Этажи

              Холодный, резкий мартовский дождь пробегал по испанскому городку с раннего утра. То моросил, а то набрасывался на черепичные крыши с удвоенной силой, остервенело завывая, срываясь вниз по водосточным трубам. Нежданный дождь казался привычным явлением для ранней весны в Испании. Напугать он вряд ли кого мог, местные жители всегда знали, что вскоре солнце вновь воссияет над ними.        Приятно вернуться в город. Как бы ни красочна была Италия, и как бы ни хотелось уезжать от лучшего друга, но как оказалось, я успел соскучиться по небольшому городку. Как и многие отстранённые от столицы города, он хранил очаровательную, нежную прелесть в аккуратных мостовых, тёмных, но невинных, в отличие от мегаполисов, переулков. Местные жители очень любили цветы. Более того, как я знал, тридцать первого мая здесь празднуется день цветов. Улицы украшают разноцветными живыми лентами, на главной площади выставляют свою гордость, всюду будет сквозить приторно сладкий запах.        Снизив скорость, я наблюдал за постепенно пробуждающимся лесом. Зачастую натыкался взглядом на снежные холмики, большей частью расположенные в тени, до последнего цепляющиеся за жизнь. Но их было необычайно мало, в отличие от пробивающейся молодой травы, и россыпи жемчужных подснежников. Маленькие цветы заполняли собой всю обочину, и если прищуриться, могло почудиться, словно снег вновь заполонил лесную долину.        По коже пробегается робкая дрожь, но то совершенно не холод. То ощущение нежного стебелька цветка, прикоснувшегося к ладони. Странно быть непохожим на себя. А впрочем, знаю ли я, кто я? Вор, старший брат, мошенник, друг? Всё сразу. Имею ли я право, на нежность к чему бы то ни было? Ведь только я могу спасти семью. Любимого брата, отца, которого смерть мамы сильно подкосила. Имею ли право расслабиться, ведь от каждого решения зависит наше будущее. Их жизни.       Тем не менее, маленький белоснежный букетик покоится на соседнем сидении, напоминая о том, что и я заслуживаю прекрасного.        В чемодане на заднем сидении находится необходимая сумма денег ещё на три месяца. После — лето. Означающее то, что можно будет за короткий срок набрать большую сумму, которой хватит на лечение до зимы. А если получится — больше. И как бы Энрике не уверял, что Серхио выйдет из больницы первого июня — не верю. Я реалист, и видел его больничный лист. Улучшения скачущие, часто падают. Нелепо верить в невозможное, надо делать всё для выживания. И ради него я сделаю всё, что угодно, пойду на любое преступление.        И всё же, как интересно, что в захолустном городишке оказались лучшие врачи, настоящие специалисты, которые могли нам помочь. Правда, боюсь, у пациентов что-то делают с психикой, потому что вслед за Александрией и Энрике мой брат также сходил с ума. И сигареты маленького террориста точно не при чём. Парню летом исполняется шестнадцать лет, мечтает втайне стать профессором математики, кому это знать, как не старшему брату, и верит в существование фей, в то, что их Этажи живые. Что бывает ночь, в которую, как он утверждал, возможно, всё. В то, что Саша больше, чем человек. Впрочем, в последнем я и сам был уверен. Своим глазам я верю, как и ощущениям. Маленькие дети вообще преотлично достигают от окружающих желаемое. Но то, что творила девочка на моих глазах казалось немыслимым. В её голосе сквозила сила. Она приказывала подчиниться. Глаза, в них бушевал ветер, и сотни прожитых лет. Саша отпускала. Обиды, горечь, усталость. Словно чувствовала то, что я усиленно скрывал, и прижималась ко мне тоненьким, тщедушным тельцем, из которого, удивительно, ещё не вылетела жизнь. Смотрела болезненными глазами и даровала глоток, очередной глоток свободы. Жизни.       Пока под кожей бьётся пульс — надо жить.        Жить и наслаждаться.        Громкий дверной звонок неприятно ударил по ушам, оповестив о моём приходе в небольшую кондитерскую, открывшуюся в квартале от главной площади. Возможно, сегодня я оказался первым посетителем: до моего прихода пол был чистейший, незапятнанный, и девушка, сидевшая за стойкой, вид имела донельзя заскучавший. И сколько довольства отразилось в глазах Лисабет при встрече со мной.        — Андрес! Ты вернулся! Я успела за эти недели перепугаться, неужели уехал, так и не попрощавшись со мной?        На пухлой щеке возникла весёлая ямочка. Улыбка нежная, приятная. Быть может, жениться на ней? Ведь в первый раз я думаю, что влюблён.        — Надо было съездить, помочь другу.        — И где же ты был?        — Палермо, город у моря, омывающий берега Италии. — Изящно улыбнувшись, добавил, наблюдая за реакцией девушки. — Привёз тебе небольшой подарок.        С этими словами извлёк из кармана пиджака две идентичные женские серьги. В кондитерской сперва раздался прерывистый вздох, разом перешедший в звонкий девичий визг.        — О, Андрес! Спасибо! Не стоило, конечно же. Какие красивые!        — Видишь эти капли? Недалеко от Палермо располагается Этна, крупнейший действующий вулкан в Европе. Сицилийские ремесленники создают украшения из кусочков застывшей лавы.        — На мне частичка вулкана…       Всё же, насколько она порой фантастична, эта девушка. До смешного.        — Тебе идёт. А теперь можно мне горький шоколад «Jungle Rhythm», пакетик мармеладок, да, тех самых, кислых. Коробку конфет и давай тех марципановых зайцев.        — Словно собрался извиняться. — Собирая заказ, прокомментировала Лисабет.        — Можно и так сказать. За долгое отсутствие.        — И перед кем же? Тайна?        Дождь умерил свой пыл к тому времени, что я подъезжал к больнице. Парковка оказалась наполовину пустой, припарковался как можно ближе к воротам, мелкий дождь резал грубыми полосами. И на секунду, выйдя из машины, замер, устремив взгляд к больнице, своей структурой напоминавший снаружи старый замок. Моё лицо орошали холодные капли, а я наблюдал. Наблюдал за окнами, за тремя этажами, на которых жили маленькие люди, считающие себя отдельной от мира кастой, здесь лежачие утверждали, что умеют танцевать, безрукие предоставляли свои рисунки, слепые что-то подолгу рассматривали в зеркальном отражении. В окнах пару раз мелькали силуэты. На втором этаже, на разных конца коридора застыли два окна, на подоконнике одного, как обычно, сидела старая, откормленная ворона брата. Второе же всегда привлекало к себе взгляд яркой новогодней гирляндой, светящейся круглой год. Энрике — парень специфический. Очень удивлял тот факт, что безумный колясочник и мой мирный, тихий, неспособный на авантюры брат, нашли общий язык, и походу, стали лучшими друзьями. Было ещё одно окно. Застыло оно на третьем этаже, возле пожарной лестницы. Да, не спорю, у меня есть тайна, о которой я никому не говорю. Тайна цвета апельсина. Или даже самого солнца.        — Так и стой там! Продолжай мокнуть и радовать этим зрелищем моё несчастное, разбитое сердце!        Окно с гирляндой распахнулось и оттуда высунулось наполовину тело, имеющее до удивления прекрасное, с несколько женственными, изящными чертами лицо. Когда-нибудь этот парень вывалится во двор больницы, и уверен, в тот день все вздохнут облегчением.        Довольно закатив глаза на выпад Энрике, прихватив подарки, поскорее пересёк старый больничный двор.        На первом, как говорят дети больницы, нежилом этаже, привычно поздоровался с женщиной, сидевшей за стойкой регистратуры. Здесь, как обычно, было много людей. Растерянные взрослые, запуганные дети, медсёстры, грубо жужжащие между собой. Грузная женщина неслась вперёд по коридору, расталкивая персонал полными боками, облачёнными в малиновый горошек, ткань. В руке, которую она, словно пропуск, выставила вперёд, находилась баночка с мочой болезненно яркого цвета, вторая рука женщины охватывала запястье шарика, по ошибке родившимся мальчиком, сопливым, неаккуратным и вонючим, как та моча. Определённо, здесь я никогда не любил задерживаться. От людей пахнет гнилью.        Лестница не новая, но по ней удобно взбираться, чистая, с шероховатыми ступенями. Окна в пролётах между этажами высокие, с широкими подоконниками. Возле них можно частенько увидеть парочки, желающие на какое-то время забыться. Или же одиночек, с тоской наблюдающих за внешним миром. Энрике таких презирает. Он говорит, что надо любить больницу и принимать её дары. Наверное, чтобы узнать, что за дары, надо стать пациентом. Энрике вообще в целом презирает второй этаж. Цветник, как дети его называют. Он презирает сам этаж, тех, кто там лечится, быть может, даже врачей. И всегда неуловимым образом догадывается, когда там кто-то появлялся. Поэтому, чтобы не навлекать на себя разрушающий гнев колясочника, торопливо поднимаюсь выше.        Этаж привычно меня встречает тихой музыкой, вечно льющейся с дальнего конца коридора и вездесущим бардаком, который устраивают ежедневно жители Общежития. Пациентов этого этажа можно смело называть бандой, ведь им не страшны ни угрозы уборщицы, ни уговоры врачей и психологов и даже увещевательная речь главного врача. Я замечал, у них есть некий внутренний стержень, или голос, который не даёт им пересечь черту. Но что он собой представляет, мне разгадать до сих пор не пришлось.        — Неужели старший братишка Серхио вернулся? Тебя сколько не было, день, два или месяц?        Энергично раскручивая колёса, мчался в мою сторону на всех парах неугомонный парень, на ходу выкрикивая пламенную речь. Хм, у него настолько эстетично развиваются за спиной на ветру золотистые волосы. Может, такую же шевелюру отрастить?        — Твой брат не стал дожидаться блудного сводного и ушёл позаниматься. Кстати, напомни, как тебя зовут, никак не припомню. Имя вроде простое, распространённое, знаешь, как раз для шуточек, на языке вертится, но вот никак не могу вспомнить.        — И тебе привет, террорист.        В палате и правда мелкого не было. Энрике взглянул на меня с важным видом, показывая, что не соврал. Стало даже немножечко стыдно. За бурным монологом парня скрывалась сильная обида. Чистый взгляд о ней громко, в голос, кричал. Уехал, не сказав и слова, не позвонив, не попрощавшись. Пациенты больницы крайне сильно привязываются к навещавшим. Он оскорблён, и сердится не только на меня, но и на самого, любимого, себя, за свою привязанность.        — Держи, привёз из кондитерской Лисабет, пакетик мармелада.        Глаза парня предвкушающее засверкали. Жадными ручонками он потянулся и выхватил мармелад.        — Кислые?        — Как заказывал.        — Замурчательно. Так, а где моя власть над миром?        — В следующий раз.        — Ловлю на слове. — Запихивая в рот мармеладки, и даже не думая предложить, Энрике погрозил длинным пальцем. — Серхио занимается один: Саша второй день не спускается — сознание бунтует.*        — Один маешься без дела? — Пресекая попытку колясочника заглянуть в пакет, поинтересовался, как бы между прочим, словно сказанное им не заставило меня сжаться от плохого предчувствия. За этот год я неплохо освоил лексикон жителей Этажей.        — Скучаю, скучаю… Кстати, мне тут бабушка свитер прислала, я посмотрел и подумал, что ах он как хорошо на тебе будет сидеть, да на Серхио. Вот я и связал каждому! Только расцветку сменил!        — Связал?!        Я только представил, что это будет за вязаное чудо. И содрогнулся. Ведь хорошо знал, что если златовласый принц чем-то увлечён, то можно смело протягивать ноги — результат вас убьёт.        — Да! Это оказалось довольно увлекательно. Удивительно, что мне раньше не приходила в голову столь гениальная идея. Я открываю магазин! Он будет работать на всех Этажах. Да, да, даже отсталые из Цветочника смогут прикоснуться к моим творениям. А ну, быстро, кыш отсюда!        Малышня, двойняшки, лет по шесть, назойливо вились возле нас с момента моего появления, преданно заглядывая колясочнику в рот. Уверен, ему данный факт нравился, но вот бывают моменты, в которые свидетели точно лишние.        Мальчики послушно исчезли из зоны видимости, ничуть не обидевшись на своего кумира.        Энрике засунул руку под коляску, в место, являющееся его сокровищницей, столовой и местом для переговоров. Придержав дыхание, я наблюдал, как в изящной кисти появляется коричневый свёрток небольшого размера, и боялся представить творение друга. Но блеск в серых глазах, не тот, оповещающий об очередной шалости, а другой, надеющийся на то, что его старания придутся мне по вкусу, будут оценены, заставил спрятать страх глубоко.        Рыжий цвет. Сплошь рыжий, и ни намёка на что-либо другое. Свитер сиял светом солнца. Или апельсина. Несколько неаккуратный, с длинными рукавами и высоким воротником. Но он сиял, оттеняя остальные цвета.        — Энрике…        — И я подумал, как весело и нелепо ты будешь смотреться в подобном свитере, с этой чудной расцветкой, и не удержался.        — Он чудесен, дружище. Хоть ты и прав, я и он — нелепое сочетание. Но он идеален.        — Честно?        На мгновение парень изменил себе, чуть сжавшись от напряжения, он проговорил хрипловатым, приглушённым голосом, чуть ли не испуганно наблюдая, как я осторожно касаюсь пальцами светлых нитей.        — Как ты угадал?        — Позаимствовал немного её солнца, ведь ты его любишь, пожалуй, больше всех нас. Тебе он наверняка пригодится.        В Могильник я поднимался, сия самым тёплым, ярким цветом. Рыжим.        А ведь он и правда впитал в себе частички её света.        Никогда раньше не приходилось подниматься на Этаж выше, заходить в Могильник. Не предоставлялось случая, да и не было никого желания: каждый раз в моём воображении восставали жуткие, тошнотворные картины. Ходячие мертвецы, кости, обитые серой кожей, паника врачей, смерть. Хотя никто толком не рассказывал о происходящем в Могильнике.        Реальность оказалась несколько иной. Хотя никогда не скажу, что более приятной. В отличии от Общежития и нежилого Этажей, царила оглушающая чистота; в углах стояли высокие цветы с тонкими зелёными листьями; в полу можно было разглядеть отражение. И главное, в коридоре не было ни одной живой души. Здесь создавалось ощущение, что надежды нет, зарождается точка невозврата.        Шаги отражались от пола и гулко пробегали по стенам. Могильник заглушал даже музыку, играющую с Этажа ниже. Он впитывал в себя и поедал, сжирал любые признаки жизни. Саша как-то обмолвилась, что любит свой Этаж и вероятно, готова назвать это место домом. А дом для маленьких жителей больницы гораздо больше, чем просто слово. Ведь многим, здесь находящимся, не дано испытать на себе чью-то любовь. Читалось в случайных взглядах детей. Они не ощущают себя нужными, любимыми. И тянутся к каждому, возникшему напротив.        — Андрес?        Одна из дверей открылась бесшумно. Резко обернувшись, смерил подозрительным взглядом незнакомую мне пухлую девочку. Чёрный взгляд казался очень удивлённым и заинтересованным.        — Ты к Саше?        — Да.        — Она будет очень рада. Пойдём, я провожу.        Девочка сделала шаг мне навстречу, потянулась к моей ладони, но за секунду до соприкосновения отдёрнула руку, легонько покачав головой. И пошла вперёд по коридору.        — Сашина палата в самом конце коридора, последняя. Её и Смерть перевели, а меня оставили здесь. Знаешь, я даже порой думаю, что могу переехать в Общежитие. А может случиться так, что папа за мной приедет и заберёт домой? Я очень этого хочу. Но Саша пока ничего не говорила. Кстати, я — Эстер.        — А где все врачи?        — У Сальвы приступ случился, все к нему в палату сбежались, а после его в реанимацию повезли, — спокойным тоном пояснила девочка, — но ничего, уже через пару минут сестричка вернётся на пост.        — А что с ним?        Я не хотел этих знаний. Но не мог не спросить, поражаясь спокойствию ребёнка, умудряющегося при разговоре позёвывать.        — Ничего такого, снова дышать не мог. А когда врачи прибежали, у него, кажется, сердце остановилось. Но всё будет в порядке, Саше же плохо. Вот её палата.        Девочка толкнула дверь и отступила, обнажив при широкой улыбке молочные зубы.        Я оказался в палате Саши. Хотелось услышать здесь что-то, помимо гнетущей тишины. Но палата ничем не отличалась от остального Могильника. Покой, вечный покой. Белоснежные стены, закрытое окно и заглядывающий в него старый тополь. Вдоль стены расставлены стопочки книг — старых, в потрёпанном переплёте. На тумбочки возле койки стоял горшок с синим цветком на тонком стебельке. Именно на него был устремлён грустный взгляд девочки.        — Знаешь, что бывает после конца? После точки невозврата? Бессмертие. Полёт. Мне бы тоже хотелось летать везде, куда попадают солнечные лучи. Пронзать небеса, и вновь распустить мои крылья.        Повернув голову, она улыбнулась. Слабо, лишь краешком губ. Но взгляд потеплел, и, кажется, в нём промелькнули тысячи маленьких солнц.        — Тебя не было очень долго. — Укоризненно протянула Саша, прищурившись, стоило мне сесть. — И ты ни слова ни сказал ни мне, ни Энрике.        — Спешил.        — Знаешь, один мой знакомый сказал, что, если уходишь даже на миг, то прощайтесь так, словно исчезаешь навек. Но мы тебе, наверное, на самом деле, не нужны. Ведь ты не пришёл.        — Но сейчас я здесь.        Саша внимательно присмотрелась ко мне. Заглянула в глубины души, высматривая, выискивая там что-то. И, кажется, нашла. Приподнялась на пышной подушке и обхватила мои плечи маленькими ручками. Прижалась. Несильно, слегка подрагивая. Тело её не держало. Но ребёнок обнимал меня, несмотря на утекающие силы.        — Я счастлива.        Внутри мир дрожал. Он отказывался принимать то, что услышал. Не обыкновенное «рада». Нечто большее, возвышенное, прекрасное. Маленькое дитя, готовое превратить мой мир — грязный, порочный в страну чудес, освятить быт и душу.        — А тебе всё же идёт. — Фыркнула Саша, упав на подушки. — Энрике очень боялся, что тебе не понравится, и свитер выкинешь. А я говорила — нет, он будет в восторге. Так, ты же в восторге?        — В полном.        — Я же говорила!        — В какой цвет наше чудо разукрасило моего братца?        — Малиновый. — И, шкодливо опустив взгляд, с чуть порозовевшими щеками, Саша добавила: — Я помогала с расцветкой.        — А в нём?        — Нет, нет, ни грамма! Серхио уже хватает солнца, он может жить.        Порой короткие диалоги, казалось, не имели смысла, настолько бредово они звучали. Но откликались в сердце громкими ударами часов. Порой лишь двое понимали, о чём речь, ведь каждый носит в себе то сокровенное, ту частичку, что она внесла в чужие души.        — Мартышка, а я тебе подарок привёз.        И синие глазки загорелись предвкушающим огоньком. Девочка подалась ко мне с любопытством, слегка приоткрыв рот, и нетерпеливо протянула ручки.        Я расхохотался.        — Мне кажется, у каждой уважающей себя пятилетней девочки должна быть любимая игрушка. И, надеюсь, этот мохнатый парень, привезённый из того-самого города на берегу моря, о котором ты постоянно твердишь, тебе понравится.        Затаив дыхание, я наблюдал, как девочка принимает подарок. У неё на руках сидел рыжий плюшевый медведь с чёрными глазами и маленьким носом. Осторожно, невесомо посадив его на колени, ребёнок замер, напряжённо вглядываясь в глаза игрушки. Словно и в стеклянных глазах пытался что-то прочитать. И в какой-то момент, когда я успел знатно перепугаться, Саша притронулась к медведю кончиком пальца. Указательным она провела по мохнатым ушам, до кончика носа. Осторожно ткнула пальцем в плюшевый живот. И взяла его за лапы.        — Мой Мишка… Мой. Мой! Андрес, я тебя люблю! Так сильно, что ты и не представишь! Люблю, люблю, люблю! У меня есть Мишка!        Сопливое, мокрое от внезапных радостных слёз лицо прижималось ко мне. И повторяло, как сильно меня любит. Саша прижимала к себе мишку, обнимая меня, всхлипывая, и смеясь. А я сам был готов плакать, прижимая к себе тонкое тело любимого ребёнка. Ведь это был первый раз, когда я что-то для неё сделал, когда мог многое. А ей, при всей силе, спрятанной в маленьком ребёнке, не хватало самой малости. Любви.       *Сознание бунтует — термин больных, обозначающий ухудшение состояния.