Гран-Гиньоль

Застилая следующим утром убогую кровать в убогой комнате убогой ночлежки мадам Жюли, Мэрф чувствовал спокойствие. Похожую спокойную решительность он испытывал в армии. Ему нужны были ограничения. Правила и порядок, установленные и гарантированные чужой волей, пусть даже волей итальянского жлоба с любовью к членовредительству, внушали иллюзию, что в мире в принципе существует порядок. Чужие правила можно изучить, их можно использовать, с ними можно бороться. Танги и его лопоухий приятель, которого звали Визель, дожидались Мэрфа около кафе Питти с фургоном и парой лошадей. Из ноздрей лошадей валил пар. У женщины, мывшей витрину Питти, посинели лицо и руки от утреннего осеннего холода. — Будешь? — Танги подсунул Мэрфу склянку, слишком маленькую для коньяка или вина. Мэрф рассмотрел немецкую этикетку. Фирма «Байер», сироп от кашля «Героин». — Выпьешь и почувствуешь себя героем. Как Марс или Ахиллес. — Танги заржал и кивнул на ноги Мэрфа. Забравшись на телегу, тот пристроил их на бортик, чтобы уменьшить отек. — Говорят, у Ахиллеса тоже проблемы с копытами были. Смех Танги напоминал кваканье лягушки. — Ага, почувствуешь себя героем и ссать будешь раз в два дня, как Танги, — буркнул лопоухий Визель и спрятал подбородок в ворот тулупа. Вчера они оба носили начищенные до блеска туфли и костюмы из английской шерсти, сегодня, как чернорабочие, напялили сапоги, холщовые штаны и ватные тулупы. В утренней тишине копыта лошадей гулко застучали по мостовой. Прислушавшись к их перекличке, Мэрф понял, что у гнедой справа не хватает подковы. Сумерки еще укрывали подворотни. На углах домов и столбах висели желтые груши фонарей. На мосту через Сену сгустился непроглядный туман. Навстречу телеге из него как призраки выныривали одинокие и неподвижные фигуры рыбаков. Вода внизу чавкала, подгрызая опоры моста. Вдали поднимался дым от трубы буксира. С вязов и каштанов, выстроившихся вдоль набережной, сорвалась стая птиц. Резко крича, они взметнулись вверх и быстро превратились в плевки на фоне серого неба. На широкой улице стояли рядом два фиакра. Извозчики курили, господа визгливо пересмеивались через открытые двери. Эйфелева башня тыкала верхушкой в небо как огромный, искореженный ударом молнии громоотвод. За городом на проселочной дороге колеса телеги погрузились в размокшую землю. Ночью здесь, похоже, прошел дождь. Слева потянулись голые поля, справа — рощи. В ложбинах прятались деревни, заметные издалека колокольнями церквей. В десяти километрах от Парижа Лопоухий повернул к лесу. Тропинка поползла между деревьями с голыми иглами веток. Землю устилали гнилые листья и отсыревшие коряги. Вскоре между черными стволами показалось серое заводское здание. Его две трубы плевались в небо черным дымом. Перед заводом лежали бревна. Под низким навесом двое здоровяков толкали бревна по поддону под визжащую автоматическую круглую пилу. Завод изготовлял из древесины уксусную кислоту. Зачем Карбоне уксусная кислота, Мэрф не знал. Ему это было и неинтересно. Внутри завода лязгали и выли центрифуги, сушившие буковую стружку, нагретый гигантскими печами воздух пропитался кисло-горькими запахами химикатов. Танги пожал руку мужику со свернутым вправо носом. Свернутый Нос кивнул на железные бидоны размером с бочку. Лопоухий взялся за ручку с одной стороны, Мэрф с другой. Пока они тащили бидон к телеге, Танги опустошил еще одну склянку сиропа от кашля и начал цепляться к лесорубам. Сначала шутил, потом перешел к оскорблениям. Подрался бы, если бы Мэрф и Лопоухий не оттащили его. Танги и Лопоухий напоминали Мэрфу его братьев. Шумные, смешливые, болтливые, хвастливые, задиристые, ненадежные. Таким нельзя доверять. Как только запахнет паленым, они подожмут хвосты, спрячутся, свалят вину на других, ударят в спину. У Мэрфа было два брата. Его мать, вечно уставшая, раздраженная, рьяная церковная прихожанка, дала всем своим детям библейские имена. Отец всю жизнь проработал на железнодорожном переезде, заслужил репутацию исполнительного и покладистого служащего и руки распускал только дома. Первую затрещину от него Мэрф получил в три года. Если что-то и было раньше, он не запомнил. Затрещины, пинки, зуботычины, отец мог приложить головой о стол или стену. Как говорила мать Мэрфа, объясняя соседке очередной синяк под глазом, ее муж не был лютым и шальным и никогда никому не причинил вреда. Тогда же, когда Мэрфу исполнилось три, его старший брат, тринадцатилетний Лот, сбежал из дома. Первое время он перебивался воровством, потом пристроился на ткацкую фабрику. В городе Мэрф часто видел брата в компании приятелей, после смены на фабрике они пили пиво, цеплялись к девицам и затевали драки около баров. Когда Мэрфу исполнилось десять, его старший брат всадил нож в своего собутыльника и отправился на каторгу. Младший, Ной, был на год моложе Мэрфа. Младенцем орал по ночам, ругаться научился раньше, чем говорить. Каждый раз, когда отец напивался и дубасил их, он шепотом клялся Мэрфу, что однажды зарежет отца, а на следующий день воровал у отца табак и папиросы и сваливал вину на Мэрфа. Когда Мэрфа в восемнадцать призвали в солдаты, Ной спер столовое серебро на ферме, где батрачил, и подкинул его Мэрфу. Мэрф больше никогда с ним не разговаривал. С матерью он тоже не разговаривал, после того как со скандалом ушел из дома. Мэрфу было четырнадцать. Отец по пьяни огрел его кочергой. Обычно он бил кулаками, две-три затрещины, устанет и отцепится. Лишь однажды сломал Мэрфу руку, а его младшему брату выбил передний зуб. Мелочи. Ничего такого, чего не делали бы другие родители. Но когда отец, размахивая кочергой, загнал Мэрфа в угол, Мэрф то ли испугался, то ли свихнулся от боли и впервые начал сопротивляться. Отца нельзя было назвать здоровяком, он был злым, сухим и сварливым, пожелтевшим от выпивки, страдал одышкой и печенью. Четырнадцатилетний Мэрф был выше его на голову и легко вырвал у него кочергу. Возможно, он замахнулся, он этого не помнил. Помнил лишь, что его мать схватилась за ружье, назвала его убийцей и даже пальнула в стену. Пуля застряла над головой Мэрфа. Мать выстрелила еще раз. Она умерла, когда он был в Алжире, он так никогда и не узнал, хотела она его испугать или убить. Каролина говорила Мэрфу, что он должен их простить. Помириться с родителями. А он пытался объяснить ей, что люди не меняются. Некоторые навсегда остаются непредсказуемыми и опасными. Но Каролина не понимала его. Все в его семье были непредсказуемыми и опасными. Он тоже был таким. Он надеялся вытравить это из себя армией. Какое-то время ему казалось, что у него получилось. Но потом Каролина умерла, а Мэрф избил Ви. Эту драку он запомнил лучше всех драк в своей жизни. Он сам учил Ви защищаться и давать сдачу в школе. Но когда Мэрф его ударил, Ви не попытался защититься или ударить в ответ. После второго удара он попробовал оттолкнуть Мэрфа. Но в тот момент это было всё равно что пытаться остановить поезд. Мэрфа гнали вперед обида и разочарование, ему казалось, что его предали, подставили, обманули. После смерти Каролины Мэрфу часто снились кошмары. Снилось, что с Ви случилось плохое. В его снах Ви тонул, заболевал, падал с лошади, с дерева, попадал под колеса телеги или поезда, ему вспарывали живот в подворотне, он пропадал без вести. Просыпаясь, Мэрф испытывал огромное облегчение, понимая, что с Ви всё в порядке, и клялся себе, что всегда будет оберегать, защищать и поддерживать его. Даже если Ви влезет в неприятности, спутается с дурной компанией, будет воровать или пить, Мэрф будет на его стороне. А потом он застал Ви тискающим член мужика и поскуливающим при этом от удовольствия. Глаза тогда у Ви были расширенными, как у пьяного. Мэрф не узнавал его. В один миг Ви вдруг стал чужим. Всё в нем стало неузнаваемым, непредсказуемым, непонятным. Мэрф почувствовал себя преданным. Похожее потрясение он пережил, когда Ной обвинил его в краже столового серебра, а мать палила в него из ружья. Он не знал, что с этим делать. Может, если бы Ви ударил его в ответ, Мэрф бы остановился. Они набили бы друг другу морды, выпустили пар, но Ви не захотел драться. Вместо того чтобы сопротивляться, он поднял руки и глупо улыбнулся. Что он тогда сказал? Сначала мямлил, потом вздернул подбородок, будто бросая вызов, и с робкой улыбкой на лице спросил: а что, если он мне нравится, что, если я влюбился? Так же глупо и неуверенно, будто не верит в происходящее, Ви улыбался в детстве на рыбалке, когда крючок застрял у него в ладони. Мэрф распсиховался, а Ви хлопал на него глазами и неуверенно, робко улыбался, будто говорил: ничего же страшного не случилось. Когда Ви потерял сознание, Мэрф перекурил, успокоился и перенес его на кровать. То же самое он бы сделал, если бы его сын пришел домой пьяным. Когда Мэрф на следующий день ушел на работу, Ви еще спал. А вечером он исчез. Мэрф первым делом направился в город, нашел канцелярскую крысу, которого застал с Ви. Конопатый, узкоплечий, совсем не похожий на пышущего здоровьем Ви, он трясся и поскуливал от страха, хотя Мэрф его и пальцем не тронул. Он всё частил и, глотая слова, городил чушь: это не то, что вы подумали, это ошибка, случайность, я никогда ничего такого, я женюсь следующим летом. Он поклялся, что не видел Ви со вчерашнего вечера. Мэрф вернулся домой, убедил себя, что Ви погуляет, перебесится и вернется. Никогда в жизни Мэрф не поднимал на Ви руку, конечно, теперь у Ви были причины на него злиться. Но он успокоится и вернется. Они поговорят. Мэрф попросит прощения. Он даже начал надеяться, что слова писаря правда — он ошибся, неправильно понял, произошло недоразумение. Не мог же его Ви, сильный, умный, здоровый, уверенный в себе, иметь что-то общее с гомиками. В Алжире Мэрф достаточно на них насмотрелся. Все они были нервными, бледными, худыми, недокормленными, выглядели слабыми, тупыми и нездоровыми, одни подводили глаза, другие пялили на себя женские шмотки и жеманничали. По вечерам они крутились у борделей и баров, обещая отсосать за франк или подставить жопу за три. Даже голоса у них были больными, испорченными. Дегенераты. Пародии на мужчин. Ошибки природы. В двадцать пять они выглядели стариками. Никто из них не доживал до старости. Раз-два в месяц в канавах находили тело одного из этого племени дегенератов. С перерезанной глоткой, вспоротым животом, отрезанными гениталиями. Нет, его Ви был здоров и свободен от порока. От воспоминаний у Мэрфа заныли зубы и отдавленные вчера Танги внутренности. Когда они въехали в Париж, лошадь справа начала спотыкаться, а Танги ругаться. Мэрфу пришлось объяснять остолопу, что лошадь нужно подковать, пока она не разбила копыто на брусчатке. Они остановились перед железными воротами. «Лаборатория по производству органической химии» — гласила вывеска. За воротами простилался просторный каменный двор без единого дерева, травинки или клумбы. Крыльцо с тремя ступенями делило серое длинное здание на два крыла. Мэрф и лопоухий Визель занесли бидоны с кислотой на склад через боковые двери. Помещение было завалено пустыми коробками и отсыревшей соломой. Через железную погнутую дверь Мэрф прошел за Танги и Визелем со склада в цех. Под потолками висели электрические лампы. Вдоль стен выстроились чаны с водой, всевозможные нагреватели, в центре газовые горелки плевались синеватым пламенем. Танги и Лопоухий чувствовали себя среди этого промышленного хлама как дома. Провели Мэрфа в подсобку, плеснули из прозрачной колбы спирта, достали бутерброды. Компанию им составили два мужика. Один в рабочем комбинезоне, другой в костюме. Из болтовни Танги с ними Мэрф уяснил, что лаборатория принадлежит Карбоне. По лицензии Министерства общественного здоровья лаборатория официально производила из турецкого опиума-сырца морфий и лауданум для аптек и больниц. Последние годы Мэрф работал на лесопилке и хорошо представлял себе такого рода махинации. Он сам нередко списывал часть сырья как брак, а потом распродавал готовые доски местным плотникам. Были и другие схемы. Множество. Все в равной мере прибыльные. Мэрф догадывался, что лаборатория Карбоне поставляла опиум и героин на черный рынок. Он только не мог представить себе, в каких масштабах. Пока в подсобке жевали и болтали, на город опустились сумерки. За забором зажглись фонари. Приехал на фиакре Уго. Шепнул что-то Танги и Лопоухому и заговорил с Мерфом: — Орби застрял в таможенном ведомстве. Просил передать тебе, что пришел отчет из Бисетра. Из костей из подвала мясника эксперты собрали двадцать четыре скелета. Танги присвистнул и залил в себя очередную склянку байеровского «Героина». — Так что получается? Если людоед купил лавку десять лет назад, значит, он перемалывал на котлеты по два-три человека в год? — Точно. — Лопоухий щелкнул языком. — Десять лет в ресторанах Пигаля нас кормили человечиной. — Если так, то ты вырос на человечине! А я всё думаю, что с тобой не так. Теперь понял: ты похож на овчарку. Слышал, в Америке их с детства кормят мясом черных, чтобы, когда вырастут, они ловили беглых рабов. — Танги попытался запрыгнуть на спину лопоухому Визелю. — Отвали от меня, голимый вампир. Дурачась и толкаясь, они вышли во двор. Уго втиснулся в фиакр. Телега, в которой Мэрф ездил за уксусной кислотой, стояла без лошадей. Видно, пока они пили спирт, лошадей выпрягли и увели. Пришлось возвращаться на Монмартр пешком через три квартала. По пути от разговоров о вампирах и человеческом мясе Танги и Визель перешли к разговорам о шлюхах. Расписывали сиськи, задницы и умения, перекрикивая друг друга, срываясь на свист и хохот. Некстати Мэрф вспомнил Алжир. В увольнительные бордели были единственным развлечением. Начальник французской разведки, тот самый кавалер ордена Почетного легиона, который никак не хотел отправляться на пенсию, хорошо заботился о своих солдатах, знал, что ходить по борделям им запрещать бесполезно, и исправно закупал для них презервативы из Америки. Каждый второй солдат хвастался, что хотя бы раз выебал мальчика-шлюху. Драл жопу, вставлял под хвост, распечатывал сраку так, чтобы больше дерьмо не держала. Здесь, в Париже, тоже должны быть такие мальчики-шлюхи. Ничто не распространяется так широко и быстро, как грязь, болезнь и порок, — это Мэрф знал точно.

***

Мэрф отказался идти с Танги и Визелем к Питти или в ресторан Карбоне. К вечеру обрезанные пальцы распухли и пульсировали так сильно, что Мэрфу казалось, что когда он снимет ботинки, то обнаружит почерневшую от гангрены ногу. Он отправился к старухе Жюли. В своей комнате в свете уличных фонарей он промыл раны и сменил бинты. Лопоухий Визель выдал их ему в лаборатории со словами: твоя оплата за сегодняшний день. Мэрф не возражал, ему было глубоко плевать: Орби и так выдал ему огромный кредит — кормил, поил, снял для него комнату. Мэрф не планировал искать в Париже выгодную работу. Сменив бинты и рассудив, что заснуть не сможет, он спустился вниз. Уселся за столик у двери, снял сапоги и положил ноги на лавку. Как и столы в забегаловке, засаленную, испещренную пятнами, вмятинами и занозами лавку давно не покрывали лаком. Возможно, чтобы отработать хоть часть долга за ночлег и жратву, Мэрф предложит мадам Жюли пройтись наждачкой по ее мебели. Всего в зале с низким потолком было восемь столов. Вечером половина из них пустовала. Забегаловка мадам Жюли больше подходила для дешевых обедов прачек и трубочистов, чем для любителей ночных развлечений, которые приходили на Пигаль сорить деньгами. Такие набивались как селедки в сеть в ресторан Карбоне и кафе Питти. Где обедал в Париже Ви? В груди Мэрфа опять проснулась боль. Выводы — дело последнее. Но если предположить, что открытка не врет и Ви действительно некоторое время проработал у мясника, значит, вечерами он ходил на Пигаль. Рестораны были ему не по карману. Почему он не взял деньги из дома? Он мог запросто вытащить из-под плинтуса в кухне заначку Мэрфа. Он никогда не скрывал от Ви, где прячет деньги на черный день. Он не хотел, чтобы Ви влезал в долги из-за его похорон, болезни или других неприятностей. Ви всегда был честным и гордым. Потому он не прикоснулся к деньгам. Вот почему в Париже он вынужден был спать на улице и хвататься за первую попавшуюся работу. Вряд ли бы он пошел работать к мяснику, если бы его не поджимала нужда. Несколько минут Мэрф мысленно ходил по кругу и корил Ви за честность. Ему стоило взять эти чертовы деньги. Ви ведь был зол и обижен на Мэрфа, так и наказал бы его, украв деньги, которые он собирал годами, и прогуляв их в Париже. Пусть даже бы по шлюхам и кабаре ходил. Мэрф не имел ничего против. Ви бы повеселился, посмотрел на грязь, попробовал разврат и соскучился бы по простоте родного края. А если нет, Мэрф не был бы на него в обиде: им не обязательно любить одинаковые вещи, главное для Мэрфа — знать, что у Ви всё в порядке. Мадам Жюли принесла Мэрфу рыбную похлебку: на поверхности плавали чешуйки, на дне колыхались кости. Ви не любил рыбу. Мэрф повозил ложкой в тарелке, аппетит пропал. К ухе мадам Жюли подала ему мензурку с водкой. Грамм триста. Мэрф пригубил разок, остальное время больше нюхал. Он твердо сказал себе, что не станет заказывать добавки, чтобы не увеличивать свой и без того безразмерный долг перед Орби. Один из мужчин за соседним столом постоянно чихал. Одеты он и его спутник были, как студенты: слишком легкие для сырой парижской осени куртки и ботинки, стиранные-перестиранные рубашки без галстуков. Говорили молодые люди иногда шепотом, иногда громко. Судя по тому, как они возбужденно частили и добавляли дешевый коньяк в кофе, пить они начали несколько часов назад. — Говорю тебе, целых год и три месяца. Все точно так, как пишут в газетах. Мясорубка и котлеты из человечины. Он труп прямо на сцене разделал. У всех на глазах срезал куски мяса и бросал в мясорубку. — У говорившего на подбородке была волосатая родинка. — Да ладно, я бывал в этом театре. — Второй студент чихнул и вытер нос платком. Платок выглядел насквозь мокрым. — В «Гран-Гиньоль» всегда мерзость. То кишки кому-то выпускают, то насилуют. Помнишь прошлой весной постановку, в которой отец отымел дочь, а она ножом ему глаза выколола и член отрезала?! — Да, кровищи было море. Я сидел во втором ряду, мне капли в лицо попали. Дверь открылась; на улице поднялся ветер, в кафе влетела, кувыркаясь, пустая пачка сигарет. На пороге появились два старика, один споткнулся, второй подхватил его за локоть и потащил к столу. Волосатая Родинка смотрел на пришедших и крутил в руках чашку кофе. — Мне говорили, де Нова на сцене пауков глотал. Но чтобы человека резать и через мясорубку пропускать?! Ты газет перечитал. — Чихающий хрюкнул и снова чихнул. — Говорю тебе, я сам своими глазами видел. У нас тогда только каникулы летние начались. Ты к родителям в деревню уехал, а я ходил в «Гран-Гиньоль» каждую неделю. Делать всё равно было нечего. — С каждым словом Волосатая Родинка всё больше распалялся, наклонился к приятелю через стол и схватил его за рукав. — Как только в газетах про мясника написали, я сразу вспомнил то представление. Пьеса была простая. Де Нова разыграл драку двух братьев, в которой один убил другого, а потом он затащил труп на стол, срезал с него одежду, потыкал ножиком. Установил мясорубку. Срезал куски мяса с бедер и бросал в мясорубку. Пять зрительниц в обморок хлопнулись. Билетер де Новы давал им нашатырь нюхать и водил на воздух. Слушающего студента разобрал особенно злостный приступ чихания. Он затрясся всем телом, едва головой о стол не ударился. — Тебе тоже бы нашатырь не помешал, — хохотнул Волосатая Родинка и подсунул ему неразбавленный коньяк. — Готов дальше слушать? Покончив с мясорубкой, де Нова вскрыл мертвецу пузо, засунул руку под ребра и вытащил сердце, нарезал его мелкими кусочкам, съел один и тарелку по залу пустил. Я сам ее в руках держал. Лето, вонища, мухи, сосед с чесночным дыханием мне на плечо навалился и руку тянет, а взять боится. — Вот же ебань. Де Нову давно в Бисетр запереть пора. — Говорят, он был там. Два года сидел, а потом сбежал. В кафе влетел мальчишка лет шести и бросился к стойке. Старуха Жюли ущипнула мальчишку за щеку и вручила ему бумажный пакет: скажи отцу, что я поджарила сало, как он любит. — Чушь, — просипел Чихающий и шумно высморкался. — Никто из Бисетра никогда не сбегал. Разве что на гильотину. Де Нова сам эту историю с Бисетром и придумал. Он распускает про себя слухи один другого гаже, чтобы привлечь внимание к своему театру. Помнишь, я встречался с библиотекаршей? — Помню. — Так вот, она меня в «Гран-Гиньоль» первый раз и привела. Она эту мерзость обожала. На полном серьезе верила, что де Нова — сын певички, которую жестоко убили двадцать лет назад. Она даже мне старые газеты показывала, в которых мусолили то убийство. Убийц так и не нашли. Газетчики утверждали, что их было трое или четверо. Апчхи! Вечером они ворвались в особняк певички около Булонского леса. Всю ночь ее мучили и насиловали и только утром перерезали ей горло. В газетах писали, она была беременна. Ходили слухи, что убийцы вырезали живого ребенка у нее из живота, забрали его себе и вырастили. — История вполне в духе больных извращенных постановок де Новы, — кивнул Волосатая Родинка. — Ну да. Он открыл театр и начал трепать, что он и есть то самое дитя, вырезанное из чрева замученной певички. Библиотекарша этому верила, как в воскрешение христово, даже сходство нашла между де Новой и портретами певички. — Теперь понятно, почему она давала тебе, нищему желторотому юнцу, — Волосатая Родинка усмехнулся. — Женщины впечатлительны, истеричны, доверчивы и внушаемы. Помнишь, прошлой зимой в газете писали о женщине, которую якобы изнасиловал доктор под гипнозом? Так вот, того врача оправдали, потому что все знают: человека нельзя загипнотизировать без его согласия. Что с ней, кстати, стало, с твоей библиотекаршей? — Год назад ее переехала карета. — Чихающий вздохнул и громко шмыгнул носом. — Теперь она прикована к кровати в доме призрения. Волосатая Родинка допил свой кофе с коньяком, выковырял ложкой и сожрал кофейную гущу. Когда они уходили, у одного был красный нос, у другого — черные зубы. Мэрф взял свою тарелку с недоеденной ухой и подошел к барной стойке. Мадам Жюли сегодня накинула на плечи малиновую, как родимое пятно у нее на щеке, шаль. — «Гран-Гиньоль»? Конечно, я знаю, где этот театр. Нет, сама я там не была. Не люблю вульгарных и аморальных зрелищ. Видел мельницы для гипса выше по холму? Ориентируйся на них, дойдешь до улицы Шапталь. Там в тупике стоит старый монастырь. Во время революции всех его монахов убили, а церковь сожгли. В этих развалинах Дели де Нова и устроил свой бедлам. — Мадам Жюли фыркнула и протерла стойку смоченной в уксусе тряпкой. — Продажный лживый ублюдок, он на всё готов ради денег. Как и его мать. Я ее с детства знала. Она родилась в соседнем дворе. Отец ее угольщиком был, хороший, порядочный, великодушный и понимающий человек, всегда в долг даст, когда попросишь, срок выплаты отсрочит. Лет с двенадцати дочка угольщика начала перед мужиками ноги раздвигать. Когда забеременела, родители выгнали ее из дома, и она поселилась в борделе. Там она родила и растила сына. А потом ублюдок подрос и убил родную мать. — Мадам Жюли сплюнула и перекрестилась. Мэрф дальше не слушал. Плевать ему было на биографию Дели де Новы. Не может быть, чтобы никто ничего не слышал об исчезновениях людей, сказал Орби. Но получается, про убийства слухи таки ходили. Кем бы ни был Дели де Нова, на роль убийцы он не подходил. Судя по трепу студентов, де Нове около двадцати, а мясник резал людей как минимум двенадцать лет. Но Дели де Нова что-то слышал. И Мэрф хотел выяснить, от кого и где. Мадам Жюли сказала, что «Гран-Гиньоль» закрыт всю неделю, дает представления по пятницам и иногда по воскресеньям.

***

В пятницу утром Мэрф поехал с Орби и Танги на таможню. Когда он служил солдатом, для многих его сослуживцев получить место на таможне было верхом мечтаний. Офисы и склады парижской таможни располагались на правом берегу Сены. В древнем здании, две стены которого, судя по крупной каменной кладке, принадлежали средневековому замку или монастырю. Большинство служащих таможни были ровесниками Мэрфа или старше. Носили форму солдат третьей республики, воняли алкоголем и табаком, выглядели уставшими и бледными, будто никогда не видели солнца. Даже на складах здесь всё было завалено бумагами. Орби тоже носился с бумагой. Лицензией Министерства общественного здоровья на покупку турецкого мака. Таможенники придержали груз из Турции, настороженные его большим размером. Орби пришлось повторно сгонять в Министерство здоровья и предъявить заказ от швейцарской фирмы «Зандос». «Зандос» обязалась закупить у французской лаборатории Карбоне четыреста пятьдесят килограммов морфина. Мэрф подозревал, что последний документ был подделкой. Не существовало никакого заказа от швейцарцев, а четыреста пятьдесят килограммов морфина или героина предназначались для черного рынка. Парижа, Руана, может, Марселя и даже колоний. Мэрф понимал схему по аналогии с лесопилкой, но не имел ни малейшего представления об обороте наркотиков. После посещения таможни Мэрфа отвезли в лабораторию. Вместе с еще двадцатью людьми Карбоне он до вечера перебирал турецкие тюки, отделял маковую солому от зерен, опиума-сырца и коробочек. Работа была сидячей и нудной, в полдень Мэрф догадался снять сапоги, потому ноги у него не отекли. Вечером, когда пришло время символической оплаты, он попросил к бинтам коробок борной кислоты, чтобы вытравить клопов из матрасов и одеял в ночлежке мадам Жюли. Когда стемнело, он направился на улицу Шапталь. Всё здесь дышало запустением и разрушением. Тротуары были разбиты, булыжники на мостовой выкорчеваны, на их месте образовались глубокие ямы. По трехэтажкам змеились трещины, окна вместо стекол закрывали тряпки. Несмотря на разруху, улица была оживленной. Бегали дети, калеки горланили песни, выпрашивая милостыню. К театру стекалась разношерстная публика: студенты в легких куртках, чиновники в котелках, богачи с цветами в петлицах, модники в ярких галстуках, женщины со свернутыми трубочкой газетами в руках. Танги говорил, что многие женщины, приходя на Пигаль в одиночестве, берут с собой завернутый в газету нож, чтобы защититься от грабителей и насильников. Вход в театр освещал фонарь. На безвкусной вывеске красные буквы истекали бутафорской кровью. Присмотревшись к мужчине на афише — черный фрак, черная маска, прикрывающая верхнюю половину лица, за спиной окно, под ногами крыша и город, — Мэрф подумал, что уже видел подобную картинку. Она походила на обложку книги по шестьдесят пять су в газетном киоске около рынка, где Орби покупал газету. В дешевой труппе де Новы не было художника, способного нарисовать оригинальную афишу. О том, что театр едва сводит концы с концами, говорил также вид кассира и по совместительству билетера. Пиджак с короткими рукавами и куцые короткие штаны на верзиле были явно на пару размеров меньше, чем нужно. Внутри на неоштукатуренных стенах монастыря всё еще просматривались пятна копоти от старого пожара. Дыры в потолке прикрыли брезентом. Неровный пол потрескался. Отчего расположенные полукругом перед сценой стулья стояли криво. Проходов между стульями не было. Добираясь до своих мест, зрители просили соседей встать и поднять стул. Теснота эта могла объясняться жадностью хозяина театра и его желанием выиграть больше мест. Мэрф осмотрел балконы и ложи, почему-то закрытые решетками, и прикинул, что всего в театре не больше трех сотен мест. На освещении здесь тоже экономили. Однажды Каролина водила Мэрфа в оперу. Перед представлением, в антракте и после в зале оперы наступал искусственный день, по яркости света с ним могли сравниться только самые солнечные летние полдни. В «Гран-Гиньоль», насколько Мэрф мог судить, на балконах и в ложах освещения не было вовсе. Посреди партера стояла на жерди чадящая лампада. Судя по плывущему над головами зрителей черному дыму и запаху гари, жгли там не иначе как уже побывавший в использовании керосин. Неровный свет лампады падал на не больше десяти стульев, остальное пространство тонуло в сумерках. Зрители вскрикивали, ругались и извинялись, наступая друг другу на ноги и платья. Освещение сцены выглядело более продуманно. Кроме верхнего света здесь устроили рампу, подсвечивающую сцену с четырех сторон по периметру. В начале спектакля Мэрф убедился, что свет над и вокруг сцены можно приглушить или усилить. Несмотря на неудобство, театр был полон. Если в опере, в которой Мэрф однажды побывал, разговоры велись шепотом, в «Гран-Гиньоль» зрители не сдерживали себя в проявлении эмоций: здоровались через головы соседей, справлялись о делах и общих знакомых, обсуждали прошлые представления. Как минимум половина оказались постоянными посетителями. Новички, как и Мэрф, крутили головами и осматривались. Дели де Нова появился на сцене. Фрак и маска на пол-лица были единственным сходством между ним и мужчиной на плакате перед входом. По сравнению с упитанным мордоворотом на афише, Дели де Нова выглядел болезненно худым. Сценичное освещение делало его очень бледным и не позволяло определить цвет его зачесанных назад темных волос. С одинаковым успехом при дневном свете они могли оказаться черными или темно-русыми. Голос у де Новы был поставлен хорошо, громкий и четкий, ему не приходилось напрягать голосовые связки и легкие, чтобы его было слышно на балконах и ложах. Не каждый командир взвода, целыми днями выкрикивающий приказы, мог похвастаться такими голосовыми связками и легкими. Я Дели де Нова, и многие из вас обо мне слышали, с явным удовольствием представился он, растягивая в улыбке бледные губы. Руки держал в карманах, раскачивался с пятки на носок. Кивнул мужчине в зале и сказал, что запомнил его по представлению на прошлой неделе. Запомнил, потому что вы были единственным из зрителей в первом ряду, кто носил галстук-бабочку. А еще потому, что вы обоссались посреди представления. Обоссались, но сами этого не заметили и досидели в мокрых штанах до конца, верно? Зал разразился хохотом. Де Нова прошелся по сцене, сделал вид, что поправляет светильники, и заговорил о том, что сегодня представление будет особенным. Драма о жизни и смерти. Сегодня вечером зрители могут стать свидетелями чудесного спасения или соучастниками убийства. Де Нова попросил тех, кто не готов к ночным кошмарам и чувству вины, немедленно покинуть зал. Бегите отсюда, купите себе выпивку в одном из баров на Пигаль, сходите в кабаре и подрочите на полуголых девиц. Он снова вызвал смешки в зале. Желающих уйти не нашлось. Мэрф подозревал, что что-то похожее де Нова несет перед каждым своим представлением. Де Нова припомнил какую-то девицу из кабаре Мулен Руж. Описал ее длинные ноги, красные губы, вьющиеся волосы. А когда несколько мужчин в зале признались, что узнали ее, де Нова сообщил, что вчера танцовщицу нашли в канаве со вспоротым животом. Он было пустился в подробные описания вывалившихся внутренностей и отсутствующих внутренних органов, но потом прервался и помрачнел. Извинившись, сказал, что ему необходимо прочистить горло и выпить за упокой души несчастной. Де Нова уселся за барную стойку на сцене вполоборота к зрителям и налил себе выпить. Переход от болтовни к шоу произошел почти незаметно. Дели де Нова прикончил вторую рюмку и шмыгнул носом, когда на сцену вышла девица. Глубокое декольте, блески на груди, стук каблуков. Она уселась за барную стойку около Дели, погладила его по руке, потом по бедру. Движения ее были карикатурными и поспешными. Вторая девица передвигалась по сцене, переваливаясь из стороны в сторону как утка. Под пышной грудью торчал огромный живот. Когда она села с другой стороны от де Новы, правая грудь вывалилась из лифа и беременная со стоном раздражения запихала ее обратно. Происходящее напоминало дешевый ярмарочный фарс. Смешки и перешептывания в зале сошли на нет, показывая заинтересованность зрителей. Де Нова сидел на сцене за барной стойкой, девицы жались к нему и гладили его бедра. Каждая со своей стороны, пока их руки не встретились у него в паху. Беременная оттолкнула руку соперницы, та обозвала ее шлюхой, повисла у де Новы на шее, поцеловала его взасос. Беременная перегнулась через стойку. В ее руках блеснул нож. Грудь снова вывалилась из платья, когда она всадила нож в спину соперницы. Судя по всему, белобрысая шлюха прятала под платьем мешочек с кровью. Кровь эффектно потекла по одежде и брызнула на руки де Новы. За спиной Мэрфа шумно вздохнули, рядом мужчина с острым носом наклонил корпус вперед. Раненая выкрикивала ругательства звенящим отчаянным голосом. До сих пор действие на сцене напоминало пантомиму, крики заставили многих вздрогнуть. Раненая схватила со стойки бутылку; держа ее за горлышко, отбила дно. Виски и осколки стекла полились, посыпались на колени де Новы, который всё еще таращился на свои окровавленные руки. Рыча, раненая шлюха всадила похожее на розочку горлышко бутылки де Нове в шею. Он перехватил рану руками, между пальцев побежала кровь. Мэрф отметил, что проделали они всё это очень ловко, видно, много репетировали. Хорошо продумали, где затормозить действие, где ускорить, чтобы зрители поверили, что стекло вошло в горло, и не заметили, как оно прокололо мешочек с кровью под воротником рубашки де Новы. Крови в мешочке было не меньше пяти литров. Мэрф предположил, что кровь, купленную на скотобойне, разбавили водой, чтобы она эффектно залила де Нову с головы до ног. Чтобы зрители лучше рассмотрели его окровавленную одежду, де Нова, пережимая шею двумя руками, вскочил со стула и вытянулся в полный рост. В Алжире Мэрф видел, как умирает человек, если ему перерезать горло. В первые мгновения он и правда мечется, пытаясь остановить кровь, а потом резко останавливается, замедляется, затихает. Судя по тому, как де Нова осел на пол и гулко ударился затылком о доски, он тоже видел, как резко и быстро угасает человек с перерезанным горлом. Женщина впереди Мэрфа отвернула лицо от сцены и зажмурилась. На сцене снова завизжали. На этот раз голосили обе шлюхи. Беременная переступила через де Нову и распорола лиф платья белобрысой. Распорола так, чтобы обнажить грудь. К кровожадному представлению добавили порнографию. Следующим ударом беременная пропорола белобрысой юбку; дернув за ткань, содрала ее, оставив белобрысую в одних кальсонах и рваном корсете. Кружа друг против друга, женщины выли и рычали. Осколками бутылки белобрысая поцарапала обнаженное плечо беременной. Гладкое круглое плечо. Мэрф признал, что накладки с кровью на плече замаскировали очень мастерски. Кровь из них залила полные обнаженные груди и круглый живот. Многовато крови, чтобы выглядеть естественно, но, судя по вздохам и дрожи зала, достаточно эротично. На животе беременной тоже были припрятаны мешки с кровью. Белобрысая вскрыла их следующим ударом. Беременная завизжала так, что у Мэрфа заложило уши, и вонзила нож под грудь соперницы. Хорошее место, чтобы спрятать прокладку с кровью. И снова все было проделано идеально ловко, не позволяя зрителям рассмотреть, как именно нож входит в тело. Даже Мэрф, ожидающий похожего фокуса, видел только торчащую между пальцев женщины рукоятку ножа. Перед смертью белобрысая выкрикивала проклятия, плакала и билась в судорогах. Шатаясь, беременная сделал круг по сцене. Незаметно порвала еще один мешок с кровью и приподняла юбки, чтобы показать зрителям, что кровь стекает у нее между ног. Упала на четвереньки и завыла. — Мой ребенок! Я рожаю! Мне нужен врач. В зале есть врач? Впервые с начала побоища со сцены обратились в зал. До этого с залом говорил де Нова. Воспоминание об этом подстегнуло волнение зрителей. Беременная звала со сцены врача и усиливала иллюзию, что представление закончено. Женщина перед Мэрфом вскочила на ноги. За спиной хлопнула дверь, кто-то выбежал из зала. Большинство зрителей застыли в потрясении, не в силах понять, где правда, а где ложь. Если представление закончено, почему де Нова и белобрысая не оживают? Неужели они на самом деле мертвы? Во время военной службы Мэрф убедился, что люди реагируют на стресс по-разному. Одни соображают очень медленно, другие, наоборот, быстро. В зале Гран-Гиньоля одни зрители заблудились в кошмаре и дергались, как от удара, при каждом крике беременной шлюхи. Другие, чьи умственные способности стресс подгонял, предпочли не выделяться из толпы, мимикрировать и слиться с потерянными. Воя и визжа уже что-то нечленораздельное, беременная упала на спину и задрала юбки, обнажая расставленные ноги, манду и раздутый живот. Как Мэрф ни напрягал зрение, он так и не смог определить, действительно ли она беременна или ее живот — мешок. Так или иначе, из ее дырки действительно сочилась кровь. Женщина впереди закрыла лицо руками. Беременная на сцене приподнялась на локтях и стала с криками выталкивать из себя ребенка. В переднем ряду мужчина свалился со стула. Мэрф уже и сам не был уверен насчет того, что он видит. Темная и волосатая головка ясно маячила между разведенных окровавленных белых ляжек. Сидевший сзади мужчина навалился на спинку стула Мэрфа и дышал ему в ухо. Роженица голосила и голосила. Эхо усиливало ее крики. Давило на нервы. В зале поднялся гул. Наконец ребенок выскользнул. Две руки, две ноги. Неподвижное посиневшее маленькое тельце. Роженица потянула за пуповину и вытащила из себя послед. Потом взяла в руки ребенка, скрывая его от публики. Женщина через два стула от Мэрфа промокнула глаза платком. Ребенок не подавал признаков жизни, в зале снова стало тихо. Женщина на сцене держала ребенка так, что не было возможности рассмотреть, кукла он или настоящий. Через несколько долгих напряженных минут тишины, когда люди в зале затаили дыхание, роженица на сцене начала петь колыбельную теперь уже очевидно мертвому младенцу. Тут бы представлению и закончиться, а умершим актерам встать и поклониться, но вместо этого на сцену вышли два человека в полицейской форме. Один взял за ноги неподвижную белобрысую шлюху, второй — всё еще притворяющегося мертвым де Нову, и уволокли их со сцены. Прежде чем они исчезли из поля зрения, зрители ясно услышали, как тела гулко бьются о лестницу. Полицейские вернулись на сцену. Один отобрал у шлюхи мертвого младенца; держа его за ноги, быстро крутанул перед зрителями и засунул в бумажный мешок. Второй подхватил сопротивляющуюся и визжащую роженицу и унес ее со сцены. В установившейся тишине половина зала поднялась на ноги. Люди обрели дар речи и задавали вопросы: про мешочки крови, про истинность младенца, вместительность влагалища, из какого материала была кукла. Представление явно имело успех — вызвало споры и привело зрителей в возбуждение. На сцену вышла толстуха в бархатном платье. На месте ее правого глаза зияла пустота. Насколько Мэрф мог судить с расстояния, вполне правдоподобная вмятина и шрамы, расползающиеся к виску. — Прошу всех соблюдать спокойствие и покинуть зал. — Одноглазая толстуха убедительно изображала растерянность. — Пожалуйста, не волнуйтесь. Всё прошло не так, как мы задумали… Полиция во всем разберется. Мне очень жаль, что вам пришлось стать свидетелями… Невольно Мэрф усмехнулся: де Нова отказывался заканчивать представление. Хотел на прощание впрыснуть под кожу зрителям неопределенность и трепет. Он использовал всё, чтобы усилить эффект. Поднаторел в плавных, сбивающих с толку переходах. Финальная речь толстухи один в один напоминала сцену в начале спектакля, когда де Нова посреди разговора со зрителями сел выпить. Здоровяк-билетер проводил самых буйных и крикливых зрителей до дверей. Остальные, спотыкаясь и оглядываясь на сцену, потянулись следом. Мэрф тоже вышел на улицу. На свежем воздухе зрители пришли в себя, обсуждения стали громче, движения — шире и живее. Акценты сместились с догадок на воспоминания. Зрители больше не гадали, где и что приклеили, куда засунули, но вспоминали сцены ударов, взмахи ножа и бутылки. Их больше не интересовало, как де Нова создал свою иллюзию, они хотели продлить воспоминания и связанные с ними очарование и растерянность. Мэрф подождал, пока люди разойдутся, и вернулся в театр. Входную дверь заперли изнутри. Мэрф зашел через кассу, преодолел двухстворчатую фанерную перегородку, толкнул дверь за ней и оказался в темном зале. Лампаду в партере погасили, воздух пропитался потом и кровью, как в мясных рядах на центральном рынке. Тусклый газовый рожок горел над сценой. В темноте зал казался огромным. Пробираясь к сцене, Мэрф бесконечно долго натыкался на стулья и переворачивал их. Неудивительно, что поднятый им грохот услышали. Одноглазая толстуха — таки действительно ее увечье было настоящим — успела переодеться в шелковый халат. Вышла на сцену, посмотрела на Мэрфа и тут же исчезла. Вскоре вернулась с громилой-билетером. — Похоже, вы заблудились, господин. Ари проводит вас к выходу, — сказала она. Ари подхватил Мэрфа за локоть и развернул от сцены. — Я хочу поговорить с де Новой. — Мэрф попытался стряхнуть руку громилы, но не смог. — Боюсь, ничего не получится. Господин де Нова уже ушел. Оставьте свое имя и адрес, и он обязательно свяжется с вами. Существовал ли в театре второй выход? Возможно ли уйти отсюда, минуя людную улицу Шапталь? Мог ли де Нова успеть так быстро смыть кровь и переодеться? Мэрф не знал, но он не любил сдаваться и ненавидел неопределенность. — Я должен поговорить с де Новой сегодня. Если он ушел, скажите, где его найти, или пошлите кого-то за ним, я подожду. — Мэрф снова попытался оттолкнуть от себя Ари. Но громила вцепился в его руку словно металлическими щипцами. И с каждой минутой усиливал хватку. Рука Мэрфа начала неметь. — Простите, но это невозможно. Сегодня господин де Нова плохо себя чувствует. Ари рывком сдвинул Мэрфа с места и вынудил сделать два шага к выходу. И тогда Мэрф ударил. Зарядил Ари под широкую челюсть так, что тот клацнул зубами. Пальцы на предплечье Мэрфа он не разжал, так что следующим ударом Мэрф постарался сломать ему запястье. Ари оказался крепышом с железными костями. Руку Мэрфа он отпустил, но тут же попытался сцапать его за голову. Видимо, захваты были ему привычнее и давались лучше, чем удары. Мэрф впечатал кулаки одновременно ему в солнечное сплетение и в бок. Непробиваемый Ари съездил ему ладонью по уху. Наступил на ногу, расплющив покалеченные пальцы. Мэрф взвыл от боли. До этого он просто защищался, теперь захотел вырубить Ари. Удары по корпусу его не брали, и Мэрф пнул его в пах и попытался достать голову. Наконец-то Ари дал слабину, пошатнулся и отступил. Мэрф шагнул к нему, когда громыхнул выстрел. Дели де Нова стоял на сцене и целился в него из пистолета. Держал его в правой руке, едва заметно наклонив в сторону. Во время представления Мэрф не заметил, что на правой руке у него не хватает мизинца. Если у тебя нет пальцев на руках, это клеймо, сказал Карбоне. Все увидят и поймут, что ты задолжал мне столько, что не сможешь расплатиться и за всю жизнь. — Убирайся! Вон из моего театра! — приказал де Нова и спустил курок. Пуля просвистела около плеча Мэрфа, опалив рукав кителя. Де Нова определенно умел стрелять. Инстинктивно Мэрф решил избегать резких движений. — Я хочу поговорить с тобой. — Он поднял руки вверх. — Всего лишь задать несколько вопросов. — Если ты журналист, я не даю интервью. — Я не журналист. Мои вопросы касаются убийцы-мясника. — Пошел вон! — Де Нова выстрелил. Пуля зацепила второй рукав Мэрфа и слабо опалила кожу. — В следующий раз я не промахнусь. Возможно, отстрелю тебе ухо, возможно, челюсть. Убирайся из моего театра! Де Нова кивнул Ари, и тот вцепился в Мэрфа. На этот раз схватил его за оба локтя, пытаясь вывернуть плечи из суставов, и наподдал коленом под задницу, подталкивая к выходу. Сопротивляться под прицелом пистолета не было смысла. Мэрф смотрел на де Нову, пытаясь выцепить и запомнить как можно больше деталей. Будто это могло помочь ему понять связь де Новы с убийствами. Мог ли он знать об убийствах и покрывать убийцу?