Этажи

             Очень резко наступили холода. Уже к концу ноября лужи, сгрудившиеся под окнами больницы, покрылись плотной коркой льда. Белоснежной, будто запылённой. В палаты холод не проникал — ударяясь о стены, он застывал, оседая на окнах. Из-за этого вдоль подоконника простиралась тоненькая полоса замершего воздуха. За ней ежедневно наблюдала маленькая англичанка, радуясь совершенно искренне каждому новому слою.       Наверняка она больше всех ждала первого снега: каждый день обращала полный надежды взгляд к окну, нетерпеливо предвкушая снежинки, вот-вот закружащиеся вокруг больничного дома. Ей страшно хотелось познакомиться со снегом. Это не мои слова. Как-то девочка призналась, что не помнит его. Первые её зимы не остались в памяти, а последние она провела в болезни. В позапрошлом году её увозили на зиму на дополнительное лечение: появился таинственный спонсор, который вскоре неожиданно исчез. И эта зима, и правда, станет первой в жизни пятилетнего ребёнка.        — Серхио, ведь уже скоро?! — ткнув пальцем в стекло, не оборачиваясь, воскликнула девочка.        — На днях наверняка выпадет, — уверил её, с трудом встав рядом.       Саша с нетерпением ждала своей первой зимы, а меня не покидала из ниоткуда взявшаяся надежда, что эта зима станет последней, в которой я не приму участие. Я жаждал услышать, как под моими ногами тоже хрустит снег. И не испытывать при этом простом, казалось бы, действии приступов резкой колющей боли.       Я заново учился ходить. Да, часто вновь оказывался в постели, не в силах пошевелиться. Тогда мне страшно хотелось разораться на всех и расплакаться. Отчаявшись в мыслях о беспросветном будущем, помышлял о самоубийстве. Настолько я был слаб раньше. Но тогда у меня не было Саши. Маленький ребёнок научил меня жить. Жить и радоваться каждому мгновению. Эта её «игра в счастье». Бессмысленная, но она вытаскивала меня тогда, когда я вновь впадал в уныние, когда ноги подкашивались, а боль будто ломала кости. И я поднимался, спустя дни, недели, но вновь ощущал твёрдый пол под ногами.       Как-то раз Саша пообещала, наблюдая за тренировкой, что первого июня мы вместе выйдем в больничный двор и прогуляемся до высокого тополя, растущего под её окнами. Прекрасно помню её взгляд в те минуты, крайне задумчивый: глаза заволокла тонкая, печальная паутинка, словно она принимала тяжёлое, страшное решение. Стало жутко. Было непонятно, отчего такая перемена. Хотя на тот момент я уже знал, что рядом со мной не Саша, а Вожак. И я ей поверил.       И сейчас я с трудом удерживался на ногах возле неё, хотя понимал, что стоит прилечь, не перенапрягаться. Но нет. Возможно, во мне говорило юношеское упрямство. Но я стоял рядом с ребёнком, наблюдая за заснувшим, подготовившимся к зимнему полотну, больничным двором, в ожидании хрустального чуда.       — Как думаешь, а наше окно замёрзнет?       — Нет, не думаю. Больница построена качественно, видишь, даже сейчас, при сильном холодном ветре на улице, нам с тобой тепло.       — Жаль, — Саша прижалась лбом к стеклу и мечтательно протянула, — представь, тогда бы мы нагрели монетку, приложили её к окошку, и у нас был бы малюсенький кружочек. Через него мы наверняка бы заметили какое-нибудь волшебство. Оно взмахнуло бы сверкающими перьями и осенило нас благодатью. И мы бы потом никогда не были несчастными. Точно-точно.       Девочка задумчиво замолчала, но уже через мгновение, забавно сжав пальцы на ногах, просеменила к кровати.       — Пойдём под одеяло, а то я скоро замёрзну.       Маленькая просто не могла занимать много места на кровати. Мы с лёгкостью помещались вдвоём на одной койке. Что интересно, никогда не любил вмешательство в моё личное пространство, прощал это только маме, к которой сам всегда льнул, надеясь на тихую ласку. Но она умерла, а доверить кому-то, помимо неё, себя казалось немыслимым. Предательством. Не позволял даже отцу и брату оказаться ближе.       А Саша, не спрашивая, вошла в моё пространство. Даже не вошла, нет, ворвалась! Незаметно, не спрашивая разрешения. И это казалось естественным, будто имела на то право. Сопротивляться не дали, да даже в голову не пришла об этом мысль. Ведь отчего-то во мне поселилась уверенность, что мама не обидится, а, напротив, поддержит маленькую англичанку.       Как-то в голову пришла дикая мысль, тогда же, в холодном ноябре, когда Саше резко стало плохо и она, смертельно побледнев, забылась в беспокойном сне у меня в кровати, мысль о том, что, быть может, отец согласится принять ребёнка в нашу семью. Тогда мне идея о расставании казалась невозможной, пугающей. Ведь я верил, что уже летом покину эти стены, несмотря на путаные прогнозы врачей. Расставание неизбежно, но отчаянно верилось в чудо, ведь папа поймёт, должен, обязан! Как-то совершенно позабылось, что Саша, в отличие от меня, жительница Могильника, и смерть может посетить её палату в любой момент. Дни были полны счастья, и лёгкие недуги не вызывали страха, ведь казалось, что уж её то она не может коснуться, не посмеет.       В тот вечер она дочитывала вслух очередной рассказ любимого детектива. Про рыжего морского льва, которого не смог даже призвать к ответственности великий Шерлок Холмс: девочка бесконечно сильно его  любила. Ребёнок часто приходил ко мне с книжкой и, строго нахмурившись, будто боясь, что я не захочу её слушать, просил меня сидеть тихо, а затем читал. Медленно, порой запинаясь на длинных, труднопроизносимых словах, останавливаясь ровно на две секунды, чтобы глотнуть воздуха, или же растрачивая их на то, чтобы, сощурив веки, проследить, точно ли её слушатель внимателен? Переживания были напрасными, я буквально наслаждался детским голосом. Тонким и строгим, порой чересчур звонким или восторженно приглушённым. Не с чем было сравнивать. Хрусталь? Быть может, весенний луч солнца? Нет, это всё абсолютно не то. Надо услышать, и тогда ты увидишь. Музыку ветра, дыхание дома, всплеск радости.       Девочка попрощалась раньше обычного. В целом, у неё вообще не было графика. Она приходила и уходила тогда, когда захочет. Гуляла сама по себе. Но ведь я мечтал стать профессором математики и, конечно же, провёл свою закономерность. В тот вечер ребёнок её нарушил. Сумерки не коснулись больничного двора, а я уже остался один.       Ужин. Капельница. Четыре таблетки.       Привычный ритуал.       Пометка в блокноте об изменениях в завтрашних упражнениях.       Укутавшись в одеяло, я наблюдал за небом. Тогда на нём впервые за последние дни зажглись звёзды, разбивая вдрызг хмурые тучи. Листва спала на деревьях под гирляндами созвездий. На старой ветке стоящего за оградой дуба сидела, нахохлившись, толстая, распушившая старые перья ворона, изредка вздрагивая от надвигающегося мороза. Ей было негде укрыться. Не в первый раз я за ней наблюдаю по вечерам. Одна и та же ветка, да дряхлая ворона. В дождь она казалась ещё более несчастной, скукожившейся, мокрой чуть ли не до самых костей.       Слегка скрипнула дверь палаты. Насторожившись, я чуть приподнялся, даже испугался, не понимая, кто мог прийти ко мне в поздний час. И как же сильно я обрадовался, когда увидел знакомую стриженую светлую макушку.       — Саша, ты почему не спишь?       Нет, нет, я был счастлив, что она пришла, услышала мой яростный клич. И не мог согнать с лица это довольство, охватившее разум.       — А как же, сегодня же Ночь, которая сбывается. Мы хотели её отменить, ведь ещё позавчера было прощание, но ведь традиции должны быть нерушимы.       — Что за Ночь, которая сбывается? — тотчас заинтересовался я, как всегда с удовольствием впитывая то новое, что мне рассказывала девочка о больнице.       И всё же, поспешность моего вопроса была обусловлена не столько праздным любопытством, сколько желанием отвлечь Сашу от воспоминаний о прощании, которые всегда на ней тяжело отражались. Это происходило нечасто, но в Могильнике неизменно кто-то умирал, уходил навсегда, оставляя после себя пустую палату. Маленькая англичанка не плакала ни разу, она прощалась по-другому, полностью уходила в себя, подолгу оставаясь в потухшей палате. Провожала в последний путь не тело, а душу. Не как ребёнок, как Вожак.       — В эту ночь сбываются самые заветные желания, сокровенные мечты. Или мысли, страхи. Точнее, приходит избавление от страхов. У каждого по-своему.       — А почему ты ко мне пришла? — невольно голос предательски зазвучал слишком тихо.       — Ты же мой друг, — как нечто естественное проговорила она, привычно фыркнув, — и я должна провести её с тобой.       — А как же Смерть?       Вам знакомо чувство, когда мать вас первым приласкала утром, обратила именно на вас свой взгляд, позвала в магазин вас, а не старшего брата? Если да, тогда вы поймёте, какие чувства охватили меня в тот момент.       — Это Ночь, которая сбывается. Он встречает её вместе с Эстер. Я тебе нужнее, чем ему.       Вопреки привычке, Саша не спешила скидывать тапочки и забираться на кровать. Она смотрела на меня, и в глубине синих глаз блеснули две хитрые звёздочки.       — Хочешь прогуляться?       Тогда я понял, почему Ночь зовётся той, которая сбывается. Не отрывая взгляда от лучистых, сияющих глаз, в которых кружилось безумие, всплески мечты, тот самый удивительный внутренний мир, что она дарила только нам этой ночью, маленький или большой — совершенно не важно. Ухватившись за крошечную, холодную ладошку, я встал на ноги, не ощущая ни приступов боли, ни тяжести в теле. Мне не надо было парить. Я делал шаги, сам, без помощи сестричек, не опираясь на неуклюжий костыль. Шаг один, и второй. Это бы мой собственный рай, в котором мне довелось полетать.       Порой, обращаясь мысленно вновь к той Ночи, я уверяю себя, что тогда ко мне пришёл удивительный сон. Довольно реальный, яркий, и именно оттого ему очень хотелось верить. И я верил. И верю. Тайно, обманывая даже самого себя каждый раз. Однако тогда мне впервые довелось узнать чудо, увидеть, почувствовать. Ночью, которая сбывается, впервые уверовал в то, что я счастливчик и мне всегда будет вести.       Саша, прищурив глаза с застывшей в них хитринкой, держала мою руку, постепенно раскачивая её, как при встрече. Не отрывала от меня взгляда, с любопытством наблюдая, как я чувствую Ночь.       — Пойдём?       — Куда?       — Гулять, конечно же!       Скинув с ног пушистые тапочки, неожиданно прыснув в ладошку, она ступила на пол голыми ногами, так же как я, словно изучая пол. Потянув меня за руку, она нараспашку открыла дверь. И я увидел детей. Множество, и все ходили, бегали. Кто-то смеялся, двое парней сцепились на полу в клубок. Одна девочка, лет тринадцати, с пламенными развевающимися волосами безостановочно кружилась по больничному коридору с застывшей безумной улыбкой на остром лице. Трое детей, два мальчика-близнеца и черноволосая испаночка, все лет десяти, с зажжёнными восковыми свечами подбежали к нам.       — Можно уже начинать?       Перед тем как спросить, они поклонились. Не мне, нет. Ей. И не похоже это было на простое приветствие, скорее, на дань уважения, преданность.       — Зажгите искры.       Дети побежали. Они с лёгкостью огибали пациентов, снующих в стиснутом полумраком коридоре, и, пока бежали, мальчики то и дело касались горящими фитильками стен, от чего те на миг возгорались синевой. Я ахнул, испугавшись пожара, дёрнулся вперёд, но был остановлен необычно крепкой хваткой Саши. И тогда я увидел, и подумалось, что всё происходящее — красочный сон. Огни превращались в небольшие мерцающие звёздочки, живые, словно спустившиеся к нам из поднебесья.       — А теперь главное правило Ночи, которая сбывается: после никто не распространяется о том, что было, не предаёт обсуждению. Пойдем, посмотрим на фонарики?       — Фонарики?       Да я был согласен абсолютно на всё, только бы жить здесь и сейчас, прочувствовать эту Ночь со всеми её чудесами.       Саша, посмеиваясь, крепко держа меня за руку, побежала к звезде, отливающей голубым блеском. Сияние от неё разливалось по коридору, как по ночному небу. Не боясь, пятилетняя девочка прикоснулась к звезде, и та мягко замерцала быстрее, и сквозь синее полотно света я увидел фонарик, созданный из железа и стекла.       — Присмотрись внимательней, — улыбнулась Саша, подталкивая меня ближе.       Клянусь, сияние звёзд меркло перед искрой. Разгорающаяся всеми цветами, она играла, отдавая своё тепло и свет, переливалась с тихим звоном хрусталиков. Нечто необъяснимое, нечто прекрасное, оно создавало мир, оно придавало ему блеск и силу. Даровало рождение и неописуемое счастье, от которого не хотелось отрываться.       — Пойдём.       — Но зачем?! — с удивлением воззрившись на Сашу, я не понимал, зачем уходить, если возле искры можно провести вечность?       — Искры прекрасны. Но они не для людей, изредка лишь стоит отодвигать шторку и заглядывать в бесконечность.       Девочка потащила меня дальше по коридору, и дальше, как бы не старался, не замечал искр, сверкающих внутри фонарика. И с неохотой, но флер, навеянный искрами, исчезал. Казалось, я прозрел. Вновь видел коридор и свободно разгуливающих по нему детей, тени на стенах, луну, появившуюся из-за туч.       — Почему они не подействовали на тебя?       — Ты знаешь, кто я.       Ответила быстро, словно нехотя. И теперь я видел, как она недовольно смотрит на звёзды, и с нашим приближением каждая уменьшает своё сияние. А также заметил, что всякий ребёнок, встречающийся нам на пути, кланяется маленькой англичанке. Тогда, наверное, я и начал понимать, кто она, и слово «Вожак» стало чем-то большим.       — Куда мы идём?       — Взрослые редко гуляют в Ночь, которая сбывается, — фыркнув, ответила Саша на вопрос, да не на тот, который я задал, но на который мысленно требовал ответа. — А идём мы к синьору Кастехону. Поверь, Ночь не будет Той Самой, если мы не отведаем его печенек.       Расслабленно улыбнувшись, неожиданно захихикав, крепче сжала мою ладонь, и уже не обращая внимания на звёзды, значительно прибавила шаг, чуть ли не вприпрыжку побежав по коридору. Перед нами почтительно расступались, кто-то кланялся — Саша каждому отвечала лёгким кивком.       Из-за большой разницы в возрасте идти, к тому же быстро, было несколько неудобно, приходилось наклоняться, чтобы не держать ребёнка на весу. Но не хотелось отпускать, к тому же держала она настолько крепко, что выдернуть руку из хватки казалось невозможным.       — Давай я тебя возьму на руки? — слегка притормозив, она удивлённо подняла голову, взглянув непонимающе.       — Зачем?       — Так быстрее, — я чувствовал, что говорю неправильно, не должен, но, видимо, взыграло ощущение своего всемогущества, хотелось доказать маленькой англичанке, что не просто калека, — к тому же, ты босиком, пол холодный.       — Серхио, не разочаровывай меня! — фыркнула девочка, прибавляя шаг. — Это же Ночь, которая сбывается!       Не стал уточнять, не понимая толком, как это связано. Но поспешил вслед за ней. Мы очутились у лестницы. Как интересно, тогда я не обратил должного внимания, а сейчас, вспоминая, замечаю, что уходящие вниз ступени не были освещены блеском звёзд, в отличие от полыхающей синевой лестницы, устремляющейся к небесам. Этажом ниже жизнь оказалась совершенно другой. По крайней мере, этой Ночью. Коридор был украшен темнотой, из углов сквозила пугающая пустота, забирающая энергию из этого места. Тишина била по ушам своей бесстыжестью. Сложно описать чувства, охватившие мысли. Мрак словно обволакивал неприятной липкой субстанцией с головы до ног, нос уловил неприятный и крепкий, режущий глаза запах, обжигающий гарью. Дрожь пробежалась по коридору, словно волна, заставив меня вздрогнуть.       — Зачем мы здесь? Что это за место?       — Добро пожаловать в Цветник, — Саша улыбнулась, но грустно, осматривая территорию, — не думай, днём здесь можно дышать, и внешне особо ничем не отличается. Серхио, знаешь, так грустно видеть, что здесь не для кого зажигать искры.       — Но почему?       — Им не нужна Ночь, которая сбывается. Их души не поют.       В Ночь девочка изменилась. Не совсем так. Словно была собой, той собой, которая проснётся через несколько лет. Быть может, временами рождаются люди взрослыми. И одновременно детьми. Взрослый ребёнок. Не от того, что слишком серьёзен, нисколько. Просто они с раннего возраста в совершенстве сочетают в себе блаженность детей и мудрость взрослого человека. Они навсегда остаются сами собой, не изменяя натуре. Их души умеют петь, они парят с закрытыми глазами, когда они смеются, по вселенной разбегаются солнечные зайчики, а стоит им отдать приказ, как ты не можешь ослушаться их голоса.       — Не бойся, ты только взгляни, — оперевшись на меня и чуть склонив голову набок, свободной рукой девочка указала на длинный коридор, в котором, как маяк, медленно разгорался жёлтый фонарик. — Идём же, лакомство готово.       Свет фонаря игриво облизывал стены, одинокий, он рвано горел, оставляя коридор во мраке, но чудным образом изгоняя тени, пугающие меня до ужаса. С каждым шагом огонёк становился больше, увеличиваясь по мере нашего приближения.       Саша остановилась напротив маяка, являвшегося нашим светом во мгле, небольшим фонариком, почти в точности таким же, какие скрывались в звёздах. Только вот свет исходил тёплый, мягкий, разительно отличающийся от тех, с другого этажа. Он не затягивал, а приглашал, и ему Саша открыто улыбалась.       — Адриан, надеюсь, ты не слопал всё имбирное печенье? — громко крикнув, возвещая о своём прибытии, открыла дверь, ведущую на больничную кухню. Стоял горячий запах сладкой выпечки.       — Саша, что мы тут делаем?       — Поверь, друг, я её каждую Ночь об этом спрашиваю.       Со стола спрыгнул парень, лет четырнадцати, в чёрном переднике. Белозубо улыбаясь, он подошёл к нам, щёлкнул хихикнувшую девчушку по носу, подняв небольшое облачко пыли. Окинув её взглядом, неодобрительно присмотрелся к босым ступням. Встретившись с невозмутимым взглядом ребёнка, он тяжело вздохнул, еле слышно цокнув языком. Рука резко легла на стриженную голову, и маленькая англичанка довольно, будто мурлыча, приподнялась на цыпочки, потёрлась об ладонь. Сердце больно уколола ярая ревность, ведь впервые девочка отдала свою нежность кому-то помимо меня. В тот же миг парень обратил внимание на меня.       — Тебе понравился мой фонарик. И знаешь, ты ему тоже. Разрешаю к нему прикоснуться.       Он поманил пальцем огонёк, бьющийся в железном домике, и тот послушно к нему подскочил. Заворожённо подняв ладонь, не помышляя об ожогах, прикоснулся к прутьям фонаря. Живой огонь прильнул ко мне, сочась сквозь решётки, ласкаясь, обнимая пальцы. Он оказался мягким, лился, словно не как огонь, а яркий напиток. В нём билось сердце, отдавая тепло. Не отрываясь, я смотрел на пламя, то вечное, появляющееся в Ночь, которая сбывается, дарующая спокойствие.       — Не правда ли, будто маяк?       Тихий голос парня раздался за спиной.       — Да…       Парень хлопнул меня по плечу, заставляя обернуться. Он смотрел доверительно, не допуская барьера, который я собирался возвести на почве ревности.       — Забирай её вместе с печеньем, и катитесь на все Этажи, — прищурив малахитовые глаза, парень дурашливо хохотнул. — Мелкая готова всё здесь сожрать, а что я скажу остальным, интересно?       — Ещё напечёшь, — отмахнулась Саша, протягивая мне большую чашу, наполненную ароматным и горячим имбирным печеньем.       В воздухе, чуть покачиваясь, парили рисунки. Чудо Ночи. Карандашом, гуашью, маслом и углём. На них улыбались лица. Их было множество. И каждое — уникально. Неповторимо. Некоторые были мне знакомы, казалось, мне встретились их обладатели сегодня в коридоре. Другие же видел впервые. Некоторые лица повторялись, разный ракурс, разное исполнение. Особенно мне запомнилось лицо парня. Хитрое до жути, и при этом в нём словно слились все черты совершенства. И, как минимум, три рисунка оказались посвящены мне.       Я сделал шаг к двери и на кого-то наткнулся.       — Саша, и вы здесь? — за спиной, потирая лоб, стояла девочка, такая же маленькая, как англичанка, только у неё присутствовала та самая детская пухлость. Маленькая, с большими чёрными глазами и густыми, тёмными, как ночное небо, волосами. Сеньорита обещала вырасти красавицей.       — Эрика! Ой, я и не думала, что вы так рано!       — А это кто? Неужели тот самый Серхио?       Девочка рассматривала меня чересчур восторженно, с живым интересом, словно увидела нечто удивительное.       — Очень приятно познакомиться, я — Эрика. Саша про тебя много рассказывала.       Она говорила что-то ещё, но я же прислушивался к тихому перешёптыванию кондитера и Саши:       — Малыш, он только начинает жить.       — Я знаю. Не бойся, я этого не сделаю.       Очень хотелось спросить, о чём они, ведь ни разу в голосе у девочки я не слышал подобной тоски. А голос парня звучал более чем встревоженно.       Но Саша уже подхватила меня за руку и потащила из кухни в коридор. За спиной я услышал просьбу о шоколадном печенье. Фонарик незамедлительно отдалялся, Саша будто спешила выйти из Цветника. Мы стремительно поднимались по лестнице, и, только вдохнув воздух Общежития, девочка остановилась, довольно сощурившись, словно в глаза ей засветило солнце.       — Серхио, пойдём к тебе? — спрашивая, она не просила, но в слабом голосе, чуть подрагивающей фигуре, тотчас отметил сильную усталость. И как бы мне не хотелось ещё ощутить силу ног, я поскорее кивнул. Не могло быть хорошо, если ей худо. Тогда я слишком плохо был знаком с правилами больницы.       Кровать в эту Ночь оказалась мягче обычного, словно новая, с удобным, роскошным матрасом. Комната сама будто расширилась, стала иной, той, в которой нам никогда бы не стали мешать. Погружённая в темноту, она светилась изнутри. По комнате рассеивались маленькие фонарики с живительным теплом, разгоняющие плевки тьмы. В этом мирном сиянии хорошо были видны тонкие руки ребёнка, которые он поднял к небесам палаты. Из-под её ладоней распускались цветы, бегущие по нашему личному небу, вспыхивая синими и жёлтыми всполохами. Северное сияние переливалось, не позволяя нарушить даже лёгким вздохом это удивительное единение. Единение душ. Порой я поворачивал голову, отрываясь от созерцания света, и смотрел на неё, на маленькую англичанку, вцепившуюся в меня мёртвой хваткой и вытаскивающую с завидным упрямством из болота, в которое я сам себя давно усадил из-за собственной слабости, трусости.       Саша воскрешала меня. Рождала заново. И, наверное, сама не понимала, что делает для меня. Девочка просто делилась со мной своей жизнью, играла словами, рассказывая очередную историю, порой нелепую, или же смеялась, уткнувшись мне в бок лбом, удивлённо фыркала, потирая при этом кончик носа.       — Понимаешь, люди делятся на две группы, — она развела руки в стороны, показывая ладошками два континента. — Одни видят фонарик, другие, увы, нет. Отчего? Я вот не знаю, тут, наверное, нужен тот, кто умнее меня. Но, видишь ли, люди отличаются. Есть те, кто идёт за светом вопреки всем, кто противится, те, кто защищают правду, чистые сердцем, встающие за гонимых. Неважно, невинно иль нет. Просто сердце зовёт помочь. Другие же борются только за своё счастье. За себя. Да, они не всегда плохие люди. Но отчего-то они причиняют остальным зло ради своего довольства. Унижают, оскорбляют, делают больно. Мне их жалко, ведь временами они даже не понимают, что совершают. Хочешь, расскажу тебе старую историю?       — Про фонарик?       — Ага.       — Давай.       — В глубине Карибского моря…       — Это того самого, где промышляют пиратством?       — Да. Не перебивай! Так вот, в глубине Карибского моря затерялся архипелаг. Архипелаг — это место в море с россыпью небольших островов. Такие места опасны для моряков, особенно если земли неизведанные. Корабль легко может напороться на скалы или скрытые рифы. Но морякам, тем, кто честен, у кого сердца открыты, не стоит бояться этих берегов. Ведь на одном из островов архипелага давным-давно один молодой и храбрый капитан построил маяк. Его свет рассеивал морские просторы, прорывался сквозь тучи, бураны. В нём горел живой огонь, тот, который побеждал проклятья, отгонял от родных скал пиратов. Фонарик спасал людей, и спасает до сих пор тех, кто верит. Пойдём, смотри!       Девочка вылезла из-под одеяла, сверкнув во тьме горящим от возбуждения взглядом. Схватив руку, она вылезла, шлёпнувшись на пол.       — Идём же!       Подсадив её на широкий подоконник, проследил за пальчиком, уткнувшимся в окно, рассекающим небеса. Тучи разошлись, небо было усыпано миллионами жемчужных самоцветов. Для меня играло сияние тысячи прожекторов — звёзд, расцветающих ночью! И я мог удержать этот мир в своих руках! Но этого не было достаточно.       — Смотри.       И я увидел.       — Ночью, когда небо разгорается, можно найти ту самую звезду, видишь, она молочно-белая, самая большая, за ней прячется фонарик. Мне кажется, она защищает его от злых взглядов, ведь он много кому не нравится, тем, кому фонарик не показывается.       В моей жизни не было более прекрасных снов. Звезда искрилась сиянием жемчужной чистоты, а за ней горел фонарь. Тот же, что на кухне у Адриана. Он слепил глаза, живой огонь навек застрял во мне, ему забвения нет. Порой и сейчас, обращая взгляд к небесам, пытаюсь отыскать тот самый фонарик. Как явственны мечты. Мир вокруг меня обострился, подобно лезвию клинка. Я слышал разговор. Они общались между собой. Звезда, фонарик и она. Фонарик горел буйным пламенем, кивая, подмигивая из высоты. Маяк словно видел во мне моряка, идущего к берегам архипелага, и указывал путь. Путь, ведущий к нежному взору синих глаз.       — Ты посмотри, какая в мире тишь…       Последовал лёгкий кивок, её взор уходил далеко за звёздный пояс. Казалось, и она сейчас находится не здесь, а гуляла, танцевала меж звёзд.       — Ты словно знала, что я увижу фонарик, — голос предательски дрожал, к горлу подкатывал тугой комок из слёз, я распылялся, горел. Остаться безучастным невозможно. Кто видел — уж тот забыть не сможет.       -Конечно, — прижавшись к моему плечу, довольно фыркнула Саша. — Я это почуяла сразу, как только вошла в палату. К тому же, ты увидел маяк Адриана, и он подпустил тебя.       — А Адриан?..       — Да.       Меня бы назвали сумасшедшим. Я слышал и видел то, чего не бывает. Но оно есть! И Ночь, которая сбывается, тому доказательство. И согласен быть психом, вы можете говорить, что мои слова — бред. Что я сошёл с ума. Мне всё равно. Ведь я видел яркие краски ночью, когда лежал в кровати. Видел другой мир, тот, в котором можно улыбаться всегда, даже если за окном льёт сильный и холодный дождь. Я его вижу! Неважно, насколько он большой, он, может быть, мал, но мы в нём. Он только наш, и он есть. Да, я безумен. Но я вижу фонарик, скрывающийся за синей звездой, вижу маяк, высокий, застывший у скал. Корабли с деревянными бортами, бегущие на белоснежных парусах к архипелагу под звонкое тиканье хронометра. И это не сон. Ох, сколько бы раз я не повторял себе, что это лишь красочный сон, но нет, я это знаю! Таких снов просто не бывает. И тогда, что же, тогда и Саша была моей выдумкой. Но она есть. Это я могу подтвердить документально.       — Смотри, ворона, — старая птица сидела, нахохлившись, на ветке дуба, а я за эту Ночь уже успел позабыть об её существовании. — Скорее же, открой окно. Она там замёрзнет!       Девочка боролась с пластиковой ручкой, придержав её, мы вместе открыли окно. Ворона неподвижно вцепилась в ветку, не повернув в сторону появившегося входа даже головы. Саша постучала по стеклу, пытаясь привлечь внимание старой мудрой птицы. Нетерпеливо она резко высунулась наружу, я едва успел обхватить её за живот.       — Ну же, лети ко мне!       И птица встрепенулась. Подняв маленькую голову, она щёлкнула пару раз клювом, закопошилась и, расправив крылья, с трудом взлетела. Несколько взмахов крыльев, и вот ворона пересекла больничный двор, влетела прямо в распахнутые объятия девочки. Тотчас я затащил Сашу внутрь, наглухо закрыв окно. Из-под её рук выглядывала мокрая птица, с любопытством щёлкающая клювом, круглыми глазами рассматривающая свои новые покои. Саша погладила её мокрое оперение ладошкой и, опустившись на корточки, выпустила её на пол.       — Беги туда, где тебе нравится.       Ворона покосилась на ребёнка, ей улыбающегося, наклонила голову, громко каркнув, и, потоптавшись на месте, заковыляла, переваливаясь с ноги на ногу, в сторону шкафа. Остановившись перед ним, птица взмахнула крыльями и взлетела на третью полку, где хранились мягкие вязаные вещи. Потоптавшись, она зарылась в них, согреваясь.       — Доверься мне, — улыбнулась Саша, ухватившись за ладонь обеими руками, — нам тоже пора спать.       На сиреневой пижаме полыхало тёмное пятно: следы, которые оставила после себя мокрая и холодная птица.       — А умываться? Измазалась в край.       Саша фыркнула, взглянув на руки, но скорее побежала в ванную комнату. Тем временем, я подошёл к шкафу и, переглянувшись с насторожившейся вороной, порылся на одной из полок, выудив из недр голубой свитер. Он должен ей подойти.       — Иди ко мне.       Саша позволила стянуть с неё измазанную пижаму, оставшись в одних трусах. В который раз я позволил себе ужаснуться. У детей не должны так хорошо просматриваться косточки, настолько, что можно каждую пересчитать. Они должны быть упитанными и румяными. Смотреть на Сашу было больно: от пупка до груди на теле простирался белесый шрам. Я поскорее натянул ей через голову свитер, он практически доставал ей до щиколоток.       — Мягкий, — вынесла девочка вердикт.       Она забралась на кровать, спрятавшись под одеяло.       Как только я опустился рядом, ребёнок прижался ко мне всем телом, позволяя мне чувствовать его тепло.       — Серхио, я хочу признаться, — Саша застыла возле меня, будто испугавшись, и затараторила как можно скорее, — у меня опухоль головного мозга. В любой момент она может взорваться. Сестрички как-то обсуждали вместе с синьором доктором, думали, что я сплю. А я лишь закрыла глаза, притворившись. Я точно знаю, что умру, у меня нет ни единого шанса. Они это сказали, а врачи, когда находятся в своём кругу, никогда не врут. Зато я взлечу к небесам. Мне не дано выбирать. Нет, ты только не печалься, ведь будет также светло ранним утром, ничего в мире не изменится. Ты знаешь, те, кого уже нет, часто нам дают ответ. Запомни это навсегда, и если надо будет, обратись ко мне, и я помогу, обещаю.       Следуя привычке, девочка схватила мою ладонь, крепко её сжимая. Отвечая, я не сдерживал слёз, вырывая душу, обрывая нити. Всё не так! Не так должно было закончиться. Она должна стать моей младшей сестрой. Она должна выжить. За что? За что? Пусть я, но не она. Слёзы прокладывали по щеке глубокие солёные дорожки, и не верилось, что когда-то это может произойти. Что я вновь потеряю того, кого невыносимо люблю. Несколько лет назад — мама, теперь же, Саша.       — Знаешь, а мне ведь не страшно умирать, быть может, потому, что не хотела бы когда-нибудь вырастать. Не потому, что боюсь, просто хочу всегда ходить босиком, разговаривать с облаками, я ведь и правда вижу там, высоко, острова. Прямо за той самой звездой, за которой разгорается маяк. Я не хочу погаснуть, как все взрослые: у них глаза перестают сиять. Они часто не видят фонарик. Серхио! Я хочу домой.       Саша прижалась ко мне сильнее. Вцепилась пальчиками в свитер, тихо трясясь, беззвучно плача. Обняв маленькое тельце обеими руками, я прижал девочку к себе, целуя в светлую макушку. Этот ребёнок нисколько не боялся умирать. Она была готова. Но больше жизни ей хотелось обрести дом, из-за него она готова была проливать слёзы.       Постепенно Ночь отпускала, прикрывая наши сонные веки, прощаясь до следующего раза. Медленно она накрывала нас пологом сновидений, выравнивала дыхание и высушивала горячие слёзы. И сон, как ни странно, прошёл спокойно, будто Ночь, которая сбывается, дарила нам последний подарок. Всё пройдёт, всё. Надо только пережить боль, отчаяние, разлуку, непременно на нас надвигающуюся. Морщины разгладятся, и солнце вновь воссияет над нами. Но надо жить. Жить здесь и сейчас, потому что этого прекрасного «потом» может и не быть.       Разбудило меня деликатное покашливание и довольно ощутимый толчок в плечо. Недовольно открывая глаза, я увидел брата, с интересом стоящего возле больничной койки.       — Серхио, ты меня просто поражаешь.       Брат сдавленно фыркнул, надо же, совершенно, как Саша. Тут я и понял, от чего у брата настолько недоумённый взгляд. К моему боку прижималась мирно сопящая пятилетняя девочка, отчаянно вцепившаяся в края свитера. Брат резко наклонился над нами, присматриваясь к маленькой англичанке. Слегка нахмурился, как бывало всегда, когда он чем-то сильно заинтересован, и растянул тонкие губы в улыбке.       — И кто тут у нас?       Затаив дыхание, я наблюдал, как рука брата опускается на голову ребёнка; почему-то было очень важно, чтоб он её признал. Отчаянно верилось, что если мой нелюдимый брат полюбит этого ребёнка так же сильно, как я, то точно всё наладится. Он провёл ладонью по светлому, уже не такому колючему, как при нашей первой встрече, ёжику волос. И девочка послушно перехватила его руку, прижавшись к ней щекой. Нежный жест ребёнка заставил старшего отдёрнуть резко руку.       Саша открыла глаза.       И, широко зевая, села на кровати, потирая кулачками глаза.       — Ты новенький? Ой, и сразу к нам, в Могильник! Надо же, какая редкая болезнь, у нас такие как ты ещё не лежали. Правда, ты слишком старый для этой больницы… Но всё равно, добро пожаловать в Могильник.       В который раз, находясь в больнице, мне стало страшно до дрожи. И вновь не за себя. Ни на секунду не забывая, кто такая Саша, я понимал, что она не ошибается. Но мой брат не мог умирать! Только не он тоже.       — Ты путаешь! Это мой брат, Андрес.       Саша потёрла ладошкой нос, не отрывая взгляда от брата.       — А это что за мелочь? — с интересом спросил старший, переводя смеющийся взгляд в мою сторону.       — Я не мелочь! Александрия Фонойоса — моё имя.       Набычившись, девочка фыркнула, отвернувшись от Андреса, с трудом сдерживающего готовый вырваться смех.       — Серхио… Серхио, смотри, вот он! Вот он, снег!       Выпрыгнув из кровати, она, коротко перебирая ножками, чтобы не упасть из-за свитера, подбежала к окну, встав на цыпочки.       Во дворе кружились первые снежинки. Ледяной вихрь взмывал их в блестящее небо. Их было много, будто безбрежный океан. Они устилали мир за стеклом одним сверкающим слоем за другим. Мне было не понять того восторга, который испытывала девочка, вдохновенно смотрящая сквозь окно на падающие снежные хлопья. Того сияния, которое охватило её.       Торжественное молчание в палате нарушил громкий смех брата.