О дивный старый мир

Пуговица в петельку. Пуговица в петельку. Пуговица в петельку. Малена аккуратно проводит пальцами по толстым блестящим пуговицам розового цвета, повторяющие оттенок пальто. На улице холодно: ночной ветер гуляет по темным переулкам, стучится в хлипкие двери элдийцев и воет, воет, воет. Медсестра бы тоже выла, да от ветра у нее мурашки. Ступая по чистым полам больницы, она прощается с коллегами, улыбается госпоже Пирстон сквозь зубы, но кивает мягко, даже нежно, уверяя, что праздник марлийцев пройдет для нее мимо. Доктор Уилльям давно в теплом светлом доме, не ждет никого, потому притворяться приходиться перед его стучалками. Таких здесь много, такое здесь любят. Ветер тут же окутывает фигуру Малены, с удивлением не вызывает предполагаемые мурашки и бежит дальше, явно обиженный. Бежит он быстро и вперед, медсестре остается догонять его, думать, что отстает лишь на шаг. В ноздри ударяет запах поздних ужинов, теплых домов и рыхлой земли. Чем дальше она отходит от больницы, тем явственнее ощущаются другие ароматы. От знакомых химикатов он меняется на жареную картошку и навоза. Темные улочки ластятся вдоль домов, прижимающихся друг к другу и так слишком близко. Где-то кричит младенец, Малена замедляет шаг. Узнает голодный плач в самом конце улицы, поджимает губы, ступая с пятки на носок. Шестнадцать шагов вглубь. Воздух вязкий и холодный, притягивающий к дальнейшему путешествию. Малена игнорирует. Стучит трижды, сжимая в руках и без того худой кошель. — Госпожа, — раздается тихий голос, и из открытой двери появляется слабая, почти призрачная фигурка. На нее смотрят два больших зеленых, как самые дорогие камни, глаза. Светленькая маленькая девушка с впалыми и тонкими скулами, в залатанном платье сжимает подол отстиранного в простой воде фартука. Жмется к двери, пытается скрыть то ли бедность, то ли худобу наряда. То ли себя. — Привет, Жасмин, — улыбается мягко Малена, успевая поймать угол хлипкой деревянной двери перед тем, как девушка скроется за ней совсем. Дверь ей все-таки распахивают настежь. Пропускают в дом, совсем не теплый и ветхий, с трещащей печкой и кричащим надрывно младенцем. Тот в деревянной кроватке ворочается, требует чего-то на своем, самом мудром языке. — Как жизнь? — Малена улыбается. Улыбается широко и весело, чуть щурит раскосые глаза и смешно спешит к ребенку, чтобы взять на руки. Видит, как Жасмин в углу комнаты ставит чайник на самодельную плиту, кидает косые стыдливые взгляды и не прекращает теребить чертов фартук. — Все нормально, спасибо, — скороговоркой выдает девушка, опуская взгляд в дырявый дощатый пол. — Молоко пропало, да? — безошибочно угадывает Малена. Ребенок на руках возится и хныкает, уже не надрывно, но нервирующе. Малена качает его на руках, что-то бормочет, сама толком не понимая, почему вдруг успокаивает существо, которое этого даже не понимает. Понимает. Мальчонка на руках смотрит совсем уж умным, мудрым взглядом и замолкает, наматывая волосы медсестры на маленький кулак. — Я не… знала, — выдыхает Жасмин и жмурится так, будто к удару готовится. — Ничего, с тобой это рано произошло. Малена не хочет затрагивать тему. Не хочет смотреть в лицо жертве изнасилования, девушке восемнадцати лет, еще ребенку, но уже пережившему самый глубокий круг ада. Жасмин сынишку любит, искренне и от души, как никого в этой жизни. Но ни помощи, ни понимания она не ждет. — Подержи, — Малена передает мальчика, здорового и крепенького, в руки мамы. Жасмин умело забирает малыша, целует в лоб и тут же краснеет, когда видит, как медсестра отсчитывает сумму. Кладет ее на стол и выставляет руку перед лицом мамы, призывая к тишине. — Это не благотворительность, — осекает девочку Малена. — Ты просила меня быть крестной для малыша. Я согласна, вот небольшой, скажем так, привет. В следующий раз зайду с едой и… — Вы и так сделали многое, — прерывает ее Жасмин. — Вы помогли. Малена это знает. Когда Жасмин попала к ним впервые сразу после случившегося, хваталась за скальпели. С ней работал доктор Уилльям, проводил терапию, из-за которой на руках сейчас ребенок. — Приходи к нам, — улыбается на прощание Малена. — Хотя бы просто поговорить. Она знает, как другие смотрят на Жасмин. Мол, сама виновата, сама первая заговорила с марлийским солдатом. Улыбалась ему, влюбилась, а он отплатил так. Любовь элдийки стоит ровно столько. Малена щурится уже от кусачего ветра. Догнал ее, зараза такая, укутал, убаюкал и толкает теперь прочь, вперед по глухим улицам. Жасмин что-то лепечет напоследок, но медсестра не слушает. Погружается во мрачное, как всё открывающееся перед ней гетто. А позади, только оглянуться стоит, огни яркие и теплые. У марлийцев праздник с размахом, с карнавалом, с угощениями. Солдат почти нет, потому тихо так. Стук каблуков отдается далеко-далеко, успокаивающе. Малена красиво ходит, ровно и уверенно, не так, как остальные сгорбленные годами элдийки. Увереннее, из-за чего многие плюют под ноги и напоминают, что за кровь бурлит в жилах. Малена помнит об этом каждую секунду, отсюда и шаг ровный, и идет она прямо. Закрывает глаза на секунду, когда на мосту, каменном и добротном, построенном на костях ее народа, раздаются голоса солдат Марли. Полупьяные и веселые, громкие настолько, что глушат участившиеся удары сердца. Ветер успевает подтолкнуть ее к спуску. Она не против пройти под мостом, лишь бы не сталкиваться с благородными солдатами. Шаг ускоряется сам собой, становится звонким, ярким, медсестра не хочет ступать тише. Надеется, что холодная тихая река скроет ее присутствие. — Кто там? Малена затормаживает. В конце перехода, подсвеченном тусклым фонарем, замирает знакомая фигура. Солдат в форме застегивает ширинку и, Малена готова поклясться, обнажает в улыбке зубы. — Почему гуляешь в комендантский час, шлюха? Он не церемонится. Преодолевает расстояние быстро, твердой походкой, затормаживая в метрах трех от застывшей в немом удивлении девчонки. — Я медсестра, — Малена придает своему голосу силы, стали. И слышит, как к ней спускаются еще двое. Сердце стучит теперь в горле. Ветер холоден с ней, больше не окутывает, рвет и вгрызается до раздражающих слез на глазах. — Медсестричка? — улыбается нездорово солдат, оправляя форму. — Слышали. — Слышали, это правда, — поддакивает один из мужчин, обходя Малену по кругу и вглядываясь той в лицо. — Знаю я ее. К речному аромату добавляется пряный перегар. Малена делает шаг назад абсолютно неосознанно, впечатывается спиной в чужую грудь и тут же оказывается на земле. — Смотри, куда прешь, шлюха, — плюет солдат, потирая большие теплые ладони. — Оставим, — призывает единственный, кто ее, кажется, знает. — Чего это? — не стирает с лица улыбку другой солдат, который обнаружил игрушку. — Я не против провести время с удовольствием. Посмотри на нее, она ведь согласится добровольно, так? Малена цепляется за удивительно гладкий камень. Колени саднит, как и ладони, сумка отлетела куда-то вбок, скрылась в тенях, а солдат наклоняется к ней, берет нежно за подбородок, улыбается. Молодой еще, тридцати зим нет, но в глазах уже лихорадка. — Не согласится добровольно, возьмем по факту, — усмехается постарше, с теплыми руками и, наверняка, теплой улыбкой для близких людей. Он тянет свои теплые руки, хватает за выбившуюся прядь, проводя по ней с мужской нежностью. Наверно, ему нравится такой цвет волос и загнанность в глазах, но еще больше ему нравится власть. Малена глотает все слова, заталкивает их глубоко в себя и выцепляет взглядом того, кто ее знал. — Меня нельзя трогать, я… — Можно, маленькая элдийка, — прерывает ее знакомый, лица которого она совсем не знает. — Нам можно. В его голосе сквозит легкая, едва уловимая жалость. И похоть, что сочится из теплых рук и яркой улыбки, заставляет медсестру на секунду впасть в ступор. Двое трогают ее, гладят ноги, раздвигают их, договариваются об очередности и говорят что-то о ее волосах. А Малена смотрит будто со стороны, будто не с ней все это. Жасмин в ее глазах стоит, ведь с ней собираются сделать то же самое. — Давай, элдийка, смотри на своего господина, — улыбается солдат с теплыми руками, хватает ими за женские бедра, добирается до белья. Жасмин было совсем мало лет, она была слабым неуверенным в себе ребенком, почти сиротой. Солдаты насиловали ее вшестером, так она рассказывала. Малена старше и опытнее, сильнее. Потому смаргивает слезы, которые целует в благословении ветер, и бьет так сильно, как может. Кулаком и прямо в нос, слышится хруст, приятно заглушаемым тихим всплеском реки, и Малена тут же встает. На ногах ее долго не держат. Солдат шипит и ругается, хватается за понравившиеся ему волосы и бьет в ответ в живот, ставит на колени и вытирает следы своей благословенной марлийской крови о чужие волосы. — Зря ты это сделала, — тихо, почти шепотом выскальзывает из знакомого, который отворачивается. Малена не плачет больше, вырывается еще с большей охотой, молотит ногами и руками, попадает по причинному месту тому, кто ее обнаружил, но солдат с поломанным носом, кажется, церемониться не готов. Бьет еще раз ногой в живот, заставляя девчонку сложиться напополам. — Поверь, это тебе не понравится, — утирает кровь марлиец, чтобы вдарить еще раз, по женскому лицу так, чтобы не осталось обманчивой слабой красоты. Малена видит и кулак, и огонь в глазах, и капающую из носа прямо на нее кровь. И тишину вдруг яркую, разрушенную простой фразой. — Отпустите ее. У моста фигура едва виднеется, прикрытая со всех сторон тенями и мраком. Малена щурится, утирает чужую кровь, пытается отползти, но солдат только сильнее притягивает ее за волосы, заставляя вспомнить всю симфонию боли. — Герой? — улыбается знакомый, разводя руки в стороны. — Значит, сдохнешь первым, калека. Он видит больше. И костыль видит, и неухоженную бородку, и осунувшееся лицо. Что за дурак-элдиец ему невдомек, потому идет он один и прямо на инвалида. Замахивается простым, самым заученным кулаком из всех, но промахивается. Ударяет мрак, который ударяет костылем в ответ. Что-то хрустит в ребрах и солдат падает. — Паршивый элдиец, ты сдохнешь в муках, — обещает ему товарищ, утирая струйку крови из носа. Отпускает мягкие волосы девчонки, а сам идет вместе с другом на чертового больного. Малена закричать хочет, сказать, чтоб не трогали. И так без ноги и без памяти, а оказывается еще, что и без чувства самосохранения. Она замирает, сжимается в комок и взглядом ищет сумку. Там ведь должен быть подаренный Уилльямом скальпель. Он бы помог, да, обязательно, но за убийство марлийца казнь особенно жестокая. Малена умирать не хочет. Спасать кого-то тем более, особенно когда ее защитника все-таки сбивают с ног трое солдат. Пинают раз, два, три, четыре, а он только голову прикрывает. Медсестра даже в темноте разглядывает блестящие от жизни нездоровым огнем глаза. Они встречаются взглядом и медсестра видит спасение. Золотистое свечение ослепляет на секунду, лишает ориентации и чувства страха. Малена закрывает глаза сильно-сильно, чтобы не видеть, как быстро расправляются с тремя солдатами. Она хорошо слышит. Чертыханья, животный страх, истерика, звук ломающиеся кости, стон от боли, звон клинка, клинок входит точно между ребер. Пистолет достать не успевают, гладкая острая сталь проходится по горлу, капли крови почему-то стучат громче дождевых. Малена открывает глаза, когда остаются только ее дыхание и Крюгера. Ровное, глубокое, уверенное от него. Сбитое, хриплое, слабое от нее. Медсестра смотрит на чудо из чудес. Отросшую конечность у калеки. Смотрит на зажатый меж окровавленных пальцев клинок, длинный и тонкий, принадлежащий одному из солдат Марлии. Малена смотрит снизу верх на человека, который убивает не впервые. Который легко сплевывает кровь, утирает уголок губы и поворачивается к ней. Нет огня, нет жизни в бесконечно темных глазах парня, который только сегодня спрашивал ее о рисунках. Он делает первый шаг к ней. Сжимает клинок в руке сильнее и делает еще один, поднимая взгляд прямо на Малену. Они встречаются взглядами и медсестра видит смерть.