***
Полнолуние — это ужасно. Полнолуния всегда ужасны, но они стали еще хуже, с тех пор, как он начал проводить их в Визжащей хижине. Ремус понимает, почему Дамблдор так настаивал на его пребывании во время обращения здесь, на столь безопасном расстоянии от школы. Полностью понимает, и полностью с этим согласен, но от этого не становится менее ужасно. Он просыпается от всепоглощающей боли и чувствует себя абсолютно отрезанным от внешнего мира. Обычно, мадам Помфри приходит на рассвете, чтобы всучить ему всевозможные зелья и мази, и это, вкупе с его волчьей силой и крепким сном, помогает ему быстро исцелиться, вернуться в класс и извиниться за свое отсутствие, прежде чем кто-либо успеет что-то заподозрить. Тем не менее, полнолуние никогда не станет его любимым временем месяца. В этот раз все еще хуже. В этот раз волк злее и яростнее, чем обычно. Ремус не знает по какой причине: никогда не умел концентрироваться на этом, да, в общем-то, и не пытался понять зверя внутри себя, предпочитая держать свое сознание подальше от него. Когда не на кого нападать, он сходит с ума: воет, мечется от одной стены к другой, рычит и действует в отчаянном самоуничтожении: вырывает клочки собственной шерсти, впивается зубами в собственную плоть до кровоточащих десен и конечностей. Возможно, он впадает в отчаяние из-за того, что вынужден сидеть взаперти среди четырех стен, а возможно, это рвется наружу собственное разочарование Ремуса из-за того, что происходит между ним и Сириусом. Он зол на Блэка за то, что тот играет с ним в какую-то непонятную игру, и зол на себя, за то, что позволяет ему. За то, что хочет все это время. Какой бы ни была причина, волк вышел из-под контроля, а когда все закончилось, Ремус был просто разбит. Он позволяет перенести себя в больничное крыло. Его размытое сознание пытается гадать, сколько костей он сломал; станут ли свежие раны шрамами; перестанет ли когда-нибудь все так жутко болеть. А затем просто проваливается в глубокий сон. Его сон тяжелый, без сновидений, продолжается весь следующий день и ночь. Затем, как в тех любовных романах, которые читает мама, его будит голос Сириуса. Вот только это не столько романтично, сколько оглушительно: Сириус вопит, требуя увидеть его. Помфри отказывает, и Сириус начинает вопить еще громче, его голос звучит почти отчаянно. Джеймс тихо говорит, что они вернутся. Часть Ремуса хочет окликнуть их, не хочет ничего так же сильно, как увидеть своих лучших друзей, увидеть Сириуса, но он едва остается в сознании и еще даже не смотрел в зеркало… Они будут задавать вопросы, которые он сможет обойти позже, вернувшись в гостиную, но не сможет сделать этого сейчас — боже, он едва в состоянии вспомнить собственное имя. Поэтому Ремус молчит. Беспокойство Сириуса обволакивает, словно теплое одеяло. Он вновь проваливается в сон. Ремус все еще чувствует себя не лучшим образом, когда позже крадется в Большой зал на ужин. Он слегка морщится от боли, садясь, и надеется, что этого никто не заметил. Сириус обеспокоенно наблюдает за ним. Это выражение так редко можно застать на его лице, что Ремусу почти хочется рассмеяться, мягко подшутить над ним, но прежде, чем у него появляется шанс, Сириус слегка придвигается к нему. Его рука так мягко касается локтя Люпина, что тот невольно задается вопросом, не кажется ли ему. Блэку столь несвойственна подобная нежность, что все шутки теряются по пути. — Все в порядке? — осторожно спрашивает Сириус. Ремус кивает и улыбается ему. — Конечно, почему нет? Передай курицу, Пит. — Он снова пытается не вздрогнуть, когда тянется за предложенной тарелкой. Блять, как же сильно болят ребра. Чертов волк. — О, ну я даже не знаю, — возмущенно произносит Сириус, — может потому, что ты провел почти двое суток в больничном крыле с какой-то загадочной болезнью, а теперь двигаешься, будто ты стеклянный? — Бродяга, — предостерегающее произносит Джеймс, будто они уже обсуждали это. Вероятно, так и есть. Он снова называет его Бродягой. Ремус и раньше замечал странные прозвища, которыми эти трое иногда называли друг друга. Он их не понимал, но никогда не мог заставить себя спросить. Сириус рядом с ним стискивает зубы и открывает рот, чтобы вновь заговорить. Прежде чем тот успевает сказать хоть слово, Ремус толкает его локтем под ребра. — Я в порядке, Сириус, правда. И благодарен тебе, за беспокойство. Никогда не думал, что ты волнуешься обо мне. — Ты не выглядишь как в порядке, и… о чем ты говоришь? Конечно, я волнуюсь. — И, — продолжает Ремус, будто Сириус не сказал ничего особенного (хотя в его груди разлилось что-то теплое от этого признания), — в этом нет никакой загадки. Я упал со ступенек по пути в Астрономическую башню. Как полнейший идиот, прокатился сверху вниз. Собрал по пути каждую ступеньку и, хочу сказать, что каменные лестницы довольно твердые. Это было больно. Я полностью раздробил несколько костей, но Помфри дала мне Костерост и нормально выспаться. — Ты думаешь, что мы в это поверим? — Сириус прожигает его пристальным взглядом. Словно говорит «не делай из меня идиота», а Ремус действительно не хочет этого. Он ненавидит врать своим друзьям, но разве у него есть выбор, верно? — Верь во что хочешь, — говорит он, пожимая плечами, злобно протыкает кусок курицы вилкой, не понимая, сердится ли он на Сириуса, за то, что тот не верит его словам, или на Фенрира Грейбэка за то, во что тот посмел превратить жизнь Ремуса. — Но не все в жизни будет столь драматичным, как ты этого хочешь. Иногда люди просто поскальзываются и получают травмы.***
Следующие несколько дней проходят довольно странно. Сириус, кажется, не хочет надолго выпускать Ремуса из поля зрения, что поначалу приятно, но быстро начинает сводить с ума. Он хочет быть рядом не из каких-то сексуальных побуждений — хотя Ремус до последнего на это надеялся. Тот предпочел носиться вокруг него, исполняя все просьбы**, как чрезмерно дружелюбная собака. Из-за того, что Сириус теперь следит за тем, чтобы Люпин никогда не оставался один, создается впечатление, что он действительно никогда не сможет оказаться в одиночестве. А Ремус правда в порядке — он, на самом-то деле, всегда чувствует себя удивительно прекрасно сразу после полнолуния. Поэтому то, что остальные относятся к нему как к инвалиду, быстро начинает сводить с ума. Сириус продолжает метать на него настолько странные взгляды, что Ремус задумывается, не является ли тот тайным окклюментом, и пытается как можно чаще воспроизводить в своей голове «отъебись, Сириус», пусть никогда и не скажет этого вслух. Сириус умеет быть приставучим. Иногда он перестает сверлить Ремуса странными взглядами и начинает неловко открывать рот — хочет что-то сказать — но затем быстро закрывает его, плотно сжимая губы, будто усердно предотвращает озвучивание непрошеных комментариев. Люпин почти задумывается о том, чтобы начать прятаться от него, но Сириус пускает в ход свои щенячьи глаза и действительно обеспокоенный вид, что довольно мило, хоть и неоправданно. Поэтому Ремус ничего не говорит и просто надеется, что когда они вернутся с рождественских каникул, все придет в норму. Ремус говорит себе, что абсолютно точно не прячется от Сириуса. Хотя именно этим он и занимается. Все в безумной предпраздничной спешке мечутся вокруг, чтобы убедиться, что не оставили в замке ничего важного, без чего не обойдутся на протяжении следующих двух недель. Ремус не собирается ехать домой на каникулы, так что вся эта суета со сборами вещей обходит его стороной. У Сириуса, должно быть, с этим возникнут самые большие проблемы, потому что он по определению сама неорганизованность. Люпину это кажется прекрасной возможностью схватить книгу, проскользнуть под плотный полог своей кровати и, наконец, побыть в одиночестве. Но, Сириус Блэк, очевидно, действительно наполовину собака и сумел его унюхать. Он просовывает голову сквозь полог и торжествующе ухмыляется, так, будто только что выиграл в прятки. Сириус пробирается сквозь тяжелый бархат и садится на краю кровати, скрестив по-турецки ноги, и смотрит на Ремуса, как на, своего рода, приз. — Закончил собираться? — Что? — спрашивает Сириус, удивленно глядя на Ремуса, будто не ожидал, что он с ним заговорит. Будто тот собирался просто сидеть и позволять Блэку молча смотреть на то, как он читает. Будто в этом нет ничего странного. — Ой. Нет, на самом деле, даже не начинал. — Ты разве не опаздываешь? Поезд отходит где-то через полчаса. — Ну, я бы опаздывал бы, — соглашается Сириус. — Вот только… я остаюсь здесь. — Остаешься… ты что? — Я не в лучших отношениях со своей матерью, — на этой фразе он отворачивается, теребя выбившуюся ниточку на одеяле Ремуса. В груди Люпина что-то сжимается. В Сириусе проявляется нечто особенное, когда он говорит о своей семье. Некая уязвимость, которую он обычно не показывает. Это вызывает у Ремуса сильнейшее желание обнять его. Сделать что-угодно, чтобы ему стало лучше. — По правде говоря, — продолжает Сириус, — я совершенно не могу оставаться в том доме больше, чем это необходимо. Обычно на Рождество я уезжаю к Поттерам, но Джеймс, каким-то немыслимым образом, уговорил Лили остаться у него аж до самого Дня подарков***, а быть для них третьим колесом — буквально худшее. Ну я решил, что, по крайней мере, это было бы хуже, чем если бы я остался здесь. Я имею в виду, раз ты тут, то… — он замолкает, пожимая плечами, затем, кажется, мысленно одергивает себя и самодовольно усмехается, что слегка обезоруживает. Он протягивает руку, чтобы помочь Ремусу подняться на ноги. — Ну же, пойдем, проводим их! Это значит, что следующие две недели будут только он и Сириус. Без компании друзей, без уроков, абсолютно наедине. Может Сириус будет и дальше обращаться с ним, как с хрупкой фарфоровой куклой, или, может, вернется к состоянию, парящему где-то между общением с Ремусом, как со всеми остальными друзьями и бесстыдным флиртом. В любом случае, Ремус не уверен, сумеет ли пережить это. После недели, в течение которой Сириус вел себя невероятно раздражающе (например начинал предлагать варианты проведения времени и обрывал себя на середине предложения, будто он считает, что Ремус рассыпется если сделает хоть что-то блять напряженное), и Люпин решил, что единственным выходом из этой ситуации может быть лишь безжалостное сопротивление. Когда он предложил сыграть во взрывающиеся карты, то вызвал этим лишь встревоженный взгляд и вопрос, не хочет ли он лучше сходить в библиотеку. Взрывающиеся карты. Ремус Люпин — оборотень. Он ежемесячно переживает нечто похуже, чем простая карточная игра. Сириус никогда в жизни не ходил в библиотеку добровольно. Не считая того случая, когда они там целовались, а Ремус почти уверен, что сейчас его пригласили туда не ради продолжения. Блэк, видимо, думает, что Ремус тут же упадет замертво, если у него встанет. Поэтому вечером в канун Рождества он решает, что с него достаточно. Если быть конкретнее, точки кипения он достигает, когда ищет что-то в своем чемодане. Сириус помогает засунуть его обратно под кровать, будто Ремус не делал этого у него на глазах три раза в неделю с начала сентября. — Знаешь, со мной все в порядке, — он произносит это будничным тоном, не желая, чтобы это звучало как нечто серьезное или как повод затеять ссору. Одному Мерлину известно, насколько Сириус обидчивый мерзавец. Ремус стоит на коленях на полу их спальни и начинает выгибать спину, пока плечи не касаются ковра — его позвонки удовлетворительно похрустывают, слегка приглушенно. Когда он принимает привычное положение, то не может сдержать самодовольной ухмылки, глядя на выражение лица Сириуса. Хорошо, может он, и правда, нарочно пытался вызвать какую-нибудь реакцию, но он не может отрицать то, как его сердце пропустило удар от вида потемневших глаз Сириуса; как качнулось его адамово яблоко, когда Сириус тяжело сглотнул. — Видишь? — говорит Ремус. — Все в порядке. Как новенький. — Не мне винить людей, за их наплевательское отношение к себе, — отвечает Сириус, заталкивая ногой чемодан под кровать на последний дюйм. Он садится на пол, опираясь на ладони. «Это так играет ему на руку» — подумал Ремус. Его голос совершенно ровный, шок от прогиба Люпина исчез так же быстро, как и появился. — Не тогда, когда ты ходишь весь переломанный и скрытный. — Уже не переломанный. У меня все нормально. И я не скрытный. Я ведь рассказал вам, что случилось. — Да. Ага, ты рассказал. Ты не падал с лестницы, — немного рассерженно говорит Сириус, словно у него есть полное право злиться. Ремус закатил глаза. Серьезно? Как долго это будет продолжаться? — Если я говорю, что упал с лестницы, то я упал с лестницы. Если я говорю, что я в порядке, то я в порядке. Ты выводишь меня из себя своим поведением мамаши-наседки. — Он пытается сверлить Сириуса злобным взглядом, но тот лишь усмехается. Ремусу приходится отвернуться, чтобы не улыбнуться в ответ. — Скрытный. — Он обхватывает руками его лодыжки и кладет подбородок на его колени. — Очень, очень скрытный. Я уверен, что в твоих чрезмерных отговорках кроется какой-то смысл. — Никакого смысла. Ты просто перешел черту и стал маленьким надоедливым дерьмом. — И, не смотря на это, ты все еще хочешь поцеловать меня. Это было сказано без какой-либо на то причины, и Ремусу хочется зарычать от отчаяния. Надоедливое маленькое дерьмо — слишком мягко сказано. И почему Сириус всегда так раздражающе прав? — Я хочу чтобы ты отъебался, — рявкнул Ремус. Он не жалеет, что сказал это; может быть, желание прикоснуться к губам Сириуса всегда было где-то в глубине его сознания, и все же… Как же сильно ему, блять, это надоело. — Ты хочешь поцеловать меня. — Не хочу. — Знаю же, что хочешь. — Не хочу. — Хочешь. — Перестань. У меня нет никакого желания участвовать в твоей жалкой игре. Я вырос из этого еще в пять лет. — Вот почему ты такой чертовски раздраженный по поводу и без. Ты хочешь, чтобы я выцеловал из тебя все твои секреты. — Сириуса не беспокоит недовольство Ремуса. — У меня нет никаких-хмпф… Рот Сириуса снова прижимается к чужому, вес всего его худощавого тела прижимает Ремуса к ковру, а нижняя губа уже начинает пылать от укусов. Люпин стонет в поцелуй, а в голове крутится лишь «ну вот и приехали», даже когда руки поднимаются по спине Сириуса и обхватывают ее, сокращая расстояние. Ремус думает, что мог бы заниматься этим вечно — лежать в их гриффиндорской спальне и целовать Сириуса Блэка… за исключением того, что так нечестно. Сириус не может просто вытворять подобное, когда только заблагорассудится, словно рычагом переключая свою манеру поведения. Уж точно нельзя позволять ему делать так, с целью вымогательства информации. Люпину приходится собрать все свои силы, чтобы оттолкнуть его. Когда они встречаются взглядами, он вынужден быстро отвести глаза: смесь замешательства и боли в глазах Сириуса подобна удару под дых. — Что, черт возьми, ты творишь? — огрызается Ремус. Сириус пожимает плечами, но это выглядит жутко неуверенно: его дерзость, которая сверкала в глазах пару мгновений назад, почти испарилась. — Ты не можешь так просто продолжать все это. Целовать меня. Я не какой-нибудь… какой-то… Я имею в виду, что ты не можешь просто так хватать и целовать меня, когда захочешь, Сириус, а затем игнорировать. — Когда я игнорировал тебя? — парирует Сириус. — Скажи, когда? — Хорошо, ты не игнорировал меня, не выделяя частностей. Но ты точно не относился ко мне так, как относятся к людям, которых целуют! — Никогда не замечал, чтобы ты жаловался, пока мы сосались, Ремус. И знаешь что? Кто вообще использует «не выделяя частностей» в нормальном разговоре? Это самая глупая попытка в смену темы в истории смен тем в, вероятно, самом глупом споре в истории споров. Ремус открывает рот, чтобы ответить, сказать, что в культурном разговоре «не выделяя частностей» — довольно расхожая фраза. А еще то, что им, возможно, стоит перестать ссориться и продолжить целоваться, и что он извиняется за свои слова, но Сириус, будучи обидчивым мерзавцем, вскочил на ноги и выбежал, остановившись лишь для того, чтобы крикнуть: «Счастливого блять тебе Рождества». О, невероятно, сейчас полночь. Рождество. Ремус находит его у озера. Типично для Сириуса — нельзя дуться где-нибудь в помещении у камина, когда на дворе конец декабря, и земля промерзла. Он дрожит, плечи трясутся, зубы стучат. Ремус тяжело вздыхает, набрасывает тяжелую мантию, прихваченную с собой из спальни, на плечи Сириуса и садится рядом. Они не могут разругаться в Рождество. Сириус не двигается, абсолютно не признавая чужого присутствия, хотя через несколько мгновений перестает дрожать. Ремус выдыхает. Он видит облачко пара, которое выпустил в воздух. Вспоминает, как любил играть в дракона в одиннадцать лет: бегал по морозной улице, выдыхая дым и устрашающе рыча, не обращая внимания на испуганную мать, думающую, что волк перехватил контроль. Он снова выдыхает, на этот раз тяжелее. Видит, что Сириус делает то же самое, и потоки теплого воздуха смешиваются в один прямо перед их лицами. Ремусу хочется сказать что-нибудь поэтичное по этому поводу, но даже если бы между ними не происходило никаких конфликтов, Сириус бы лишь фыркнул и стукнул его по плечу, вероятно, сказав перестать быть таким размазней. — Заходи внутрь, — вместо этого, мягко произносит Ремус. — Нет. — Перестань быть таким идиотом, Сириус. Здесь не меньше минус пятнадцати градусов. Пойдем. — Чувствую себя прекрасно. — Может и так, но… — он пытается сохранять спокойный тон, показательно натягивает свои несуществующие перчатки, — но я пиздец замерз. И у меня есть для тебя подарок. Вот и все. Сириус иногда бывает таким Сириусом — никогда не может устоять перед подарками. Он плавно поворачивает голову, слегка изогнув бровь, а Ремус не может удержаться и фыркает от подступающего веселья. — Раз уж Рождество и все такое. — Думаю, я мог бы зайти внутрь, — медленно произносит Сириус, — если ты действительно так уж замерз. Ремус смеется — ничего не может с собой поделать — и наклоняется вперед, нежно касаясь губами лица Сириуса. Он впервые сам инициировал что-либо между ними, и это заставляет занервничать, но, почему-то, не заставляет остановиться. Сейчас Рождество, а Сириус выглядит очаровательно со своим ярко-красным от мороза носом и сияющими глазами, а его рот складывается в легкую улыбку, которую он старается не показывать. Его губы ледяные, под еще теплыми губами Ремуса, и он делает резкий вдох при прикосновении, но не отстраняется. Ремус встает и протягивает руку, чтобы поднять Сириуса на ноги. Они идут в замок в тишине. Ремус знает, что конфликт не исчерпан, не все в порядке; в конце концов им придется все обговорить, устранить причину их ссор и внезапных поцелуев до и после них, какой бы она ни была. Но сейчас Рождество, и это может подождать. Ремус кивает на свою кровать и идет делать две кружки какао, несмотря на то, что на часах половина второго. Сириус снимает мантию и надувает губы, вероятно считая, что это выглядит вызывающе. — Кончай, Сириус, и ложись в постель, — чуть позднее добавляет «в пижаме», хотя, Ремус предпочел бы, чтобы тот был без нее, если честно. Что-то ощутимо сжимается в его груди, когда он протягивает Сириусу кружку и забирается на свои простыни; когда он видит Сириуса в своей постели, откинувшегося на подушки. Каким-то образом, он выглядит моложе, чем есть на самом деле, но не настолько, чтобы это заходило за грани разумного — сейчас, он выглядит, скорее как мальчик, а не как чрезмерно упорный молодой человек. Сириус все еще слегка замерз: его нос красный, он зарылся под одеяло, потягивая какао в клетчатой фланелевой пижаме, и наблюдает за Ремусом сквозь свои незаконно длинные ресницы. Он выглядит так прекрасно, что Ремус готов расплакаться. Хочется целовать его, пока он не забудет собственное имя. — С Рождеством, — говорит он, кидая тщательно упакованный сверток Сириусу на колени, и забирается под одеяло. — Ой, бля… ну ты и мудачина, — Ремус резко отскакивает, едва не отправив какао в полет. — Держи свои ледяные ноги на своей стороне. — Мне нравится, что у меня есть своя сторона, — говорит Сириус, прижимаясь пальцами ног к лодыжке Ремуса, злобно ухмыляясь, ловя на себе сердитый взгляд. Он шарится под одеялом и находит завернутый прямоугольный подарок, резко вытаскивая его. — А это для тебя. Ремус не хочет даже задумываться над тем, когда Сириусу удалось спрятать подарок в чужой постели. — Ты первый, — говорит Сириус, постукивая по упаковке указательным пальцем. — Открывай давай. — Мы могли бы сделать это одновременно. — Просто открой его, Ремус, пока я не сделал это за тебя. Это идеально. Идеально, идеально, идеально. Ремус не может вымолвить ни слова; он сглатывает ком в горле и смахивает проступившую слезу, мягко проводя пальцем по переплету. Полное собрание произведений о Шерлоке Холмсе в твердой обложке с позолотой, вероятно стоящее целого состояния. Это самая красивая книга, которую он когда-либо видел. — Ты так долго рассказывал об этих гончих или как их там… — говорит Сириус. — Но лично я не разделяю твоего восторга. Она кажется довольно скучной: язык едва ли английский, картинки не двигаются, а этот парень Холмс, очевидно, крепко сидит на чем-то, хотя, может, просто все магглы такие психи, но- — Она прекрасна, — говорит Ремус на выдохе. — Мне безумно нравится. — Хорошо, — Сириус произносит это так обыденно, будто не он только что вернул Ремуса к жизни, будто это не самый идеальный и продуманный подарок, который он когда-либо получал. Блэк взволнованно перебирает ногами под одеялом. — Моя очередь. Сириус срывает оберточную бумагу в спешке, совсем без изящества, отчаянно пытаясь быстрее добраться до содержимого. Ремус даже не успевает задуматься, нравится ли Блэку подарок, когда его прижимают к подушке. Сириус прыгает на него, бормоча: «Спасибо, спасибо, спасибо», прерывая каждое слово поцелуем в лицо: щеки, подбородок, бровь. — Это значит, что тебе нравится? — Ремус смеется, и получает в ответ протяжный стон вместе с поцелуями в те части лица, которые были пропущены ранее. — Я подумал, что раз уж ты собрался и дальше возиться с тем дурацким байком, тебе нужна соответствующая куртка. Она, конечно, подержанная — Ремус вряд ли смог бы позволить себе новую — но это настоящая кожа, мягкая, чуть потрепанная и пахнущая моторным маслом (поэтому, слегка пахнущая Сириусом). Куртка буквально кричала Сириус, когда он впервые увидел ее. Она застегивается на молнию спереди; сверху и снизу для этого кнопки; чуть выше талии есть ремешок; по бокам удобные карманы. И воротник, который, как уверен Ремус, Сириус будет носить поднятым. Он думает, стоит ли говорить, что первой мыслью при покупке было то, что серый цвет кожи совпадает с цветом глаз Сириуса. — Ты — мой любимый подарок, — бормочет Сириус, и, на этот раз Ремус даже не хочет разбираться в смысле этой фразы, ведь его опять втягивают в поцелуй. Он просто отдается моменту и размыкает губы, позволяя Сириусу углубить поцелуй, дает волю своим рукам, скользящим вверх по чужой спине, забираться под рубашку, прижимая ладони к пояснице, где кожа такая мягкая и теплая. Сириус осторожно кладет голову Ремуса на подушку, пока они целуются и прижимаются друг к другу. Все это заставляет Люпина чувствовать себя запертым в кольце чужих рук, почти не владеющим своим телом. Руки Блэка около головы, его тело тяжелое и теплое; он дразнит, жадно пробует чужие губы на вкус. Ему это нравится. Ему нравится, когда Сириус немного ерзает над ним, и Ремус слегка раздвигает ноги, позволяя ему удобнее устроиться между ними; ему нравится, как их тела соприкасаются от бедер до груди; ему нравится, как их ноги переплетаются, чужие ступни все еще холодные; ему нравятся эти хриплые стоны, которые он ловит губами. Когда Сириус чуть отодвигается, и Ремус открывает глаза, он замечает россыпь мелких веснушек, покрывающих его нос. Он теплый, немного тяжелый, но это не вызывает никакого дискомфорта. Когда Сириус двигает бедрами вниз, наклоняясь, при этом, чтобы прикусить нижнюю губу Ремуса, тот не может сдержать ответную дрожь, прошедшую по всему телу. Сириус усмехается ему в рот и снова слегка сдвигается. Теперь он наполовину лежит на Ремусе, наполовину — на матрасе. Ремус чувствует тяжесть чужого члена, упирающегося в бедро, но у него нет времени, чтобы обратить на это внимание. Сейчас, когда ему не нужно опираться на руки, удерживая вес своего тела, его ладонь медленно движется по скуле к линии челюсти, так нежно. Сириус наклоняется, утыкаясь носом в висок Ремуса, усеивая легкими поцелуями его лицо, и наконец, наконец снова находит его губы. Он втягивает нижнюю губу Ремуса в свой рот и слегка покачивается на его бедре, и, черт, как же это приятно. — Все хорошо? — бормочет Сириус, вновь отстраняясь, прочерчивая пальцами легкие узоры на скулах Ремуса. Выражение его глаз сложно описать словами; в ответ на это Ремус может лишь дважды кивнуть и вновь притянуть Блэка к себе, пока никто из них не начал думать о том, что именно они делают и что именно все это значит. Он хватает Сириуса за плечо, дергая его ближе, пока тот не бормочет в приоткрытый рот: — Черт возьми, Ремус… — Люпин перекатывается на него, не прерывая поцелуй ни на секунду. Он вслепую цепляется за Сириуса: задница, бедра, снова бедра — ему все равно, просто нужно сохранять контакт, нужно касаться. Он не может противостоять желанию взять контроль. Сириус снова стонет, говорит тихо: — Блять, Ремус, ты с ума меня сводишь, когда ты такой. Ремус держится, тело сотрясается от каждого прикосновения члена к крепкому телу Сириуса, нависшего над ним. Когда Сириус смещается, его член прижимается к члену Ремуса. Люпин запрокидывает голову, издавая протяжный стон. Сириус тут же прижимается губами длинной шее, высовывает язык, слизывая проступающие капли пота. Он всасывает кожу, вгрызается в нее, и, определенно, оставит засос, но Ремуса это совсем не волнует. Ради бога, и это они еще полностью одеты. — Сириус, Сириус, Сириус… — внезапно, это единственное слово, которое Ремус в состоянии вспомнить, единственное слово, которое имеет значение сейчас, когда он вскидывает бедра. Сириус двигается навстречу, а ногти Ремуса впиваются в обнаженную кожу его спины, проникая под рубашку, когда он беспорядочно поднимает бедра. Сириус приподнимается, хватаясь за чужие плечи и стонет: — Посмотри на меня. Смена ракурса идеальна, и это чересчур. Ремус распахивает глаза лишь на секунду. Сириус так близко — прямо здесь — со своими затуманенными глазами и учащенным дыханием. Он продолжает двигать бедрами и кончает сразу после Ремуса, который бурно извергся прямо в пижамные штаны. На часах 2:30. Рождество.