Этажи

       Те самые три дня до лета казались самыми быстрыми в моей жизни. Я даже не замечал, как день сменялся чёрной ночью, не знал, что происходит вокруг. Не видел свет, мне словно закрыли старой повязкой глаза. И ведь многое, практически всё стало неважно. Голос брата с трудом добирался до моего сознания, да и то, боюсь, он затрагивал лишь его края. Смерть отца больно ударила по мне, тогда пятнадцатилетнему мальчишке. И после стольких лет воспоминания об отце зудящим напряжением бьются в сердце. Боль достигает высшего уровня. Энрике говорил, что в такие моменты душе становится настолько больно, что она не выдерживает такой яркой боли и выпрыгивает из тела. Поэтому мы в какой-то момент перестаём чувствовать весь этот мир, а пытка застывает в районе горла. Её больше ничто не может впитать, ведь даже душа выскочила возопить в одиночестве.        В те дни, наверняка, душа меня покинула.        — Я поздравляю. — Лицо вечно довольного друга не собиралось сиять. Покоя не было ни в моей, ни в его душе. Надежда не оправдалась, вот-вот произойдёт то, к чему бежит каждая душа Могильника.        И ведь так резко мир обрушился, всего-навсего в три скоропостижных мгновения. Раз — и звонок от Андреса, деревянные качели взлетели к небесам, два — и сообщение о том, что Саше не помогла операция, она умирает, сокрушительный полёт вниз, три — и словно судьба решила подсластить горькую пилюлю, слова врача о полном выздоровлении. Моя выписка назначена на первое июня. Как она и обещала, в этот день я выйду полностью здоровым за кованые ворота. Но нет в этот день ни радости, ни слёз счастья, ни тех, кого я ожидал увидеть в этот день рядом. Со мной лишь Энрике, но и он стал совершенно иным со дня нашего последнего разговора.        — Жаль, что мы общались лишь несколько месяцев, — упорно он разглядывал двор, на который в один миг обрушилось очередное лето. Оно обещало быть жарким. — Пожалуй, буду скучать без тебя.        — Я тоже, — тело сковала привычная неловкость, я поскорее перевёл взгляд за окно, как и Энрике, — что бы ни говорили про тебя сестрички и все три Этажа, ты абсолютно нормальный парень.        — Так меня ещё не оскорбляли. — Тонкие пальцы отбарабанили дробь, и с резким поворотом головы, колясочник проговорил с явной паникой во взгляде: — Вожак не назначила никого после себя.        — Что? Энрике, разве это может быть сейчас…        — Нет, нет, нет, ты не понимаешь! — парень, взволнованно взмахнув руками, перебил меня. — И никогда не понимал. Ни меня, ни Вожака, ни чтил правил! Вожак обязан передать перед смертью свой пост доверенному лицу…        — Какая смерть! О чём ты?! Не смей говорить о ней как о мертвеце! Не смей!        С бессильной усталостью неожиданно раздался мой крик в привычных стенах палаты.        — Жизнь всегда кончается, мальчик мой, и наступает смерть.        — Мне ли об этом не знать!        Ох, моё нутро разрывало ярое желание вцепиться в длинные золотые патлы друга, бить его наотмашь по прекрасному лицу раз за разом. Я представлял, как хватаю его за безжизненные ноги и волочу по полу, хоть тотчас готовый избивать его, разрывая на конечности. Била дикая, необузданная ярость, она высилась плотным туманом надо мной, прям как тот самый, что опутывал каждое утро и поздний вечер больницу. Не хотелось ничего видеть и слышать. И вдруг заработал мозг. Мой изворотливый, как любил повторять покойный отец, уникальный мозг.        — Ах-хах, ну конечно, я всё понял! — нервно издав смешок, развернул коляску «принца из сказки» и, наклонившись, смотря в прекрасные глаза, злостно зашипел: — Ты сам хочешь стать Вожаком! Получить силу, власть над больными и взрослыми. Тебе хочется, чтобы все оказались ниже тебя, упали пред тобой на колени. Она бы точно провозгласила тебя, ведь она тебе доверяет, как никому другому. Именно тебя любит, с тобой она слаба, и ты как никто другой знаешь правила Этажей! И да, ты же у нас палач, я правильно понимаю? Именно ты наказываешь больных, попробовавших нарушить правила, не так ли? А теперь?! А теперь Саша не сможет ничего сказать, ни слова! Что в таком случае? Голосование? Хах, тогда думаю, у тебя мало шансов.        — А это почему? — Энрике не выдержал, перебил. Помню прекрасно (хотя вроде, в тот момент, от полыхающей ярости в глазах не мог ничего разглядеть), как тонкое тельце «принца» покрывала крупная дрожь, его неистово било изнутри и каждое моё грубое, хлёсткое слово царапало его и так настрадавшуюся душу. Как часто я порывался в будущем найти лучшего друга, поначалу сам доставал информацию, после пытался подключить новых друзей, но мне так и не удалось узнать ничего о том, что случилось с этим несуразным человеком после больницы. До своего совершеннолетия он содержался на лечении, как я узнал, обеспечивало им агентство его отца, как оказалось, уникального инженера Испании. Встать на ноги ему так и не удалось. Несмотря на своё постоянное нахождение в коляске, он всё равно остался прекрасным золотовласым принцем из старой сказки — с листа выписки он, как обычно, шаловливо широко всем улыбался. Как можно было потерять такого человека? Как так получилось, что и он и его отец, и все ниточки, которые могли бы привести к нему, бесследно исчезли в тот же день? Не могу знать. Но до сих пор необычайно стыдно за те слова, что вырвались в тот день.        — Да потому что ты никому не нужен! Никому, кроме Саши, ты в этой больнице не ну-жен. Вот и всё. Ни врачам, ни больным, никто тебя не любит. И не захотят они иметь подобного Вожака: ты ведь корону наденешь и пожалуйста, король всея вселенной, несите опахало.        — Быть может, — деланно равнодушно пожал парень плечами, — знаешь, каждый Вожак индивид со своими тараканами, а я тут долго и такого навидался за все годы…        — О, уверен, ты бы вошёл в историю!        — Лесть похвальна. — Он храбрился, но на глазах проступали слёзы. — И да, я бы наверняка создал бы себе экспорт и разъезжал бы по Этажам, а подстилали бы передо мной лепестки чайной розы в безмерном количестве. И да, я не был палачом. Никто им не был. Да и наказания не существует, этот психологический эффект был придуман ещё первым Вожаком.        — Врёшь…        — Теперь-то? — друг нервно хохотнул, с тоской глядя мне в глаза. — Зачем теперь, ведь мы всё выяснили.        Он натурально завывал, по щекам скатывались крупные капли, которые он уже не мог сдержать. В этот миг, пускай и поздно, но мне открылись глаза. Энрике прав — я не мог принять правила, а особенно то, как дети относятся к смерти.        — К тому же, — по его лицу пробегали белые борозды, — никто не хочет быть Вожаком. Никогда-никогда…        — Почему? — данное откровение ввело меня в шок.        — Да оттого, что ни у кого нет желания умирать за других. Все Вожаки умирали раньше срока, каждый, до единого. Никто не выживал. Другого конца у них нет.        — Да почему?!        — Каждая сохранённая душа, каждый выигранный день больных, любая безнадёжная успешная операция забирает часы у Вожака. Он умрёт. Всегда раньше, чем позже. Мы выживаем благодаря им. — Друг на мгновение запнулся. — Знал бы ты, сколько детей вышли из больницы полностью выздоровевшими за то время, что здесь Саша, а в скольких теплится жизнь только от того, что она отдаёт себя. Это долг Вожака, ведь ради этого они и избираются.        Я молчал. Удивительные страницы истории Этажей даже в последний день открывали передо мной новые главы.        Теперь прочувствовал бегущую дрожь на себе: я чувствовал, это было несправедливо, неправильно. Отдавать себя за других, даже не просто иных, чужих! Ничего не значащих, таких же как и ты, детей. Саша могла прожить многие и многие годы, но вместо этого она умирает. Сейчас. В эти секунды. И что отвратительно, иначе и быть не могло, она бы всё равно побежала спасать, иного исхода не было. И как ни смешно, меня совершенно не удивляла новая мистическая сторона Этажей. Видимо, я всё же поверил.        — Энрике, я… — я хотел сказать многое, но слова никак не хотели выстраиваться в стройный ряд: тут было многое, и пылкие просьбы с извинениями, и мольба о прощении, признание, что я ни секунды не верил своим злым словам и заверения о том, что друга лучшего мне не встретить на пути. — Я люблю тебя.        — И я тебя люблю, мальчик мой.        Привычная в голосе снисходительность.        Как много порой было сказано слов, но сегодня не нашлось ни одного, что смогло бы описать моё внутреннее состояние. Как много было чувств, они пестрели палитрой художника. Но важнее был одно — любовь. Я чувствовал это, и палитра не могла разукрасить душу. И друг понял. Моё состояние, мою горечь, мои чувства к нему, которые были настолько сильными, что временами было трудно дышать. А особенно теперь, когда расставание висело над нами грозовой тучей, а сказано было так много лишнего. Но и в глазах колясочника я читал то же, что ощущал в душе. И в тот момент я казался спокоен. Ко мне практически пришёл покой. Воистину, любовь — страшная штука.        — С минуты на минуту придёт Андрес и увезёт тебя.        — Да… да, да, да, конечно!       Порывисто обняв друга, я, наслаждаясь пружинистым шагом, о котором мне практически удалось позабыть за годы лечения, помчался к выходу из палаты. Я обязан был успеть в Могильник, как бы это ни было страшно.               — И да, Серхио, — размазывая солёные, щипающие пыльные щёки, слёзы по лицу, колясочник, с ехидной улыбкой, остановил на пороге, — не потеряй мой свитер. Там вся моя любовь!        Страшно, но я даже не припомню те времена, когда во мне ещё жила такая лёгкость. Казалось, что никто не сможет ощутить того, что чувствую я. Словно безумный, пьянящий горло полёт. Я перескакивал через две ступеньки, и билась одна мысль: могу это позволить. Отныне! Я способен на всё. Я живой!        Подумать только, какое творится в мире безумие. Мне дали то, к чему я стремился более чем десять лет, и в тот же миг отобрали трёх наиболее важных для меня людей. Тех, без которых и жить-то не хочется. Хочется плакать, громко, навзрыд завыть, но я продолжаю смеяться, он вырывается из горла настойчивым бульканьем. Я и не хочу… Просто… Так странно.        Я чувствую, что живу. Когда-то она мне сказала, что я только начинаю жить. И она права. С первого июня началась моя настоящая жизнь. И именно из того дня вылилось всё, что сейчас происходит. Даже не только со мной и моими друзьями, хотя, безусловно, мы в эпицентре событий. Она бы не гордилась тем, что я сделал, как поднял на уши всю Испанию, но улыбнулась бы, и тихо рассмеялась в кулачок, только узнав о том, как вдохновил Европу и как стал самым таинственным человеком Испании нашего века. Случилось так, как она и случайно предсказала, хах, я стал практически профессором Мориарти.        Она бы… Она бы наверняка ярко отреагировала на созданное мной.        Нет, наверняка, я знаю, она сидит сейчас где-то в уютной квартирке, застывшей на Портобелло Роуд, как она и мечтала, и смотрит новости на главном канале, слышит о мне, о моих свершениях, быть может, возмущается: она всегда была сторонником кристальной чистоты; но и не догадывается, что тот самый Профессор — её старый друг Серхио.        Тяжело перешагнуть через порог палаты. Верил, что когда-то это случится, но и помыслить не мог, что обстоятельства будут настолько трагические.        Саша лежала на кровати, будто стала ещё меньше, мельче. Бледная и словно истлевшая. Страшно. Пугающий образ воссоздаётся в памяти: её огонь будто потух, губы пепельные, и каждая в рваных полосках. Страшно хотелось увидеть этот взгляд девчачий, бездонный, словно всезнающий, чистый и вместе с тем с неувядающий хитринкой.        — Саша…        Я подошёл вплотную, а мысленно всё повторял верю, я верю во всё! Ради чуда я готов был поверить во всё. В маленьких фей, обитающих в старом лесу напротив. В архипелаг со звёздами и то, что пекарь — это хозяин маяка. В то, что люди смогут летать, если захотят. В монстра, обитающего в подвалах больницы, которому в новолуние нужно принести горячее молоко с корицей. И даже в то, что в ноябре нельзя глядеть поздно ночью в окну, опасаясь Всадников Дикой охоты. Я готов поверить во всё! А мне в обмен одно-маленькое чудо. Пусть только она откроет глаза и взглянет на меня, пусть укоризненно, будто зная, сколько я напридумывал, сколько убивался, сколько наговорил Энрике. Только пусть посмотрит на меня. Чтоб я мог сорвать эти бесчисленные проводки, опоясывающие её тело, и эта непонятная опухоль, живущая по своим индивидуальным законам, навсегда исчезла из её головы.        — Она без сознания. — Повернув голову, я увидел Андреса, тот сидел в углу комнаты на горе из подушек в голубых наволочках, и на каждой вышиты маленькие головки ромашек. Его взгляд в которой раз потерял блеск. А насколько ему она дорога? Задуматься об этом довелось впервые… Брат сжимал в руках плюшевого мишку и, не отрываясь, глядел на девочку. Он бледен и растерян. И ведь никогда не показывал никому своих привязанностей, никому из дорогих людей. — Возможно, какая-то кома. Врач что-то говорил, но я, представь себе, прослушал, — он рассеяно перевёл взгляд на пикающий агрегат возле койки, — состояние крайне нестабильно.        — Андрес…        — И надежды нет! Представь, даже за все деньги этого мира! Зачем это всё, если мы, на самом деле, ни на что неспособны.        — Андрес, — перебил, не в силах глядеть на нервно вздрагивающего брата, — ты спас меня. Я знаю, кто переводил деньги на моё лечение.        Пожалуй, порой я тоже должен быть сильным.        — Пойдём, Андрес, пойдём.        Боже, как хотелось рыдать. Рухнуть на пол, и, воя, извиваясь в стороны у больничной койки, плакать, умоляя спасти девочку. Хоть вечность, но только не покидать, быть рядом, отдать ноги — но только чтобы она жила.        — Пойдём, Андрес.        Я начинал жить. Саша готова была протянуть руку смерти. Несправедливо. Детства разорванная нить.        Лучше всего мне запомнились два её образа: тот, самый первый, когда в начале осени маленькая англичанка впервые оказалась на моей кровати, как теперь понимаю, с чуть загорелой и местами ободранной кожей, в лёгких ссадинах, с горящим взглядом на маленьком лице. И тот последний раз, что довелось мне её увидеть. Грудь практически не поднимается, и даже руки холодные, а лицо словно высеченное из хрусталя. Только под глазами два огромных чёрных круга, яркое пятно, и везде россыпь проводов…        — Жить без тебя похоже на то, что с душой расстался.        Мишку он посадил ей под бок, позволил себе лишь слегка задеть руку. И буквально выскочил из палаты. Его последние обращённые к ней слова не давали вздохнуть, боль брата… Она плотным комком застряла в горле.        И сейчас не могу понять, отчего я застыл напротив соседней палаты. Дверь раскрыта нараспашку и мне хорошо была видна больничная койка. Отчего-то я сразу понял, кто это. Не потребовалось доказательств и слов. Раньше мне никогда в голову не приходила эта мысль. И тем более странно такое осознание. Я понял, что должен поклониться, хотя бы из уважения к возрасту.        Шёл дальше, вниз по лестнице, автоматически прощаясь с мимо проходящими. Пожалуй, во мне застыло удивлённое отчаяние. Как это так происходит? Что можем мы в этом мире, если сама Смерть в обличие мальчишки медленно умирает в человеческой больнице? В Могильнике! Что мы можем, на что способны? Что происходит в мире, ведь Смерть умирает… Нет чувств, лишь отчаяние. Как я смогу поднятья вновь?        Стоило выйти, так в лицо, заставив расчихаться, влетел комок мягкого тополиного пуха. Пришлось протереть стёкла очков, через них я и увидел голубое, как мороженое, небо, с редкими полосами облаков. Подул ветер чуть холоднее, но тотчас солнце словно ярче засияло оранжевым, пёстрым цветом.        Во дворе то и дело попадались дети из Цветника. Они чинно прогуливались… Совсем иное колясочники! Ооо, они буйствовали! С громким визгом они носились по территории больницы и то и дело, разумеется, совершенно ненароком, наезжали колясками на Цветник. На всю больницу раздавались крики и ор деток вперемешку со злостным хихиканьем колясочников. Сестрички привычно не обращали внимания на расшалившихся больных. Знали бы, что это лишь отвлекающий манёвр: отдельная группа колясочников с искрящим азартом и радостью взглядом уверенно плавили пластиковую игрушечную машину и поджигали дорожку тополиного пуха…        Раздался нетерпеливый гудок. Брат недовольно выглядывал из машины. С нелепой улыбкой я перешагнул за ворота больницы, жизнь ведь бежит, а смерть идёт рядом, поддерживая под руку. Пожалуй, я научился понимать правила.        — Ура! Ура! Ура-а!        Оглушительный свист слышится за спиной, резко обернувшись, я поднимаю голову и начинаю глупо улыбаться. Энрике наполовину высунулся из окна, размахивает руками, кричит и свистит, и вдруг выпускает в небо, с нашего Этажа, разноцветных змеев: оранжевого и голубого, малинового и радужного. Весь мир отразился в воздушных змеях, он застыл в них, рвано колышущихся в потоках восточного ветра. Рвались они ввысь, к бескрайним нежным небесам, а их нити навеки переплелись в тонкой ладони колясочника.