Две небольшие проблемы для Кенни Аккермана

Они пропустили субботний визит. Кенни проснулся тогда в десять от вибрирования телефона и с кривым лицом скинул трубку. Когда позвонили во второй раз, он со злостью схватил телефон, чтобы узнать, что за смелый беспокоит его в выходной. Ну конечно. Ури Райсс. Уши у него загорелись и внутренности сжались, но явно не от голода. После пятничного фиаско в пиццерии он едва смог уснуть. И не только потому, что отстирывал проклятый плащ. Думал о всяком, и собственные мысли вызывали такую брезгливость, что приходилось буквально отмахиваться руками и прятать лицо в подушке. Кенни терпеливо дождался, пока докторишке надоест звонить и отвернулся к стенке. Сегодня я нажрусь в сопли. Линолеум был холодный и противный, но тапочки Кенни не любил — сковывали ступни. Он только сполоснул лицо холодной водой и закурил, на ходу натягивая куртку. Дождь прекратился, но небо не прояснилось. Мужик в крошечной алкашке приветственно улыбнулся, насчет долгого отсутствия постоянного клиента ничего не сказал. Местные забулдыги уже опрокинули в себя пару стопок прямо за прилавком и громко спорили о всякой хуйне. Он вышел на улицу и взглядом проводил проезжающие машины. Может прямо сейчас броситься под ту ебучую короллу? Ну да, сдохнуть под колесами молочной тачки с мутными фарами, четкое завершение для Аккермана. Подходящее, бля. Он вспомнил деда. Единственный, кто сдох сам в их роду. Наверное. Ни Кенни, ни Кушель отцов не знали, по сути они всегда были бесхозные. Хотя, он как будто бы знал, что папашу Кушель пырнули в тюряге, но во-первых, он был не Аккерман, а во-вторых, Кенни понятия не имел, откуда у него такая информация. Наверное, услышал от деда или от соседей. Про своего отца он ничего не знал. Когда он вернулся, мелкий уже не спал. Заправлял свою постель, а с постелью дядюшки уже закончил. Он оглянулся на Кенни, посмотрел на звякнувшие пакеты. Кажется, он все понял и осудил. Прости, мелкий, но это явно не для тебя. Ждал еще коробку наггетсов? Кенни не стал ничего готовить, потому что в холодильнике были остатки вчерашней пепперони. В итоге, они взяли чертову пиццу, но в другом месте. Леви уломал своим нытьем про настрой. Вот пусть разогревает и ест. Кенни вытащил свой любимый стакан с восемью гранями и налил почти до краёв. Мелкий стоял в конце коридора и смотрел на дядьку. — Твое здоровье, Леви, — он сделал небольшой салют в сторону племянника. Кенни задрал голову и начал глотать. Черта с два, он не будет терпеть еще минуту трезвым. Когда стакан опустел, он шумно выдохнул и зажмурился. Крепкая, сука. Внутри все обожгло, привычно и тепло, но не совсем приятно. Еще бы, вот так хлебать водку с утра, не жрамши не срамши. Впрочем, не так давно это был его личный вид спорта. Он налил еще стакан, уже чувствуя, как немеют мозги, и попросил мелкого помыть ему каких-нибудь овощей или хотя бы подать сыр. Леви с утра не сказал и слова и так же молча подал Кенни сыр, а затем достал пиццу. Когда Кенни осушил второй стакан, мелкий уже выложил все на тарелку и подогрел. Он такой самостоятельный. Хотя он жил с такой мамашей. Наверняка, с пеленок научился и кормиться, и жопу себе подтирать. У него закружилась голова, и он закрыл руками лицо. Кушель. В последний раз, когда он видел её, у неё была кровь на лице и набитые тряпьем пакеты в руках. То есть, в последний раз, когда он видел её живой. Кенни здорово ей тогда губу разбил, но он не хотел её бить. Просто отвесил оплеуху, но он не виноват, что у него такие ладони большие, а у неё лицо было маленьким. Получилось красное пятно на пол-лица и разбитая губа. Рука у него всегда была тяжелая и злобная, как у деда. Она заслужила тогда, это безусловно. Завалилась хер пойми когда, под утро, сопля шестнадцатилетняя, и начала качать права на замечания брата. А потом как выплюнула: я беременна. Он её хотел тогда в окно сбросить, а она все вопила, как резаная. Потом он тряс её, хотел узнать, кто отец. Конечно, она молчала. И конечно, было бессмысленно её разговорить. В конце концов, она же Аккерман. Кенни наполнял третий стакан, когда вспоминал, как стучали её зубы, пока он её тряс. Мелкий уже свалил в гостиную. Тем лучше. Напивающийся дядька — не лучшее зрелище. Тем более, когда он думает о том, как пизданул твою покойную мать. Земля пухом. Потом он почти умолял её. Говорил, что она сейчас же возьмет деньги и они поедут в больницу, сию же секунду. Он не хотел никакого выблядка в доме, она должна была закончить школу, пойти в училище, а потом он бы устроил её куда-нибудь в офис. Потом глядишь и вышла бы замуж, а потом уже все эти спиногрызы, он был бы рад возиться с её детьми, пока она бы ходила в кино или даже в рестораны с мужем. Кушель сказала ему, чтобы он пошел нахуй, и что она со всем справится сама. И тогда он ей влепил. В пятнадцать он уже стоял полные двенадцатичасовые смены, тупо фасуя горох, чтобы купить ей коробочку черного чая. Или макароны в форме бантиков. Или туфельки к новому году. Все, чтобы она могла сказать, что у неё нормальная жизнь, что ей ни в чем не отказано. Он ругался с её учителем за то, что она поставила двойку её рисунку. Он прижал в туалете ребят из её класса и играл бабочкой в руке, потому что те посмеялись с того, что у неё нет родителей. Она всегда должна была знать, что брат ее защитит. Кенни чуть-чуть не хватило до совершеннолетия, когда дед умер. Просто одной ночью никто не кашлял и не кряхтел, а на утро его уже не было. Всего лишь двух месяцев не протянул, чтобы Кенни не потерял Кушель в водовороте государственных учреждений. Два месяца они вдвоем перебивались у друзей Кенни, сыграв так, что им пришлось сбежать из дома из-за конфликтов. Интересно, думала ли она о том, что он делал для неё, когда посылала его? Кенни всегда считал её благоразумной. Будь она благоразумной, Леви бы сейчас не было. Он не смог защитить её от самого главного. От мужчин, от отчаяния. От смерти. Она умерла, а он остался сам себе напоминанием о всех своих неудачах. Кто-то опять позвонил. Кенни дернулся и уже пустая первая бутылка покатилась по полу к плите. Опять это недоразумение с щенячьими глазами. Он почти забыл о том, какие мысли связывали его с этим… существом. Пальцы были как ватные, мысли запутались и Кенни взял трубку. — Алло! А, да-да, мистер психолог, здравствуйте. Мы проспали. Жестко проспали. Чего? А, нет-нет, все в порядке. Леви, иди-ка сюда. Передай. Передай привет Райссу. Чего? Я не пьян. Слушай ты, не надо мне делать вот эту всю хуету. Морали и все такое. Держи, Леви. Поболтай. Кенни потер глаза и покрутил стакан в руке, пока Леви что-то говорил в трубку. Он захихикал от того, какой голос был у Райсса. Такой звонкий, как у того ебучего одноклассника, который каждый урок музыки заводил свои высокие ноты. Ублюдок. Как же его звали? А, постойте-ка. Это же был Гриша. Гриша никогда не был красавчиком со своим скорбным лицом, но пел он замечательно. Иногда Кенни хотелось, чтобы Гриша спел ему. Хотел почувствовать, что у кого-то есть желание делать для него что-то особенное. — Передай Грише, что он мудак! — Кенни закричал, хотя Леви уже вышел в другую комнату, и Райсс не мог бы услышать его. Почему же мудак? Ну да, потому что свел его с непонятными специалистами. Придумали тут всяких детских психологов. Надо было как по старинке. Ремнём. — Мелкий, тебя когда-нибудь дубасили ремнем? Показать, каково мне было? — Леви опять стоял в том конце коридора и смотрел. Кенни не мог уже разобрать выражения его лица. — Твой прадед меня дубасил. Один раз ебанул бляшкой мне по лицу. Во, гляди какой шрам. Рассек мне морду. Кенни рассмеялся и потянулся к щеке под глазом, но ничего не нащупал. С какой же стороны это было? Слева? Или справа? Маленький такой шрам, где лопнула тонкая кожа. В дверь позвонили. Он сидел уже на полу, локоть на табуретке. Хихикал над чем-то, а спирт плескался где-то в пищеводе. Надо было поесть. Он переборщил, несколько недель совсем сухой был. Звонили без остановки. Мелкий не дотянется до замка. Зашумела табуретка у раковины. А он сообразительный. Ну еще бы. Когда Ури Райсс вошел в их скромную квартирку, Кенни блевал в раковину.