Мэрф купил пятикилограммовую головку сыра, большую говяжью ногу, пинту молока, килограмм кофе и два — муки. Продавец в лавке, хрупкий сутулый еврей, обвязал покупки веревками, обмотал газетами и помог Мэрфу повесить их на плечо и взвалить на спину. Когда он поднимался по улице Шапталь к театру «Гран-Гиньоль», на него таращились жильцы из домов с разбитыми окнами. Дети в рванье кружили вокруг: младшие путались под ногами и выпрашивали кусок сыра, старшие отрывали клочки газет и пытались отщипнуть сырое мясо.
Протиснувшись через узкий проход между монастырем и полуразрушенным домом, Мэрф помахал рукой одноглазой женщине.
— Привет, Жизель.
— Здравствуй, Мэрф. — Она настороженно рассматривала, как он складывает в углу кухни мясо, сыр, кофе и муку. Шкафов здесь не было. Бутыль молока он поставил на стол. На плите тушилась репа с морковью.
Когда в театре Дели последний раз ели мясо? Расчет Мэрфа оказался верным. Принеся еду, он завоевал расположение одноглазой Жизель.
— Да ты, смотрю, как король — раздаешь сыр и мясо. Присядь, Мэрф. Сейчас сварю тебе самый вкусный в мире кофе, — захлопотала вокруг него Жизель. — А если подождешь часок, я еще булочки с капустой и мясом испеку по рецепту поваров Наполеона Третьего.
В кухню заглянул слабоумный со смотрящими в разные стороны глазами, присел около мяса, наклонил голову. Жизель зашикала на него и замахала руками, отгоняя, как воробья.
— Дождись обеда, Вигго, милый. Сколько раз я тебе говорила, не заходи на кухню до обеда!
Слабоумный промычал что-то нечленораздельное и скрылся в темных коридорах театра. В их глубине свистел ветер, что-то скрипело и щелкало.
— Нарезать тебе сыра, Мэрф? Добавить молока в кофе?
Он согласился на сыр и отказался от молока.
— Присядь со мной, Жизель. — Он подвинул ей тарелку с сыром и закурил.
— По вкусу как масло. Хороший сыр должен быть жирным. — Она засмеялась, сморщив нос. — Пока Дон забирает все деньги после представлений, я не то что сыр этим остолопам купить не могу, на молоко не всегда хватает. Не знаю, чем Дели его разозлил на этот раз. Да, такое уже было. Как-нибудь перебьемся. Слава богу, Дели послушал меня и успел отложить денег. Перетерпим. Да и Дон не злопамятный. Подавит на Дели, но с голоду ему умереть ни за что не даст. Вот увидишь, что бы Дели ни сделал, через несколько месяцев Дон его простит и позволит снова нам треть денег за билеты оставлять.
Мэрф вспомнил слова Орби: Карбоне выжимает из театра Дели около пяти-шести тысяч франков в месяц. Это в случае, если забирал две трети, сейчас сумма, должно быть, подскочила до десяти. Глядя, как Жизель мелкими кусками откусывает сыр, Мэрф подумал, что невольно отчасти стал причиной ссоры между Дели и Карбоне. Карбоне прижал Дели после того, как Мэрф поделился с Орби сплетней о представлении с расчленением годовалой давности. Одновременно он понимал, что вины его тут очень мало, отношения Дели и Карбоне сложились давно и катились по накатанной привычной колее. Мэрф не хотел лезть в эту грязь.
— Дон не злой. Да ты и сам, наверное, это знаешь. Его понять можно. Я человеческую натуру хорошо изучила. Дай людям волю, они глотки друг другу перегрызут и последнее отберут. Руку, которая кормит, откусят. Вот и приходится Дону следить за порядком, на место людей ставить, он это не со зла делает, а чтобы не распускались. Дон ведь всем добра хочет. Ты не здешний, не представляешь, сколько он для Монмартра сделал. А я здесь родилась, после смерти родителей с десяти лет на улице стояла. Сутенеры все деньги отбирали, избивали. Да еще каждый год по весне друг с другом воевали, а в этих войнах шлюх конкурентов резали. Когда Карбоне на Монмартр пришел, он в первую очередь всех сутенеров разогнал. Любая уличная шлюха могла к нему прийти и работу попросить. Молодых он в бордель брал, старых полы мыть и стирать пристраивал. Я на улице двадцать лет собой торговала, в жизни многое повидала, научилась добро ценить. Пять лет при Доне как королева жила. Никогда в жизни до этого у меня не было такой просторной комнаты и кровати с белоснежными простынями. В этой комнате даже окно было и ковер на полу! Пять лет я, благодаря Дону, как принцесса спала на пуховой подушке и в шелках ходила. И дальше бы по-королевски жила, если бы клиент мне глаз не выколол.
На улице поднялся ветер, хлопал ставнями, дребезжал карнизами, гонял пыль по двору и бросал её в окно кухни.
— Как чувствует себя старик из Бисетра? — спросил Мэрф.
— А что ему будет? Опухоль у него в голове. Умирает он. Только поэтому его из Бисетра и отпустили. Сорок лет взаперти просидел. А теперь Дели его как короля обхаживает, моет, в лучшие одежды переодевает, с ложки кормит. Только пустое это всё, старик в себя приходит минут на пять, и то не каждый день. Остальное время пялится в одну точку и слюни пускает. Опухоль весь мозг у него сожрала.
Рассказывая, Жизель замесила тесто и нашинковала капусту.
— Знаешь, за что его заперли? — спросил Мэрф. От близости раскаленной плиты и дымящихся сковородок у него начало гореть лицо.
Одноглазая Жизель пожала плечами.
— Давно это было. Кто же теперь точно скажет? Одно ясно — самозванец он и лжец. Сумасшедший. Дели говорит, что родители Маркиза были богатыми торговцами, дали ему хорошее образование, иностранным языкам обучили. А потом сдали сына в Бисетр на исправление, чтобы семью не позорил. Он, видите ли, стал всем рассказывать, что он какой-то маркиз, которого то ли во время революции, то ли после казнили. Только ни хрена его Бисетр не исправил. Сорок лет там корчил из себя аристократа и психами командовал. Даже санитары его Маркизом называли. Дели говорит, когда он в Бисетр попал, Маркиз в этих застенках был великим человеком, у него как у короля прислуга водилась, личная охрана, свой гарем из мальчиков для постельных утех, а в обеденном зале он перед психами проповедовал, как пророк или пастырь. Школу для своей паствы открыл. По утрам детей и стариков читать и писать учил. — Жизель фыркнула, переставляя сковородки. — По вечерам игры разные придумывал, от гладиаторских боев до театра. Дели говорит, постановки его даже врачи приходили смотреть. — Жизель вздохнула. — Дели и здесь всем велел его Маркизом называть. Так и сказал мне: называй его Маркизом, Жизель. А мне что, жалко? Неужели я стану с Дели из-за таких пустяков спорить? Он мне много добра сделал. С улицы подобрал, крышу над головой дал. На врачей и лекарства тратился. Я для Дели всё сделаю. Называть старый мешок с костями Маркизом — да хоть королем — это самое меньшее, что могу для Дели сделать.
— Ебаная сука, — долетело из коридора.
На пороге возник дерганый псих.
— Луиджо, милый, отнеси мешок на конюшню к месье Лорану. Попроси овса отсыпать. — Жизель спешно собрала в холщовый мешок кочерыжки от капусты, подгнившие овощи и очистки моркови и картошки.
— Ебаная сука. — Невидимая пуля толкнула Луиджи в плечо.
— Вот и спасибо, вот и молодец, не знаю, что бы я без тебя делала. — Жизель улыбнулась ему вслед. — Ты не думай, — она повернулась к Мэрфу, когда Луиджи скрылся, — голова у него работает лучше, чем у многих людей. Пошлешь его за овсом, он еще муку и чай принесет. На рынке всех знает, выгоду никогда не упустит, торгуется ловко и нас никогда не обманывает. А то, что дергается… Так он просто не может свое тело контролировать. Дели говорит, что эти крики и трясучка у него, как у нас сильный зуд или чихание. Крикнет — и полегчает.
Жизель начала выкладывать пирожки на сковородку, шипение масла заглушило ее слова.
— А где Ари? — Мэрф вспомнил немого верзилу с невинными глазами.
— Домой уехал, бедненький, в Дижон. Отец у него умер, мать при смерти, — вздохнула Жизель.
Пар от сковороды белой трубой уперся в потрескавшийся потолок, зализал трещины.
— Дели сейчас в театре? — спросил Мэрф.
— С Маркизом. — Жизель кивнула на темный коридор. — Он почти всё время сейчас с ним.
Мэрф поднялся.
— Подожди. Если идешь туда, захвати для Дели кофе и кусок сыра. — Жизель крутанулась вокруг своей оси, наполнила большую кружку кофе, просунула в кольцо ручки ломоть сыра и передала Мэрфу. Чашка была глиняной и приятно грела руки.
В темноте коридора подвывал ветер. Вой то нарастал, то спадал, как музыка далекого оркестра. Справа и слева тянулись комнаты-кельи с заколоченными досками окнами. В полосах пробивающегося через щели между досками серого света летала пыль. Густая и тяжелая, как песок, она оседала на горах хлама. Вход в три комнаты занавесили одеялами. Мэрф предполагал, что за одеялами скрываются спальни.
В конце коридора забрезжил свет. Тоннель вывел Мэрфа за сцену. Квадратная площадка, метров пятнадцать в ширину и столько же в длину, возвышалась над полом, как капитанский мостик над палубой. С двух сторон на сцену можно было подняться по узким лестницам с пятью ступенями. Яркий свет зажженной рампы вытянулся к потолку и превратил сцену в светящийся остров на фоне темного зала. Давным-давно этот зал был церковью. Об этом напоминали стрельчатые узкие окна с осколками разбитых витражей. Судя по расположению дверей и коридоров, сцену поставили на месте средокрестия — самого широкого места в церкви, на линии пересечения двух ее осей. Белый свет рампы упирался в трепыхающийся на ветру брезент, заменивший обвалившийся во время пожара купол.
Мэрф обошел сцену справа и увидел старика. Маркиз сидел в кресле с велосипедными колесами по бокам. Волосы коротко подстрижены, дряблые щеки гладко выбриты, аккуратные усы, на подбородке — треугольная бородка, причесанные бакенбарды. Дели повязал ему галстук широким бантом, надел пиджак и напялил пальто. В старой церкви было холодно. Сам Дели в безразмерном грубом свитере из конского волоса сидел перед стариком на полу и листал лежащую на его коленях книгу.
— Когда я только ее увидел, сразу подумал о тебе. Это совершенно новая манера рассказывать историю. Мало букв, каждую сцену иллюстрирует фотография. — Дели сидел к Мэрфу спиной, голос его звучал так, будто он улыбался.
Дели не умел читать. Жизель говорила, что Маркиз учил психов читать и писать. Почему же он не научил Дели?
— Смотри, здесь на фотографии даже дерутся. — Вой ветра под потолком заглушил слова Дели.
Старик рассеянно смотрел на сцену.
— А помнишь… — Дели положил голову ему на колени. — …ты рассказывал мне о казни четвертованием. Я всерьез думал показать её на сцене. Загорелся этой идеей, когда увидел в морге Бисетра Али. Он тебе нравился. Ты говорил, что у него благородные арабские черты лица и фигура греческого бога. Ты говорил, что четвертование придумали арабы. Я решил, что такой вид казни подошел бы Али как никакой другой. Я забрал Али из морга. Ходил по конюшням, присматривался к лошадям. Старую клячу для пробы даже на сцену затянул. Шаги считал.
Дели порывисто выпрямился.
— Прикидывал, где поставить лошадей, где стулья, чтобы лошадям было, где разогнаться. — Голос Дели зазвенел, речь ускорилась. Жесты стали шире, резче, свободнее. Он запрыгнул на сцену. Метался от края к краю. То прятал пальцы в рукавах безразмерного грубого свитера из конского волоса, то пытался закатать растянутые рукава. — Даже думал жокеев посадить на лошадей, как на скачках. — Дели засмеялся и почесал висок. — Я бы раздел Али. Связал бы ему руки от локтя до запястья. Выкрасил бы веревки в цвет крови. Первым рывком лошади бы вывернули ему суставы и разорвали связки, потом порвалась бы кожа. Я бы обклеил его всего мешками с кровью, чтобы добиться эффекта, о котором ты говорил, — из оторванных при четвертовании конечностей кровь бьет фонтаном. Но потом я спустился в зал и понял: ничего не получится — если лошади в зале, а тело на сцене, из зала ничего не будет видно. — Дели наклонил голову, прижался щекой к плечу. — Ты бы придумал, как сделать это красиво и зрелищно, а я не смог.
Дели выглядел взволнованным, возбужденным и напряженным. Эмоциональная кульминация. В памяти Мэрфа всплыли слова профессора Шатлэна. Для этих испорченных ущербных людей существует только единственный способ достичь эмоциональной кульминации. Из-за этого они превращают свои действия в ритуал. Организовывают вокруг этого ритуала всю свою жизнь. Этими словами Шатлэн описал убийцу Ранеля, или Мэрф додумал, наблюдая за Дели? В его поведении и увлеченности тоже было что-то патологическое и больное, лежащее вне сферы привычных человеческих страстей. Страстей, которые превращали человеческую жизнь в хаос. Патологическая страсть Дели, ее запретность, ее уродство дисциплинировали его, как и страсть Ранеля. Стоя на сцене боком к Мэрфу, Дели был поглощен своими фантазиями и не замечал его. Мог ли в момент убийства Ранель быть так же взбудоражен и зациклен на собственных ощущениях?
Наблюдая за Дели, Мэрф отчетливо понял: Маркиз был инициатором его больных фантазий. Дели попал в Бисетр в четырнадцать лет. Он был забитым, замученным ребенком, выросшим в борделе и ничего кроме него не знавшим. В Бисетре он попал под влияние Маркиза и заразился его фантазиями.
— Я знаю, о чем ты мечтаешь. — Дели улыбнулся неподвижному и безучастному старику. — Я выполню свое обещание. Ты умрешь на сцене, и сотни зрителей будут смотреть на тебя в этот момент. — Он поднял лицо к потолку и взмахнул руками. — Я представляю себе виселицу паутиной деревянных опор, как на корабельной верфи. Или лучше собрать ее из стальных балок, как павильоны центрального рынка? Закрепить вверху подсветку? Можно собрать стальную клетку. Помнишь, ты мне рассказывал, что в средние века в таких клетках выставляли мертвецов? Я сдержу свое обещание, но мне нужно продумать декорации. — Дели закусил большой палец. — Мы можем использовать цепь. Стальной трос. А может, по старинке, веревку, которую ты сам завяжешь петлей.
Дели продолжал фантазировать, сыпать идеями, а Мэрф не верил, что ему удастся осуществить хоть одну из них. Не потому, что не хватит упорства, а потому, что старик приходит в сознание на пять минут, и то не каждый день. О чем бы Дели ни бредил, ни мечтал, какие бы декорации ни создал, ему не удастся соединить театральное представление и проблеск сознания в старике. Неужели он не понимает?
— А еще я могу найти в лесу самый старый и огромный дуб. Два метра в обхвате, семь в высоту. По-настоящему древний. Мы разберем пол. Опутаем ствол стальными тросами, закрепим тросы за двенадцать крюков. — Дели выбросил руки вперед и влево, крутанулся и заметил Мэрфа, стоявшего с чашкой кофе и сыром у подножия сцены.
Миг Дели выглядел растерянным, в следующий — скривился от раздражения.
— Что ты здесь делаешь?
— Жизель просила передать тебе кофе и сыр. — Мэрф поставил чашку на сцену.
Дели уставился на нее, как на кучу навоза. Прищурился, сморщил нос в отвращении. Он не успел сказать никакой гадости, в коридорах раздалось дребезжание. То ли колокольчики, то ли жестяная миска или ведро покатилось по камням.
— Блядь! — Дели спрыгнул со сцены и устремился в коридор.
Забыв о кофе, Мэрф пошел за ним.
— О боженьки, Энцо опять упал! — Эхо исказило голос Жизель. — Дели, ты слышал?
— Уже иду. — Он промчался мимо заваленных хламом комнат, откинул одеяло, занавешивающее вход, пнул ведро и упал на колени рядом с бьющимся в судорогах голым человеком.
Остановившись на пороге, Мэрф заметил прислоненные к стенам картины, свернутые рулонами полотна и смятые афиши и догадался, что уже видел бьющегося в судорогах на полу человека. Видел со спины, закутанного в одеяло, с кисточками во рту и за ушами — художник. Подбираясь к припадочному, Дели зацепил натянутую над полом веревку, колокольчики снова задребезжали.
— Дели?
— Все хорошо, Жизель! Я уже с ним!
Дели перевернул Энцо на бок, сунул ему между зубов деревяшку, чтобы не прикусил язык. Положив его голову себе на колени, стал гладить по волосам и спине. Судороги скрутили пальцы на ногах и руках Энцо, сделав их похожими на когти. Энцо колотила крупная дрожь. Через каждые три вдоха Мэрфа по телу Энцо словно пробегал разряд — он выгибался дугой, бил ногами воздух и скреб руками по полу. Изо рта у него пошла пена. Дели гладил Энцо по спине и что-то шептал, наклонившись к его уху.
— Все хорошо, сейчас пройдет, — расслышал Мэрф. Судороги и правда вскоре ослабли. Энцо теперь мелко подергивался и поскуливал.
Дели накрыл голое тело одеялом, им же вытер пену с губ. Снова задел веревку, миска покатилась к ногам Мэрфа. Веревки тянулись повсюду.
— Никак не могу к ним привыкнуть, — Дели проследил за взглядом Мэрфа. — Вроде вместе с Энцо их развешивал, чтобы слышать, когда он упадет, а всё равно путаюсь. А Энцо никогда не путается. Ныряет под веревки, перепрыгивает через них, никогда ничего не роняет. — Голос Дели звучал измученно, взгляд бегал по комнате, будто что-то искал.
Лицо Энцо расслабилось. Остались только глубокие носогубные складки. На вид Энцо было лет сорок.
— И часто у него приступы? — спросил Мэрф тихо.
— Нет. Раз в две недели, иногда раз в неделю. Раньше было намного хуже — почти каждый день. — Дели говорил поспешно, как будто оправдывался или уговаривал сам себя.
Когда Энцо успокоился, Дели подтолкнул его к кровати. Мэрф думал, что Энцо уснул, но оказалось, он просто держал глаза закрытыми. С закрытыми глазами он перебрался на кровать, спросил Дели, чем пахнет с кухни, пожаловался, что Вигго украл у него кисточку.
— Украл — значит, съел. Ничего не попишешь. — Болтая со спрятавшимся за закрытыми веками Энцо, Дели сполз на пол. Передвигаясь на четвереньках, восстановил сигнальную систему из веревок, колокольчиков и мисок. — На прошлой неделе он мой ремень пожевал.
Энцо с закрытыми глазами усмехнулся и справился о Маркизе.
— Тебе что-то нужно, Энцо?
— Нет, иди, Дели.
— Скажу Жизель, чтобы принесла тебе кофе.
— Спасибо, Дели.
Вместе с Дели Мэрф вернулся в театр. Маркиз по-прежнему смотрел в центр сцены. Дели поправил одеяло на его коленях и взялся за спинку кресла. Благодаря велосипедным колесам оно покатилось по полу, как телега. Мэрф помог перенести кресло через порог, вместе они вытолкали его на улицу. Приближался полдень, солнце ненадолго пробило панцири туч. Дели повернул Маркиза лицом к стене, чтобы ветер не бросал ему пыль в глаза, сел на камень и закурил. Мэрф тоже достал портсигар. Жизель поставила около них тарелку со свежевыпеченными пирожками.
— С мясом, — объяснила она. — Мэрф мясо и сыр принес. И кофе.
Дели уставился на Мэрфа. Не так раздраженно и враждебно, как на сцене; скорее, удивленно.
— Мне нужен твой совет, Дели, — сказал Мэрф. — Мы опросили соседей Ранеля, людей, с которыми он вел дела. Вчера я ездил к людям, которые писали в газеты, что встречали Ранеля. Я хотел бы поговорить с бродягами, но не знаю, откуда начать.
— Решил наконец признать, что твой сын был грязной уличной шлюхой?
— Нет. Мой сын не был шлюхой. Но я думаю, что об исчезновении бродяг нужно говорить с бродягами. Ты сказал, что Ранель мог заманить бродягу к себе в лавку, предложив ему заплатить за секс. Но где Ранель с ними знакомился, встречался, договаривался? В Латинском квартале?
— В Латинском квартале, на вокзале — откуда мне знать? Я никогда не торговал собой на улице. Я всегда был комнатной зверушкой или растением, меня опаивали опиумом, привязывали к кровати и трахали.
— Мне жаль, Дели. — Мэрф вздохнул.
— Жаль? Блядь, Мэрф! — Дели широко улыбнулся. — У каждой шлюхи в запасе тысяча жалостливых, слезливых историй. Они только и ждут, когда ты расслабишься, впадешь в сентиментальное настроение, чтобы рассказать тебе, какие они несчастные. Никогда не говори им, что тебе жаль. Они сразу решат, что ты легкая добыча. Начнут тебе врать и хитрить. Придумывать, как развести тебя на деньги. Обязательно подключат к этому разводу своих сутенеров. Шлюхи тупые, они не умеют ни думать, ни действовать самостоятельно. Не жалей их. Денег им тоже не давай, всё равно у них заберут. Захочешь отблагодарить — лучше накорми их. Уличные бляди в Латинском квартале, на вокзале, в Булонском лесу, на мосту Менял, в квартале Сите примитивны, как щенки, стоит на них посмотреть, они начинают вилять хвостами. Как щенки, понимают только пинки и простые команды: сидеть, лежать, сосать и возьми монетку. Скажешь или сделаешь что-то непонятное — соберутся в стаю, будут тявкать или спрячутся под лавкой у сутенера. Хочешь с такими о чем-то говорить — отлавливай их по одиночке, покупай им жрать. Ни за что не упоминай убийства: шлюхи суеверны, как бабки на погосте. Не задавай слишком много вопросов — они решат, что ты легавый.
— Спасибо, Дели.
***
Дом, который купил Мэрф, когда вернулся из Алжира, стоял в полумиле от города. Из окон спальни было видно поле и лес, из комнаты Ви — пустырь и дома соседей. Когда они въехали, пол в доме проваливался, крыша протекала, окна были выбиты. Все лето и осень Мэрф занимался ремонтом. Пока он работал, маленький Ви крутился вокруг него и болтал.
Угодив ногой в щель между трухлявыми досками, Ви сказал, что в доме у дедушки пол тоже был гнилым. Когда Мэрф травил крыс в подвале, а потом сжигал их трупы во дворе, Ви рассказывал, что у дедушки под полом постоянно скреблись крысы и мыши. Когда подули первые осенние ветры и Мэрф заколотил окна досками и замазал щели глиной, Ви сказал, что точно так же делал дедушка.
Позже Мэрф удивлялся своей глупости. Он знал, что во время его службы Каролина жила у родителей. Ее отец был чиновником, их дом казался Мэрфу в детстве дворцом. У них даже была прислуга. Так почему он не понял, что там не могло быть трухлявых полов, крыс, заколоченных окон? Нищета и разруха были атрибутами детства Мэрфа. Дедушка, о котором говорил Ви, не мог быть отцом Каролины.
Почему, спросил Мэрф Каролину. Почему ты навещала моего отца и водила к нему моего сына? Зачем окунула его в грязь, о которой я пытаюсь забыть с четырнадцати лет?
Он был болен, слаб и умирал, сказала Каролина. Мэрф не находил в этом ответе смысла.
Вечером в Латинском квартале было много попрошаек. Стариков, старух, детей. Час Мэрф наблюдал за ними из кондитерской, пропахшей жженым сахаром, забитой шумными студентами и художниками. На первый взгляд казалось, что нищие не обращают друг на друга внимания. Вскоре Мэрф заметил систему: старики сидели на месте, молодые слонялись с одной стороны улицы на другую, старшие делились куревом, подходили к младшим, общались знаками, подзатыльниками, кивками, усмешками. Если на улице появлялась пьяная компания, дети осаждали ее стаями, одни выпрашивали монетку, другие лазили по карманам. Несколько раз мальчишки исчезали с улицы минут на пятнадцать-двадцать. Двое мальчишек в легкой не по погоде одежде крутились под фонарями как на привязи, будто ждали кого-то. Мальчишка в рваном, длинном, свисавшем до колен шарфе привалился к стене уличного мужского туалета — кабинки с задвижной дверью. Высокий парень на углу подпирал спиной стену и гонял за щекой леденец, оценивающе разглядывая прохожих.
Встретившись с ним взглядом, Мэрф понял, что созрел для следующего шага. Он выбрал высокого мальчишку у фонаря. Лохматый настолько, что волосы свисали на глаза, безрукавка из кролика, дырявая шерстяная кофта, голубая атласная рубашка, штаны в затертую, едва различимую клетку. Все вещи броские, но поношенные, сменившие не одного хозяина. Мэрф остановился в двух шагах от него и принялся его разглядывать. Под его пристальным взглядом мальчишка повертел головой, засунул руки в карманы штанов, сжал кулаки, облизнулся, вынул руки, поправил пояс, слабо улыбнулся. Наконец он отлепился от столба и шагнул к Мэрфу.
— Ты что — моряк? — Он фамильярно потрогал воротник кителя Мэрфа, вторгаясь в его личное пространство. Пах табаком и кислым вином. Говорил низким голосом. Прятал под шапкой волос морщины вокруг глаз и шрам на лбу.
— Ага. Только что приехал поездом из Руана. Умираю от голода. Не знаешь места, где мы и пожрем хорошо, и деньги для тебя сбережем?
— А сколько у тебя всего?
Дели говорил: не предлагай им больше, чем стоит их одежда. Мэрф прикинул: обноски пацана стоили дешевле обеда с отбивной. Цена вышла смешной. Но Лохматый остался доволен, повис на локте Мэрфа, прижался бедром. Как Дели и предупреждал, на ходу ощупал карманы Мэрфа.
Забегаловка, в которую Лохматый привел Мэрфа, была плохо отапливаемым подвалом, только столы, никаких стульев. На пяти квадратных метрах толкались плечами и локтями, наступали друг другу на ноги человек тридцать. Под потолком висел дым, с порога в уши забился гул. Обстановка не располагала к разговорам, но выбора у Мэрфа не было. Похлебка, которую притащил Лохматый, была темной, густой, обжигающе горячей, с сильным мясным запахом. На вкус отвар из бычьих хвостов.
Лохматый заглатывал ложку целиком, не проливая ни капли. А Ви не любил горячий суп, чтобы не обжечься, тянул в себя по чуть-чуть. У Ви были длинные розовые лунки ногтей. У Лохматого ногти короткие и грязные.
— Когда я в прошлом году приезжал в Париж, не видел тебя в Латинском квартале, — Мэрф бросил пробный шар. — Помню, год назад я здесь познакомился с таким… худым… бледным… темноволосым… сутулым… Я сегодня искал его… а его нигде нет… пропал куда-то… как сквозь землю провалился…
Разговор не клеился, Лохматый то смотрел на Мэрфа, то стрелял глазами по залу.
Ви всегда смотрел только в глаза собеседнику. У Ви были белые до синевы белки глаз. А у Лохматого белки желтые, как у пьяницы. Как у отца Мэрфа и у его старшего брата. Пропитые, больные, пустые глаза. У него и самого были такие глаза, когда он уходил в запои. Всю жизнь он старался вытравить эту грязь из себя, из своих воспоминаний и мыслей. Всю жизнь избегал людей с такими глазами и оберегал свою семью.
Лохматый дожрал свою похлебку и положил руку Мэрфу на бедро. Пьяный смех и крики вокруг не оставляли возможности продолжить разговор. Но вместо того чтобы уйти, Мэрф заказал выпивку.
Цедя перебродившее, воняющее уксусом вино, он думал о Каролине. Теперь он понимал ее. Каким-то образом Каролина предчувствовала свою болезнь и скорую смерть. Ухаживая за больным и умирающим отцом Мэрфа, она готовилась к своей смерти.
Мэрф испытывал бесконечную горечь от осознания, что всё светлое и чистое в его жизни закончилось. Каролина и Ви оставили его, и он снова оказался среди грязи, в какой родился и вырос.
***
Шлюхи не только самый пугливый народ, но и самый жадный, сказал Дели. Однажды я снял шлюху, переспал с ним, разрешил ему пожить в театре, а он меня ограбил. Жадность — это единственное, что может вскружить им голову, заставить забыть об осторожности. Попробуй это использовать, сказал Дели.
Сняв на вокзале мальчишку без передних зубов и с синяком под глазом, Мэрф последовал совету Дели. Как и в первый раз, он использовал собирательный образ, но добавил, что обещал угостить того, кого ищет, кокаином и теперь не прочь исполнить обещание. От упоминания кокаина Беззубый оживился, заблестел подбитым глазом, начал вспоминать. Или сделал вид, что вспоминает. Шлюхи всегда врут, предупреждал Дели Мэрфа. Беззубый вспомнил кого-то сутулого и худого, кто пропал год назад. Исчез, никому ничего не сказав, провалился под землю. Наверняка мертв, тело лежит на дне Сены или скормлено свиньям.
Мальчишка с угревой сыпью на лице в Булонском лесу вспомнил черноволосого и хилого малолетку, который появился на улице два года назад и исчез через полгода. Кашляющий коротышка в Сите залез Мэрфу в штаны в общественном туалете и рассказал, что три года назад исчез его брат-близнец.
За пять дней Мэрф переговорил с сорока тремя уличными мальчишками и составил карту. За последние пять лет восемнадцать бродяг исчезли с вокзала, пять из Латинского квартала, семеро в Булонском лесу, трое в Сите, четверо на мосту Менял. Конечно, причин исчезновений могло быть множество, не все они были связаны с Ранелем. Мэрф отчетливо понимал, что у него есть только слухи. И призраки.
В эти дни он не встречался с Орби. Лишь мельком видел Танги. Он рассказал, что Орби наконец нашел выход на прокурора департамента Сены. Сын прокурора оказался заядлым картежником. И Орби сейчас занимался тем, что выкупал его немалые долги.
