anima sepulcretum est

ничего было его местом обитания. пустота, такая абсолютная, как темнота под закрытыми веками − он открывал глаза и все равно не видел ничего. не видел своих рук, своих ног, забыл, как он выглядит, забыл, какого цвета волосы на его голове, ногти на его пальцах, радужка глаза. в этой пустоте он дрейфовал, не зная ни времени, ни пространства. одновременно имеющий бесконечно много и не имеющий ничего. он поднимал руку и касался лица, − или места, где он привык осознавать лицо, − но рука проходила сквозь, да и не знал, была ли рука. ничего было постоянным. ничего было вечным. однажды ничего стало посветлее. ну то есть, как сказать, посветлее. просто на пол упала полоска света. вместе с этой ярко-золотой, длинной солнечной линией он наконец увидел и пол − каменные плиты старого замка, аккуратно пригнанные друг к другу, темноватые на стыках, и, видно, старые: кое-где виднелись трещинки. он рассматривал ее, как ребенок − новую игрушку, с внимательным любопытством исследователя изучал камень и пыль на камне, и носок черного мужского ботинка, выглядывающий из-за завесы. полоска стала больше: кто-то потянул в сторону ткань, плотно закрывающую ему весь мир. потянул, с усилием дернул − и, наконец, внутрь хлынул свет, объял всю его комнату, его книжные шкафы и кресло, большой стол темного дерева у окна, пыльный подоконник и умирающий кактус на подоконнике, иными словами, все его скромное жилище, за вычетом пауков, которые тут же спрятались в неосвещенные углы. он выдохнул счастливо и со значительным облегчением: кто бы ни был его неожиданный спаситель, он и понятия, верно, не имел, что это значит − сидеть здесь, без единого лучика света. так долго, так чудовищно долго, что забываешь и имя свое, не сказать более. к слову о спасителе. борясь с опасением, он приблизился к арке, которая служила ему единственным окном в мир света, солнца и тепла. прямо на пороге, как статуя, неподвижно, весь в черном, стоял человек. о человеке (и человеках) надо сказать подробнее. сколько их приходит − не счесть. и сколько бы ни приходило, никто не ушел счастливым, или хотя бы с улыбкой. все они, плачущие, скорбящие, умоляющие, смотрят, как побитые псы, и под конец только преисполняются ненависти. поэтому, как бы он ни был рад увидеть чье-то лицо после длительного одиночества, все же для начала сказал себе: не надейся просто будь холоден. будь спокоен. этого человека ты еще не видел. − итак, − сказал, глядя прямо на него человек с каменным выражением лица, − надеюсь, ты не поглотишь мою душу. он едва не фыркнул. не выдержал, улыбнулся. зачем душа незнакомца, когда даже ко своей есть парочка вопросов. подумал, отвечать или нет, наконец, решился: − только если сам не отдашь. ни единого проблеска эмоции не было у гостя. надеясь, что эта безразличность не сменится привычным и знакомым выражением боли, он приступил к своему делу. даже от долгого безделья он не терял навык. тут-то, после старика, приходящего раньше с завидной регулярностью, руки сами помнили движения, образы сами возникали в голове: причудливые, прерывистые и нечеткие. нет, человек не скривился, не заплакал и даже черты его лица не исказились. он просто как будто окаменел еще больше, и не видно было, вздымается ли грудь в дыхании, живой ли он − человек-статуя, и не человек вовсе. он уж испугался, что сделал что-то неправильно (впервые в жизни), облажался, словом, не угадал, но за этими сомнениями и метаниями пропустил момент, когда человек махнул рукой с палочкой в пальцах, и арку вновь заволокло тьмой. ничего вернулось. когда тебя окружает пустота, одновременно являющаяся пространством, когда время течет как бы сквозь тебя − не ощутимое в своем течении, не оставляющее следа, все становится относительным. желания, планы, надежды исчезают, когда не знаешь, когда в следующий раз увидишь солнечный свет, чье лицо станет следующим отпечатком в памяти на долгое, долгое время. которое ты даже измерить не сможешь. но прошло всего немного, − по сравнительным ощущениям, − и снова упала на пол плотная ткань, закрывающая его от жизни, снова стало видно его комнату, в которой к тому же, помимо книжных шкафов, кресла, стола письменного и всякой домашней разности, в стене был сооружен огромнейший камин, еще и горящий. огонь пляшет по деревяшкам и уголькам, лижет изогнутую решетку, потрескивает искрами. манит. так и хочется подойти к нему, протянуть ладонь, пускай согреет оледеневшие пальцы живое игривое тепло, пусть напомнит, как это, жить… …вместо этого он снова приближается к арке. человек все тот же, − одного взгляда хватает, чтобы узнать эту фигуру в черной мантии, − и стоит он так же каменно, как будто жердь проглотил. но уже не так, как вчера. человек отпивает из угловатого стакана что-то золотистое. ставит стакан на столик и подходит ближе. − вот уж не думал, − говорит, − что тебя можно так просто разбить. и кладет руку на воздух. в воздухе между ними − прозрачная преграда. рука человека лежит на ней открытой ладонью, и каждую линию видно на этой ладони. он хочет уже начать, как всегда, дать человеку, за чем он пришел, но слова о «разбивании» останавливают. − в смысле разбить? не надо, − просто говорит он, − я же тогда уже ничего сделать не смогу. лучше закрой, если не нравится. человек на его слова не реагирует. руку убирает и пьет снова, снова и снова, а когда стакан пустеет, − только потеки на стенках, − берет с пола бутылку огневиски и наливает еще до половины. у человека комната такая же, как у него: дерево полок темное, ковер на полу, камин и письменный стол. только более… живая, что ли. это потому что человек по комнате ходит, и пьет свой виски. большая летучая мышь, развевающая крылья, угольный флаг, мечущийся на ветру − так обвивается вокруг его ног мантия. наконец, человек догадывается ее снять, повесить на спинку кресла. медленно, как во сне, опускается в кресло прямо напротив арки. смотрит на него. прямо в лицо ему смотрит. − старейший артефакт уничтожить из-за того, что господин директор не может найти, где его безопасно спрятать. он вздыхает. спорить с человеком он, конечно, не будет, но очень хочется. если уничтожить − о нем, а директор − это тот мужчина, который приходил к нему еще молодым, с только-только седеющей бородой, а потом становился все старее и старее (а хотел все того же), кроме него некому, то вопросов у него нет совсем. все, что он показывал старику последние много раз, он знает в деталях. не все из этого он смог бы вспомнить, не краснея. если бы умел краснеть. за половину из этого старика могли бы лишить и должности, и авторитета. магическое общество критично и закоснело. так хотелось сказать черному человеку. а еще сказать, стой, подожди, не делай этого. я не злой, я не опасный, и да, знаю так много лишнего, но ведь таким я всегда был. не ломай мой дом, не разрушай все, чем я живу, не уничтожай этот свет из арки, освещающий всю мою полумрачную комнату с камином и книжными полками, не подходи ко мне с таким выражением лица, не… − скажи мне, − вдруг говорит человек, − это когда-нибудь закончится? и та тонкая прозрачная стена, что их разделяет, вдруг вздрагивает и плывет. когда рябь рассеивается, человек смотрит на него широко распахнутыми глазами, палочка направлена в грудь. когда рябь рассеивается, он замечает, что на его руках − серая пыль, а под ногами каменная плита, холодит босые ноги старый камень. он переступает с ноги на ногу, ежится от мурашек по коже − в одной футболке и простых хлопковых штанах. когда рябь рассеивается, он чувствует тепло камина правым бедром и рукой, щекотку пыли в носу, запах книг и рассохшегося дерева и немного − сырости. − ты. кто. такой? − с угрожающей расстановкой спрашивает его чёрный человек. кто он? кто он такой? − все хорошо, − говорит он и поднимает руки, − можешь опустить палочку, я отсюда ничего тебе не сделаю. человек прожигает его насквозь подозрительным взглядом. − как ты там появился? − спрашивает человек. это вопрос полегче. он с удовольствием отвечает: − я здесь живу, − обводит рукой комнату, − видишь, даже камин как у тебя. − и он откровенно забавляется, − а палочку опусти. знаешь, как заклинания отскакивают в заклинателя? опускает. стоит все еще напряженный, как натянутая тетива, все лицо − одни сплошные острые линии, плотно сжатые губы. − ты не должен был появиться. зеркало показывает тайные желания, а ты не можешь быть моим желанием, потому что я тебя даже не знаю. сложно не согласиться. − да, я вряд ли потяну на чье-то желание, − кивает он, подтаскивая к арке кресло и усаживаясь в него с ногами, − но кое-где у тебя ошибка. это не зеркало показывает желания, а я. − ты. − без интонации говорит человек. − я. а ты видишь их в своей арке. в зеркале, как ты его называешь. − его так все называют. зеркало эиналеж, могущественный и старый артефакт, принадлежащий еще основателям… − поправка, − вмешивается он, − зеркало зеркалом, но эиналеж − это я, а не какой-то там артефакт. и пока я ничего не изобрел, не стоит называть вещи моими именами. он отчаянно мерзнет и приходится встать за большим пушистым пледом. вернувшись обратно и укутавшись в теплую ткань, он видит, что человек отошел к книжной полке и что-то там шумно листает. − не то, чтобы я навязывался, − чуть громче, чем надо, говорит он человеку, − но если ты читаешь обо мне, не легче ли спросить. человек не реагирует. он вздыхает и откидывает голову на спинку кресла. когда он открывает глаза, вокруг него снова ничего.