Этажи

              Я злился. Да, у брата не самый замечательный характер, я всегда это знал и был, как казалось, готов к его выходкам. Но слышать его издевки в тренировочном зале больницы было выше моих сил. Хуже было то, что Саша их поддерживала, приговаривая, мол, Андрес закаляет мой характер. Но надо отдать должное, она ни разу не позволила ему перейти черту.       Не спорю, в первые дни, когда они только узнавали друг друга, я очень боялся, что брат заберёт у меня девочку. Я ревновал. Было неприятно видеть, как она отдаёт кому-то себя, как нагло забирается к нему на колени, и он, как ни странно, не противится. А ещё я видел, сколько он может дать ей того, что не могу я. У брата были ноги. У него были мир и свобода. Она садилась к нему на плечи и заставляла себя катать. Андрес снимал её с подоконника в тот миг, когда она высовывала свой любопытный носик дальше безопасного. Я, калека, не мог ей этого дать.       Но зря я боялся, зря не верил, что Саша останется со мной. Возвращалась она всегда.        Девочка любила оставаться со мной один на один. Быть может, потому, что я был пациентом, полноценной частью Общежития. Она безоговорочно мне доверяла. Не очень я и любил выезжать из палаты, но порой приходилось. И то, что я видел, мне не всегда нравилось. Кто-то улыбался, а другие, некоторые доктора и сестрички, провожали нас неприязненным взглядом. Сашу.       Доверие. Оно очень важно. Некоторым Саша не доверяла, и мне не хотелось бы оказаться на их месте. В глазах встречавшихся нам посетителей, сотрудников больницы, я натыкался не только на явную неприязнь, там, в глубине их взглядов скрывалось более сильное чувство. Такое как страх. Они отшатывались от ребёнка, как от прокажённого, боялись оказаться поблизости. Одним из таких людей был врач в зале, он долго сопротивлялся её присутствию на тренировке. Но, прежде чем синьор отступил, произошло нечто странное: Саша не выдержала, приблизилась вплотную и, заглянув ему в глаза, схватила за руку. Взгляд изменился, из него не исчез страх, но возникло нечто ещё… А что — разглядеть не удалось. Но врач успокоился, никто не являлся для нас препятствием.        Хотелось бы знать, что Саша думала тогда о брате. Но в его глазах страха не было. Ровно, как и в отцовских. Но доверия между ними я не видел. Зачастую девочка оставляла нас одних, но порой, нечасто, когда мы сидели вчетвером в палате и отец пересказывал очередной фильм, она застывала, прижав ладони к щекам, и наблюдала. Её оболочка находилась с нами, но разумом, уж точно, она была где-то далеко. Наблюдая за моими родными, Саша словно их оценивала, угадывая, может ли она им довериться так же, как я. Было обидно принимать тот факт, что мой лучший друг не впускал моих близких в своё сердце. Я пытался это понять, но не мог. Отец — она улыбалась, но порой хмурилась, сжавшись. Брат — она то жалась к нему, то подозрительно фыркала, и постоянно, что довольно странно, до сих пор не могу объяснить её действия, обнюхивала его, недоумённо щурясь.        — Нет, но это же очень глупо!        — Что? — отец приостановил рассказ, взглянув на девочку.        — Преступники никогда бы так не поступили!        Саша фыркнула, соскользнув с кровати прямиком в тапочки, подошла к столу и с помощью Андреса залезла на него, за неимением свободного стула.        — Не думаю, что мы знаем, как бы поступили преступники на самом деле, — в замечании отца слышалось недовольство, — к тому же, это всего лишь фильм.        — Быть может, от того, что это фильм, грабители так и оплошали. Это ужасно глупо!        — Да от чего же?!        — Это же элемен-тарно! — Саша с трудом выговорила излюбленную фразу. — Зачем им водитель?        — Запасной вариант, — парировал отец.        — Лишние свидетели. Надо было доработать до идеала один из вариантов, а не бросаться сразу обоими. Ведь запустить газ через водителя в машину, а после вскрыть, отключить камеры — отличное дело! Или то, что грабители изначально делали — техническая задержка, представились инкассаторам охраной, присланной им на подмогу, и уже внутри совершили ограбление. У грабителей было полное обмундирование, как вы, синьор, говорите, но отчего они вдруг стали на улице палить?        — Они же просто люди, могли испугаться.        — Зачем тогда грабить инкассаторскую машину, если поджилки трясутся?        — Главному герою нужны были деньги, срочно, не для себя, для родных…        — Это никогда не может быть оправданием для нечеловеческого поступка. Ведь какие последствия действия грабителей могут нести для остальных людей. Но фильм не об этом!        — А какие же ещё ты нашла промашки? — неожиданно заинтересовался Андрес, придвинувшись ближе к Саше.        То, что сейчас происходило, очень напоминало урок, на котором Саша преподаватель, а мы — нерадивые ученики.        — Бандиты очень ленивые. Инкассаторские машины собраны по новым чертежам. Их стены прочнее, однако, если найти что-то лучше короткоствольного оружия, то пробить их очень легко. Самое уязвимое у машин место — дно.        — Откуда тебе это знать?        Саша наклонила голову, взглянув на меня, и виновато почесала нос.        — У одного друга, он живёт на этом Этаже, отец инженер. Он как-то заходил в гости и рассказывал нам о машинах, в том числе и инкассаторских.        Неожиданно было осознать, что у Саши за дверью моей палаты есть ещё одна жизнь. Она также ходит в гости, рассказывает кому-то истории, быть может, встречает Ночь, которая сбывается. Помимо меня есть кто-то ещё, некий сын инженера, которого она навещает и о котором вспоминает с улыбкой. Принимать это не хотелось, хоть я и понимал, что отношение моё к происходящей ситуации неправильное.        — Больше претензий к грабителям нет?        — Ну, как тебе сказать…        — Саш…        — Андрес, просто режиссёр у фильма ужасный! — девочка не сдержала возмущения, заёрзав и подавшись вперёд. — При попытке — только попытке! — ограбления срабатывает белый маячок, и очень странно, что грабителей не поймали. И инкассаторы собирали не просто деньги из магазинов, они везли много-много денег, так что в чемоданчике, в котором они их держали, должна была взорваться таблетка, которая бы испортила все деньги краской.        Отец был ошарашен. Брат смотрел с живым интересом и не скрывал во взгляде восхищения.        Я не выдержал и громко расхохотался. Как никогда, я был доволен моей англичанкой. Мне было дано узнать её лучше, чем кому бы то ни было ещё. И я этим горжусь, мне довелось застать те дни, в которые Саша только поднималась на ноги, расцветала. Возможно, те, кто рос с Александром Македонским, Бетховеном, Сальвадором Дали, ощущали то же, что и я в тот момент: гордость, довольство и небывалое счастье от того, с кем я нахожусь. Я считаю наше знакомство величайшей редкостью. Не каждый может сказать после прожитого жизненного пути, что встретил великого человека. Мне же довелось пережить эту встречу. И я благодарю судьбу за болезнь, за то, что она привела меня именно в старую больницу, что пронесло мимо Цветника, и главный врач определил меня в Общежитие, и как-то раз я открыл глаза — и увидел.        Не скажу, что это чувство счастья всё время находилось во мне. Сейчас даже стыдно за того себя, что я помню в юношеские годы. Что называется — не ценил той удачи, пришедшей ко мне в виде больного ангела. То и дело, оставаясь в одиночестве, впадал в никому не нужную, даже мне самому, меланхолию. Бесконечные часы занимался тем, что жалел себя, предполагал худшее в будущем, представлял лишь тьму или смерть. Даже специально, наверное, постоянно отворачивался от светлого, привыкая видеть безнадёжность.        Мне приходилось плакать. Реветь, уткнувшись носом в подушку. В итоге она была насквозь сырая, а меня дырявила презрительным взглядом старая и с некоторых пор довольно упитанная ворона по имени Бонни. Саша уверяла, что птица весьма мудрая, несмотря на порой её довольно наглое поведение. И, пожалуй, она была единственным, да и то невольным, свидетелем моих слёз. Моей глупой и бессмысленной слабости.        На этаже выше жили те, кто умирает. А я об этом не думал, боясь только за себя. Даже не за то, выживу или умру, нет! За то, что я останусь калекой, не смогу больше бегать или хотя бы ходить, не исполню свои мечты. Я боролся за ноги. В это время в Могильнике дети боролись за то, чтобы утром сделать вдох и прожить ещё один день. Каждый равен последнему.        Дед, когда мне было ещё лет шесть-семь, в те годы я как раз заболел, любил петь песню своей юности. «Прощай, красавица!» — кричали в ней партизаны. Прощались навеки, наверняка зная о своей скорой гибели. И рассказывали о своей могиле, там, где солнце касается земли ранними лучами. Песня была памятью о партизанах, что за свободу храбро пали на итальянской земле в годы войны.        Дед пытался научить меня с её помощью смелости и отваге. Показывая героические поступки молодых и старых мужчин прошлого, он пытался примирить меня с настоящим и объяснить, что нужно бороться до последнего часа, даже не имея ни малейшего шанса на успех.        Он умер, а песня осталась. Мы с братом часто напевали её втайне от папы, который её на дух не переносил. Прощай, красавица! И расцветёт алый цветок на могиле…        В те годы, когда мне было пятнадцать, я позабыл о том, о чём учил меня дед. Не сдаваться.        И я сдался.        Так интересно было думать о самоубийстве. Представить, что вот, один миг — и я навеки исчезну. И тогда стану им всем нужен. Меня будут помнить родные, да, возможно, заплачет брат и отец. Но что дальше? Ведь меня это нисколько не коснётся. Я верил в небеса и огненную пучину. Куда попадёт душа самоубийцы? Не догадывался. Но неизменно верил в лучшее, ведь мы не можем знать наверняка.        Нужен лишь способ.        Повеситься? Сразу отпадает. Поднять на себя нож — сил не хватит. А вот переборщить со снотворным вариант более чем идеальный. Заснул и уже не открыл глаза. Навсегда свободен от безысходности. От отчаяния. От одиночества. Свободен, подобен орлу, парящему под облаками. Не знаешь страха.        Мой ангел пришёл неожиданно, уже тогда, когда я набрался смелости и высыпал в ладонь белую пригоршню таблеток, собираясь выпить их залпом.        Саша накрыла своею ладонью мою и слегка сжала.        — Серхио, но зачем?        В глазах искрило непонимание.        — Что «зачем»?        — Серхио, что ты хотел сделать?        Я никогда не говорил этого вслух. Боялся ли или стеснялся. Не знаю. Но она просила ответа, несмотря на то, что прекрасно знала, что чуть не произошло. В синеве плескалось сожаление и глубокая печаль.        — Убить себя. Закончить эту жизнь навеки. Нет, не спрашивай, отчего! Моя жизнь бесцельна, совершенно бесполезна. Для родных я только обуза. Ведь прекрасно известно, сколько стоит моё лечение и как тяжело отцу доставать эту огромную сумму. Он пашет, как проклятый, чтоб мои кости отвердели, а не звенели, подобно хрусталю, при каждом движении. Да, иногда я могу ходить, происходят улучшения. Но вот и всё, после — вновь возвращается болезнь в мой организм. Это бессмысленно! Вся моя жизнь — полная бессмыслица. И разве самоубийство — не лучший выход в моём положении?        — Лишить себя жизни… Знаешь, это неправильные слова. Не себя. Ты умираешь — и всё, ты в броне, ведь тебе больше не придётся страдать. Лишаешь жизни ты близких. Тебе жалеть о ней больше не придётся. Представь только, с твоей смертью обрываются их жизни. Твоя смерть — это величайшее испытание для твоего отца и брата. Вспомни себя: что тебе пришлось чувствовать, когда умерла мама? Твоя жизнь тебе не принадлежит, Серхио. Запомни это. Неужели ты нас нисколько не любишь? Ведь что произойдёт с твоим отцом? А с Андресом? Он ведь безумно любит тебя, своего маленького братишку. А как же я? Не смей покушаться на свою жизнь. Ты только начинаешь жить. Ты не имеешь права.