Этажи

               — Получается, ты отдавала свою жизненную силу пациентам больницы, и из-за этого ухудшалось твоё состояние. Я правильно понял?  — Если без уточнений, то да.  — Без уточнений?  — Ну да, если исключить все условия и очередь нюансов, то да, всё так и происходило.  — А если с нюансами? Пожалуй, новый Наблюдатель оказался дотошнее всех прочих. Он умеет слышать и анализировать. Записывает все наши диалоги и заставляет во время очередного допроса рассказывать всё по-новому. Каждый раз во время моего рассказа он умудряется находить новые для себя и даже для меня детали. Наблюдатель переменчивый. То он не произнесёт и дюжины предложений во время приёма, а порой ведёт ярые дискуссии, перебивая и возражая. Он непонятый. И из-за этого одно его присутствие вселяет в меня ужас.  — Снова хотите только правды? Я расправила губы в широкой, довольной улыбке. Аккуратно ведя пальчиком по краю стола, хитро взглянула на едва заметно передёрнувшего скулой Наблюдателя. Да, не вы один умеете играть в эту игру.  — Ты быстро адаптировалась.  — Вы не первый, кто мне это говорит.  — Из-за этого к тебе часто приводят новых Наблюдателей. Ни у кого не получается к тебе адаптироваться. — Наблюдатель сложил перед собой руки и чуть наклонился вперёд, с пугающим интересом учёного рассматривая меня, упорно пытающуюся сохранять спокойствие. — Ты крайне интересный материал. С тобой нельзя так же, как с остальными пациентами.  — Я безопаснее многих, здесь содержащихся.  — Возможно… — Наблюдатель протянул руку, обёрнутую в белоснежную ткань, к моему напуганному лицу, и слегка погладил, невесомо, одними костяшками, лоб, щеку и подбородок. — Уверен, стоит мне захотеть — и я с лёгкостью прострелю тебе голову, или же без особого труда сверну шею. И мне ничто сверхъестественное не помешает.       Невыносимо ужасно, когда мозг понимает бессмысленность страха, ведь Наблюдатель не имеет права убивать даже в том случае, если присутствует угроза его жизни. Но вот сердце дрожит от поднимающегося в душе страха, и все внутренности судорожно трясутся, отказываясь принимать простую истину. И упорно продолжают твердеть, что вот этому сидящему напротив сильному мужчине ничего не стоит в этот же миг исполнить свои слова крепкими руками, находящимися в опасной близости от хрупкой шеи.       — Но твоя сила ни в руках и ни словах, ни в огромных, с полыхающим ужасом, синих глазках. Она здесь. — Пальцы едва ощутимо надавили на висок. — В твоём неестественном влиянии на жизнь. Ты либо очаровываешь, либо отталкиваешь, но нельзя остаться равнодушным к этой силе. Но её исток… Полагаю, он неизвестен даже тебе. А я, как заслуженный учёный, хочу узнать истину. Поэтому давай продолжим, Саша. Глядя в серые, блестящие глаза, я понимала, что должна радоваться. Он бы не остановился на разговорах, если бы не попечительство Старшего. Такие не останавливаются, всегда доводят дело до конца. И если бы он имел волю, то давно бы положил меня под остриё хирургического ножа. Наблюдатель по своей внешности скорее похож на палача, чем на учёного. Высокий, поджарый, скорее военный, я бы предположила, моряк. Не старый, не умудрённый сединами мужчина, лет сорока или около того. Меньше всего он походил на самого себя, на то, что он представлял. Наблюдатель, яро желающий раскроить череп пациентке и разгадать загадку.  — Давайте.  — Я хочу только правду.  — А я, знаете ли, редко вру. Еле слышно фыркнув, постаралась поудобнее расположиться в сером, безжизненном кресле. Направо снова бой, а по левую сторону этот пустой, ужасный мир. Но всё будет хорошо.  — Будь собой. И всё будет хорошо.  — Как скажите, Наблюдатель.  — Ты отдавала свою жизненную силу пациентам больницы, и из-за этого ухудшалось твоё состояние. В точности повторил он свою последнюю фразу из допроса, напоминая, что именно мне стоит для начала дополнить.  — Для начала, это никогда не было жизненной силой. Жизненная сила может меняться, у всех она различная и зависит не всегда от человека, её можно регулировать со стороны, отнимать или неторопливо подливать. Но от неё не зависит жизнь человека. Жизненная сила — это то, насколько душа человека наполнена желанием жить. Это всего лишь состояние души. Я отдавала несколько иное. Часы жизни. Мои нити были прикреплены практически к каждому жителю Могильника и когда требовалась помощь, они вгрызались в мои часы и отдавали их нуждающимся.  — И, тем не менее, Могильник остался собой.  — Он был им до меня и таким же и останется до своего трагичного исхода. — Как сейчас я видела перед собой серое, болезненное прошлое, а ведь оно наиболее тёплое воспоминание. Это же насколько паршивая у меня жизнь. — Только представьте, насколько мучительно в те минуты детскому организму. Я ведь самый обычный человечек. После вечерних уколов направляешься в палату, практически доходишь до кровати и вдруг понимаешь, чувствуешь из-за той уникальной боли, что из тела исчезает жизнь. Твоё время умирает. С человеком это происходит каждое мгновение. И сейчас из вас, Надзиратель, уходит жизнь, каждую секунду. Но не больно. Но стоит вырывать, словно огромными раскалёнными клещами, сразу годы жизни, так боль обрушивается жутчайшим тайфуном. Ты уже в палате, но далеко от кнопки, способной позвать на помощь сестричку. Падаешь на пол, очень-очень больно, ведь рвёт, режет. А ты всего лишь маленький человечек. От того и не всегда удаётся спасти. Я не всесильная, а дети умирают. Надзиратель внимательно слушал и одновременно коротко записывал какие-то отдельные слова. Мои слова, но смысл в этом сборище слов видел лишь он.  — Зачем ты их спасала?  — Знаете комиксы о Человеке-пауке? Их создал Стэн Ли, один из американских писателей. Один из его персонажей как-то сказал: «С большой силой приходит большая ответственность». И ведь, несмотря на слабости, я имела большую силу, чем каждый из детей больницы.  — Моралист?  — Вполне возможно. Он что-то быстро-быстро застрочил в блокноте мелким, острым почерком. Из-за этого допрос приостановился на несколько минут. Мне полагалось не шевелиться и молчать, хотелось бы, чтоб так и продолжалось. Он преотлично высасывает жизнь. Это такое интересное свойство, редкое в прошлом, но всё чаще и чаще на мой путь вступают такие люди. Прикрыв глаза, я также ясно увидела кабинет Надзирателя, его, чуть склонившегося с ручкой над столом, камеры по периметру, даже удалось в точности воссоздать электронную дверь за спиной. Как интересно, ведь он находит что-то в моих словах, анализирует и создаёт на бумаге мой внутренний мир. И делает это сразу! Хотя мог сделать после допроса, ведь я обнажена перед множеством камер, а на столе возле его руки лежит включенный микрофон. Но нет, он предпочитает держать пациента, строчить в блокноте и искоса, едва заметно, на него поглядывать.  — Ночь, которая случается. Зачем она нужна больнице?  — Так жить легче. — И невольно передёрнула плечами, удивлённо округлив глаза. — Вы же помните, я рассказывала в позапрошлую встречу!  — Разве?  — Конечно! И вы даже обещали, что поищите историю о больнице и выясните, откуда там взялась Ночь и с кем она связана!  — Да, да, и почему именно тебе удалось улучшить её свойства, поставить более мощную защиту.  — Ну да. А говорите, не помните…  — Я помнил. — Надзиратель растянул аккуратные, чуть припухлые губы в какой-то неестественной, довольной улыбке. — Я хотел услышать от тебя подтверждение. Я сильно прикусила губу, понимая, что совершенно случайно совершила грубую ошибку: призналась в том, что рассказывать кому-либо совершенно нежелательно. А ведь этой стороны мы даже ни разу не касались в диалогах. Мы постоянно блуждали кругами, и редко, иногда, он пробивается в тайны. Но так ведь нельзя. Есть запрет!  — Вы так часто угадываете. — Чуть наклонившись, я с некоторой долей отчаянного удовольствия всмотрелась в металлические глаза напротив. — А почему бы и нет… Вы правы. Пожалуй, мне одной из немногих, а что там, единственной удалось настолько укрепить защиту больницы. К нам не могла подступиться ни одна нечистая тварь. И при этом мне практически ничего не пришлось делать. Здание просто почувствовало, что я сделала. И с радостью впитало мои силы. Находясь в опале, так сложно удержаться от шалости.  — Лесничий и его семья уехали в твой первый год в Италии. — Наблюдатель перелистнул чуть жёлтую страницу моего дела, указательный палец левой руки равномерно постукивал по краю стола.  — Нет. Мой приезд в солнечную страну оказался следствием их смерти. А моя жизнь — последствие их смерти.  — Но почему они погибли? Согласно отчётам, семья Мурильо скоропостижно покинула страну в неизвестном направлении.  — Они скоропостижно погибли. — Честно говоря, та история до сих пор не даёт душе покоя. Пазлы не собираются ложиться в единую картину. Не хватает лишь одного кусочка, но без него на полотне огромная, страшная дыра. — Я, да и владелец этого заведения, до сих пор не знаем всех фактов. Много столетий лес оберегался от духов, моров, нашествий. Он был подобен раю, правда, со свои древом познания, конечно. В него не могло проникнуть зло, вы ведь знаете, что он содержал в сердце. Словно барьер. Как говорится, клин клином выбивают. Но наступила осень. А это время опасное, кровавое. Сентябрь, октябрь, ноябрь. Чаще всего пропадают люди, и ведь их не находят. Потому что наступила пора Дикой охоты. Чёрные всадники на вороных конях скачут по свету, забирая за грань повстречавшегося им на пути человека. Старый или молодой, мужчина, женщина, ребёнок. Эти случайности ничего не значащие для всадников. Они заберут каждого, кто наткнётся на них, кто заглянет в пустые глаза. И исчезнут навеки те несчастные.  — Так Дикая охота существует? — Надзиратель и правда поражён. Надо же, у него даже цвет глаз изменился.  — Существует. Правда, насколько я знаю, у них и в тот год не было Вожака и так до сих пор и продолжается.  — Ведёте переписку, Сашенька?  — Утреннюю сводку получаю. — Мгновенно ощетинилась. Он не любитель насилия, но вот опыты у него всегда связаны с ласковым обращением. — Ворона. Вы же о ней знаете. Такие создания, как она, невосприимчивы к ужасам миров. А летает она повсюду, принося любопытные вести.  — Я запомнил. — Взгляд просил продолжения.  — Не знаю, почему в тот год лес ослаб, и Всадники через него промчались. Не представляю, как они прорвались к дому лесничего. И уж точно не понимаю, почему семейство не закрылось от них, если природная защита ослабла. Эта фамилия, Мурильо, славится веками своими знаниями, умениями, являясь уникальными из лучших. Но они пали. Теперь это край наползающей тьмы. Я же стала частицей в этой цепочке, и, запечатав проход, получила жизнь и новые, совершенно для меня чуждые, силы.        Неприятно, но зато я до сих пор жива, а больница, напитавшись этими силами, получила защиту от тварей. Даже Дикая охота не может прорваться сквозь созданный ореол. Я очень устала. Допрос, кажется, длится несколько часов подряд. За это время мне пару раз был предложен чай, но не разрешалось изменить позу. А так хотелось вытянуть ноги, расслабить спину и ровно улыбнуться, веря в то, что за тобой никто не следит.  — На сегодня мы закончили. — Надзиратель поднялся, разрешая мне встать. Он очень высокий, всегда смотрит на меня сверху вниз, из-за этого становится неловко. Но сегодня он и сам, на лёгкое мгновение, словно потерян. — Жду у себя в пятницу, через три дня. Доброго дня, Саша.  — Доброго дня, Надзиратель. На выходе моя улыбка досталась молчаливым санитарам, сопровождающих меня по коридору. Пустынный, безликий, с шестью закрытыми дверями. За ними нет ничего страшного, лишь психотерапевты, да Надзиратели. Здесь элитные войска. Хуже то, что на этажах ниже. Возле лифта удалось сквозь плотное стекло увидеть несколько лиц. Они новые, ранее не появлялись. Двое мужчин. Один невысокий, домашний, одетый в тёплый свитер, и светлым, уже покрывающемся сединой, ёжиком волос. Второй высокий, бледный. А может, его бледность следствие чёрных кучеряшек волос и чёрного пальто? Руки крепко держали футляр от скрипки. Двери лифта закрылись. Шире улыбка и взгляд на бесстрастных санитаров. Порой возникает желание взвыть и наброситься на них, а после биться о стекло лифта, уподобляясь мотыльку. Хоть какое-то оживление в этих безликих коридорах. Мой этаж. Немного соседей. Всем я радостно улыбаюсь и изо всех сил приветственно машу рукой. За эти минуты, что меня ведут, успеваю рассказать последние новости и даже получить отклик. Не далее, как месяц назад, что-то произошло на острове, в нашей психиатрической больнице, больше напоминающей тюрьму, и нас перестали пускать в общую комнату. Единственный источник искреннего контакта исчез. В моё отсутствие снова совершали уборку. Рисунки, книжки, краски — всё на своих местах. Но не так, как я бы хотела. Мир свой у каждого. А его отбирают. Медленно прошла по палате. Стянула с кровати Мишку, прижала к груди, ласково проведя рукой по плюшевой голове. И опустилась на колени напротив стены. Прикрыв глаза, вновь начинаю играть, представляя, будто я часть огромного мира.  — Александрия Фонойоса! Я хочу знать, что ты ему наговорила! Дверь в палату открылась бесшумно. Ровный шаг, нервный перестук кончика зонта, и основатель Шеррифорда возвышается за моей спиной.  — Только правду.