Никс

94 Судейкин листал неплохо напечатанную книжицу. Шрифт хороший, крупный, бумага белая. «Конституция Российской империи» - не слабо! На первой странице манифест самого государя, разумеется, вместо подписи просто напечатано «Николай», но стоит даже дата 25 июня 1889 года. М-да! Хоть Георгий Порфирьевич и занимался делами внутренними, но и за бывшими, эмигрантами, которые мутят воду за границей, приглядывал. Вот оттуда, из Стокгольма и прислали. Груз уже сегодня днем должны были перегрузить на баржи и доставить в Петергоф. В целом, ничего необычного, хотя морской канал уже года три как действовал, это-то и показалось подозрительным, закинули удочку и опс! просто поразительный улов. Судейкина волновало – что со всем этим делать? Неужели государь решился на конституцию. В принципе, к этому все и шло. Судейкин не то, чтобы был против, он просто не представлял себе, как это может быть. Внимательно прочитал текст. Оказывалось, что за государем сохраняются все властные полномочия, в плане государевой силы. Значит, его, Судейкина, не тронут. Обижало лишь одно – мимо него проходит. Но с другой стороны – как тонко проведено. Не будь он столь всеведущ, может и сам узнал бы в последний момент. Вопрос был лишь в одном – как поступить. Неделю назад в Красном селе с помпой простились с цесаревичем, отправившимся в путешествие по империи. Все великие князья находились в Красном и были под рукой. До часа «икс» оставалось три дня. Нужно было решаться. Проблема состояла еще и в том, что цесаревич практически мальчишка, и он точно не сможет рулить империй самостоятельно, значит семибоярщина, верней – семи-великокняжье, глупые, порочные, но властолюбивые дядюшки облепят трон. Для государства паршиво, но это пол беды. Главное же в том, что Александр Александрович, наместник на Кавказе, его, Судейкина, терпеть не мог, Черевин наговаривал. Оба, и великий князь и его охранник, любители выпить не закусывая. Великий князь не раз убеждал императора прогнать «змея подколодного» Порфирия. Но тот не только не гнал, но и подымал. Конституция, это не так уж и плохо, главное правильно себя поставить. Но выбор делать было непросто. К тому же, формально к императору никаких нитей не вело, он всегда мог вывернуться, братья царю не поверят, но Александр для вида согласиться, эта туша надавит на остальных, прогонят его, Судейкина, а там и за императора возьмется. Так он до вечера ничего и не решил. Решил за него император. Рано утром он вызвал Судейкина в Красное село. Николай II просто положил перед начальником тайной полиции конституцию и попросил прочитать, а сам смотрит внимательно. Неужто проверяет. - Прошу простить, но я уже ознакомился с текстом, - спокойно ответил Судейкин. – Полагаю, нужно хорошенько поднажать на Суворина и Мещерского. Они запятнаны основательно. Восхваления ждать не стоит, но критика должна быть умеренной. Император улыбнулся в усы. - Спасибо, я над этим не подумал. - Позвольте вопрос, - произнес Судейкин и царь кивнул. – Цесаревич извещен? - Я отправил ему послание. Он его получит утром. Это неправильно, но я думал, что так будет удобнее. - Отчего еж, - пожал плечами Судейкин. – Цесаревич должен понять вашу правоту. Он ведь как раз будет в Москве? – Император кивнул. – Я распорядился устроить ему торжественную реакцию на это событие. Это покажет верность первопрестольной, а цесаревичу – правильность выбранного вами пути… Николай разоткровенничался с Судейкиным не от хорошей жизни. Зуев прислал через Матвея послание, что рабочие, принимавшие груз, разглядели соглядатаев. То были не бандиты, а «шпики», как их они называли. Значит, план раскрыт. Император решил перетянуть главу спецслужбы на свою сторону, дабы план удался. То, что случилось, было необычно. С одной стороны радостно, с другой, волнительно. Вопрос лишь в том, чья возьмет верх. Предстоящая ночь обещала быть бессонной. Никс очень сильно нервничал. Наконец, настал тот самый день. По его приказу, в полдень, все гвардейские полки были выстроены в каре. Государь, в сопровождении великих князей и военного министра Ванновского выехал в центр. Еще утром император прочитал телеграмму от Зуева: «Получил массу откликов на вашу статью. Бо́льшая часть положительная. Начало обнадеживающее». Это означало, что рабочие Петербурга начали читать конституцию, одобряя ее положения, мало того, они стали помогать раздавать её на улицах. - Братцы! – волнуясь, произнес Николай, стараясь говорить громче, дабы его услышали. – Четверть века назад мой покойный отец начал Великие реформы, реформы, по преобразованию Отечества на новых основах. Многое было сделано. Но многое он не успел совершить, передав эстафету нам, возложив на наши плечи ответственное и сложное, но такое нужное решение, по преобразовании России в подлинно передовое государство мира. А посему, сегодня утром я подписал Конституцию империи нашей и учредил представительство всего народа. Давайте же помолимся, чтобы Господь и далее не оставлял нас своей заботой и да просияет Отчизна наша как царство закона и справедливости. Никс замолчал. Ответом ему была тишина. Он чувствовал, что взоры братьев так и сверлят ему спину. Наверное, то был самый страшный момент в его жизни до сего момента. И тут, откуда-то из задних шеренг, уже не молодой голос твердо произнес: - Отцу нашему, государю императору, троекратное «Ура!». Первый отзыв, это самое «Ура!» было не очень громким, не очень стройным, но второе уже казалось всеохватным, слева, справа, сзади. Третье же было и в самом деле восторженным. - Благодарю вас, братцы! – прочувствованно ответил Никс. Была сотворена краткая молитва, войска перестроились и прошли парадом перед Никсом, после чего государь покинул плац, отправившись в свой домик. Едва все вошли в большую гостиную, как Саша заревел. - Ты что, с ума сошел!? - Успокойся. Как раз наоборот! - Как, как ты мог!? – не унимался брат. – Ты…ты Иуда! - Кого это я предал?! – взъярился Никс. Он обычно сохранял спокойствие, но и у него сейчас нервы были на пределе. - Отца! – выкрикнул Сергей. – Они его убили! - Вот именно! И я не хочу, чтобы подобное сотворилось! Я не хочу, чтобы мой сын стал жертвой террора. - При чем тут твой сын? – в гневе вспылил Владимир. - Потому что на мой век монархии всяк бы хватило, а вот ему нет. И я, мать вашу, костьми лягу, но не позволю из тупости и кретинизма устроить революцию! – заорал Никс. Его братья, скорее от непривычного поведения государя, всегда спокойного, даже через чур, опешили. - Но революции нет, - словно от боли, протянул дядя Миша. - Это потому, что ты не читаешь отчеты МВД. Ты знаешь сколько в год горит имений? А я знаю – сотни три, а то и четыре. Ты знаешь, сколько мужики зарезали помещиков? – человек сто, причем, порой с семьями. И это когда крепостного права уже нет! Мы сидим на пороховой бочке. И я не собираюсь ждать, пока она рванет. - А если не рванет? – грозно спросил Саша. - Так я этого и хочу. Отец бог знает когда крестьян отпустил на волю, а по статистике, словно этого и не произошло, мужик все бесится. - Природа у него такая, - примирительно заметил дядя Миша. - А еще отсутствие земли и постоянная угроза голода, каждый второй год неурожайный. - Ты хочешь отнять землю у дворян? – шокировано спросил Владимир. - Я хочу, чтобы народ выпустил пар и принял то, что мы считает нормальным – восприятие земельного вопроса только в правовом ключе. Мы для них все одним миром мазаны, мы все чужие. Вот пусть земцы и объясняют. - Они объяснят! – стал закипать Саша! - Они так объяснят, что мы будем до Парижу лететь, пердеть и радоваться, что летим целыми, а не по кускам! - Не преувеличивай! – как можно спокойней заметил Никс. – В Германии рейхстаг есть, и ничего, живут-поживают, да добра наживают. В Австро-Венгрии тоже. Да куда не плюнь, всюду парламенты, даже в сраной Португалии. Вряд ли все они дураки, одни мы умные. Да, наши либералы и консерваторы безответственные болтуны, позеры и прожектеры. Но если им не прививать ответственность за свои призывы, они такими и останутся. Вот тогда-то они и натворят дел. - А так не натворят!? – Владимир даже себя по бедрам хлопнул. - Ну я же не идиот. Я же знал, в какой стране живу и правлю. У меня осталось право вето, причем, не оспариваемое. - Какое-какое? – не понял Алексей. - Я так понимаю, это значит, если государь скажет «нет», никто не сможет данное решение переменить, - заметил Рихтер. - Именно, - согласился Никс. – Кроме того, я оставил армию, флот и полицию за собой. - Слава Богу! – Владимир театрально возвел очи к небу. - Так как же с нами? – неожиданно спросил Павел, до того безучастно сидевший в углу. - Так же, как и в других странах – мы правящая фамилия, у нас свой источник финансирования. Мы занимаем ответственные посты, в армии и в разных учреждениях. - Ты либо очень умный, или чудовищно рисковый, - задумчиво произнес дядя Миша. – Если твой план выгорит, это и в самом деле будущее, а если нет… - Да какое будущее! – Саша в расстроенных чувствах сел в кресло. Его тучная фигура выглядела не устрашающе, а просто массивной. - Поймите. Реформы, их или не стоит начинать, или, уж коли начали, нужно проводить до конца. Останавливать их еще опаснее. Папа́ начал реформы по необходимости, а потом их стал тормозить и чем все закончилось? Вы помните, он хотел конституции, но… все откладывал, все переносил. Так можно и до революции напереноситься. - Ты еще Польше свободы дай! А то она тоже на революцию изойдет, - вырвалось у Саши. - Если б знал как, то дал бы. Непременно! – все уставились на него. – Да, чего скрывать. Польша это раковая опухоль, она никогда не смириться со своим положением. Там вечно будет кипеть недовольство, метастазы всегда будут приникать в Россию. Она… она как чемодан без ручки – и нести тяжко, и бросить жалко. - Так отчего не отпустить? - неожиданно спросил Павел. – Пусть катится, коль мы им не гожи? – Сашу аж перекосило, он побледнел, желваки так и заходили, а вот Владимир слегка усмехнулся, в усы. - Если мы ее отпустим, то ее тут же схарчит Германия. Конечно, - начал уже очень спокойно рассуждать Никс, поглядывая в окно, по своей привычке. – Конечно, это плохо, но, с другой стороны, тогда б уже немцы получили бы такой геморрой. - Так может это и неплохо? – дядя Миша проявил живейший интерес и, словно предупреждая недовольство племянников, добавил. – Германия уж больно усилилась, еще лет десять, и она нас и в грош ставить не будет, а так… - А что?.. – заметил Алексей. - Немцы не мы. Они тут же превратят Польшу в полунезависимое, от себя, конечно, герцогство Варшавское… - И замирятся с ляхами! – закончил Владимир. Никс мягко улыбнулся. - Как раз нет, – все удивленно посмотрели на императора. – Полякам нужна не крохотная, фиктивная страна. Им нужна Польша, Великая Польша. Даже если они не станут пускать слюни на наши земли, в Белоруссии и в Малороссии, то, как на счет Кракова и все этой части, что заполучила Вена? Отнимут у Франца Иосифа? Да и Германия не расщедрится на передачу Западной Пруссии с Данцигом и части Силезии с Бреслау. А без этого Польша не Польша, а так, жалкий огрызок. Великие князья смотрели на императора, пусть и не по-доброму, после сегодняшнего такое было невозможно, но с уважением. Они увидели, как Никс обдумывает ситуацию, поняли, что он из тех, кто десять раз отмеряет, прежде чем один раз отрежет. 95 В Москве тираж Конституции с манифестом раздавали с утра. Люди читали на ходу. У кого на лице было непонимание, растерянность. Кто-то нервно тер лоб, пытаясь справиться с эмоциями. Алексу доставили письмо от отца утром, он завтракал, когда фельдъегерь вручил ему пакет. «Милый Алекс. Сразу хочу просить у тебя прощения. Я подписал манифест о введении Конституции тебя совершенно не проинформировав, но поверь своему папе, так нужно. О своей безопасности не беспокойся, о том я озаботился. Все будет хорошо. Увы, мы с тобой очень мало обсуждали этот вопрос, вопрос про парламент – ты, возможно, будешь не в восторге. Признаюсь, я тоже испытываю определенные сомнения. Но есть одна очевидная вещь – взрослые люди вынуждены принимать решения не только приятные и удобные, но и тяжелые, сложные. Я принял именно такое решение. Надеюсь, ты меня поймешь и примешь новое устройство нашего государства. Дай Бог, я смогу принять на себя удар первоначального неприятия, огрехи обустройства, а ты уже пойдешь во след мне, по налаженному пути. В любом случае, старайся не демонстрировать эмоции, если у тебя что-то и будет мне сказать, отложи до Ливадии. Твой любящий папа». Уже днем тысячи простых москвичей, а особо рабочих, с государственными флагами, иконами, портретами царя и наследника, заполонили центр города, на Красной площади было не продохнуть. Алекс выехал из Спасских ворот на вороном жеребце и тут же был оглушен бесконечным «Ура!». Огромная толпа пела гимн, а потом истово помолилась за успех важного начинания. Эта картина очень сильно врезалась в сознание цесаревича, расколов его. 96 Никс как чувствовал, встреча с сыном не была легкой. Алекс прибыл в Ливадию во второй половине августа, проведя три месяца в пути, объездив несколько губерний, отстояв молебен на Полтавском поле в честь 180-летия исторического сражения. Но первыми словами были упреки. - Ты украл у меня страну! - чуть ли не со слезами на глазах выкрикнул Алекс. - Твоей она будет только после моей смерти, - хладнокровно заметил Никс, хотя ему было чертовски неприятно. Мари, стоявшая рядом, просто разрывалась между мужем и сыном. – Самое же главное – я обеспечу стабильность твоего правления. Да, ты не будешь самодержцем, но зато будешь жить и править долго и спокойно. - Россия не сможет быть иной, кроме как самодержавной! – возразил Алекс. - Так рассуждали везде, пока не ввели конституцию. А потом, ничего, привыкли. Все страны любят говорить об свое особости, непохожести. Но фокус в том, что они похожи, слишком похожи. - Я не согласен! - Это эмоции, кроме того, у тебя нет опыта управления, ты не знаком с ситуацией… - Я видел страну! - Ты видел страну, вылизанную к твоему приезду, прибранную и приукрашенную. Полагаю, если бы ты отклонился хоть на десяток верст от маршрута, то увидел бы совсем не такую благостную картину. - А ты ее видел! – с вызовом спросил Алекс. - По счастью да, - император посмотрел на сына, повзрослевшего, ставшего куда как серьезнее. – Все, что я сделал, я сделал для вас. У меня все сердце сжимается, когда я думаю, что ваши жизни могут быть под угрозой, в случае революции. Ты можешь на меня сердиться, можешь не понимать всего, что я делаю, но… я прошу тебя поверить только в два факта. Первое – все мои действия продиктованы желанием спасти страну от будущих потрясений, даже если ты по незнанию их и не видишь. Я надеюсь, скоро ты станешь присутствовать при решении проблем страны и поймешь, что есть очень много скрытого, но крайне важного. Второе – я вас, и тебя, и Тошу, и Олюшку с Георгом и малышами, и конечно маму, люблю и хочу, чтобы ваша жизнь была как можно более спокойной. Убедить сына Никсу не удалось. Но, по крайней мере, он не стал открытым противником его решения. Хотя раскол в семье был куда как серьезнее. Оказалось, его Олюшка, эта эфирная девушка, вся погруженная в мир прекрасного, живописи, музыки – сторонница самодержавия. Она не смогла бы вести спор, но отцу сказала просто: «Ты не прав!». Как на это реагировать Никс не знал, а потому просто принял к сведению. Хорошо хоть Георг был куда как более прагматический тип, которого подобные вещи совсем не волновали. Единственным союзником в семье оказался Тоша, как не странно. Парень вырос, превратился в красавца, немного ветряного, но сторонника отцовских преобразований. Пожалуй, самые сложные отношения в большой семье оказались с Сашей. Никс постоянно сожалел, что не вернул его в столицу заранее. Тот предпочел жить в Тифлисе, где был этаким царьком, где ему было привольно. Да и его средний сын, Георгий, страдал недугом с легкими, при котором кавказский климат был очень даже кстати. Остальные братья, пусть и противники его идеи, но вроде как подчинились. Восьмого сентября на Царицыном лугу, в той его части, что возле Михайловского сада, заложили фундамент будущего здания парламента. А через несколько дней прошли выборы в Государственную Думу, нижнюю палату парламента. Никс поступил просто, записал в конституции общие принципы участия в выборах, позаимствовав их из городских и земских выборов. В новой Думе должно было заседать 450 депутатов от одномандатных округов. Временным местом для них избрали зал в дворянском собрании, но уже шли работы в Таврическом дворце, огромный зимний сад которого по приказу императора переделывали в зал заседаний, пусть и временный. К Рождеству должны были успеть. Партий еще не было, да и взяться им было неоткуда, потому казалось, что они все, кандидаты в депутаты, а потом и те счастливчики, которых выбрал избиратель, словно строители вавилонской башни. Но уже к началу заседаний вышло, что оформилось несколько фракций. Самая крупная, либеральная, в двести восемьдесят семь голосов, состоявшая большей частью из либеральных земцев. Им победить было не так уж и трудно – всеобщий восторг от манифеста был силен. Консерваторов было сто пятнадцать. Они в основном представляли юг страны. Тридцать один депутат был от Трудовой партии, так она себя назвала, пожалуй, самая сплоченная из всех. Еще семнадцать депутатов можно было с полным основанием назвать самовыдвиженцами. Этой серой массе «противостоял» Государственный совет. Никс его слегка трансформировал. Он не стал указывать сколько там могло быть членов, как и в британской палате Лордов. Он просто назначал туда тех, кого посчитал нужным. Разумеется, дядя Миша, великий князь Михаил Николаевич по Рождество покинул пост председателя, его заменил способный бюрократ Дмитрий Сольский. Зато великие князья, не все, а только по воле императора, там продолжили заседать, хоть и номинально. Госсовет мог отклонить любой закон, принятый Думой. Но, если Дума в третий раз принимает один и тот же закон, то он поступал на подпись уже сразу к императору. Правда, тот мог наложить вето, которое преодолеть никак не представлялось возможным, но тогда на это обратили внимание только правоведы. Рев консерваторов был не слишком сильным. Сказалась операция по раздаче взяток. Кроме того, хоть ненавистный парламент и появился, государь сохранял многие властные полномочия, что если не позволяла принять всю эту историю, то хотя бы примириться с ней,.. до результатов выборов. Мелкие демарши Никс даже не заметил – так, с придворной службы уволились с десяток аристократов, вроде графа Шереметева и князя Голицына, остальные, скорее затаились, наблюдая, куда дело пойдет. 97 Никс и не подозревал, что проблемой будет не провозглашение конституции, и даже не выборы. Проблемой окажется работа Думы. Лидером формирующейся Либеральной партии стал видный либерал, писатель и редактор «Вестника Европы» Константин Арсеньев. Отучившись в Императорском училище правоведения, поработав и в министерстве юстиции и в Сенате, он прекрасно разбирался как в проблемах российских городов, так и аграрных губерний. Высокий, подтянутый, с небольшой лысиной, с усами и внушительной бородой, в вечном пенсне, он производил впечатление человека вдумчивого. Торжественное открытие Думы должно было состояться в тронном, Георгиевском, зале Зимнего дворца. Предполагалось, что оно будет невероятно торжественным. А еще накануне, в Петровском зале, Никс встретился с новым председателем Совета министров. Арсеньев волновался, у него заметно дрожали руки. - Ваше Величество, - произнес он и склонил голову. Никс протянул руку, и тот ее пожал, но очень слабо, будто боясь причинить монарху хоть какое-то неудобство. - Константин Константинович. Я прошу вас принять пост главы правительства, - глаза Арсеньева заблестели. – Примите эту государственную печать, как символ вашей власти. И один из камергеров поднес на пурпурной подушке бронзовый блин, диаметром в десять сантиметров. Арсеньев, с поклоном, принял ее. Она был небольшой, но он решительно не знал, что с ней делать. Никс кивнул, подошел один из камергеров и принял печать, на время. Мужчины сели на специально подготовленные кресла. - Полагаю, ваш новый статус внес некоторые бытовые неудобства? – поинтересовался император, начиная разговор. - Спасибо, Ваше Величество. Я нанял очень удобную квартиру на Вознесенском проспекте, это совсем рядом с Мариинским дворцом. - Ваша семья уже переехала? – поинтересовался Никс. - Не совсем. Моя жена пока в нашем именьице. Но она скоро приедет, с младшими детьми. - А старшие? – уточнил государь. - О, они уже выросли. Дочь замужем, сын заканчивает Московский университет. - Хорошо, - возникла пауза, Арсеньев опасался ее нарушить. - Давайте договоримся так. Ваш день для еженедельных аудиенций будет пятница, днем. Детали можно будет обсуждать в рабочем порядке. Если возникнет необходимость, будем встречаться чаще. - Спасибо, Ваше Величество. Я… осмелюсь спросить о кабинете… - Да-да. Наша следующая встреча состоится уже после торжественной церемонии. Тогда вы и представите мне список кандидатов на все посты, их и обсудим… И вот она, церемония открытия первого российского парламента. Все прошло легко, как по маслу. Постные лица высокопоставленных чиновников в раззолоченных мундирах с орденскими летами из Государственного Совета справа от монарха и черно-серая масса в дневных визитках и добротных костюмах народных избранников из Государственной Думы слева, серьезные от ощущения собственной значимости. Великие князья в парадных гвардейских мундирах и великие княгини во главе с императрицей в придворных русских платья, стояли справа от трона. Единственная часть семьи, отсутствовавшая на этом торжестве – Александровичи. Наместник Кавказа не соизволил приехать. Николай II зачитал полное благих надежд и пафоса послание, после чего все разошлись. Впрочем, Романовым понравилась почтительность, с которой депутаты вели себя во дворце, мол, знают свое место. Испытание началось позднее. Первый месяц народные избранники потратили на обустройство, поиск жилья, что в условиях столицы оказалось не так легко осуществить, учитывая завышаемую домовладельцами квартирную плату. Кроме того, они ходили по театрам и ресторанам – столичный мир смотрели, себя показывали. Но этот праздник должен был рано или поздно закончиться, он и завершился. - Я полагаю, еще до Рождества внести в Думу проект закона о земле, - заявил премьер. Никс слегка удивился. - В чем его суть? - Мы полагаем нужным отчуждать помещичью землю в пользу крестьян, - совершенно спокойно заявил премьер, так, как будто речь шла о пустяке. Никс так и потерял дар речи. - Зачем? – выдавил он. - Государь. Вы, вероятно прекрасно осведомлены, что и до отмены крепостного права у крестьян не доставало пахотной земли. Теперь это стало куда как острее. Число подданных выросло, а при реформе от четверти до трети земли крестьян отрезали. Да и потом, помещики часто отдавали им не землю, а дрянь. - И вы полагает, изъятие все наладит? - Конечно, - совершенно уверенно заявил премьер. - Как же вы ее будите отчуждать? – с тревогой спросил Никс. - Очень просто, примем закон. - Я понимаю… просто, помещики владеют землей по праву… - Грабительскому праву, - неожиданно вставил премьер. Никс недоумевал. Где тот вежливый и интеллигентный либерал. Пред ним сидел жесткий социалист. А ведь он на полном серьезе именовал себя либералом. - Да, но так можно сказать обо всем мире. Во всем мире старые семьи владеют землей, м-м, скажем так, на не вполне этической основе. Но с тех пор прошло много времени, да и стоит ли начинать работу Думы с попрания чьих-то прав?.. - Позвольте заметить, но земельный вопрос один из самых острых! - Не спорю, но именно это, его острота, должна призывать вас к осторожности. - Или, решимости. - Но к чему рубить с плеча? - Простите, но многие из нас не уверены, просуществует ли Дума год. Нам нужно оставить наследие… - Развалины России после гражданской войны? - Если помещики возьмутся за оружие… У Никса волосы встали дыбом. Этот человек явно не знал сомнений в своих действиях. - Замечу, что при всем уважении, крестьяне не все населения. - Тогда я замечу, Вашему Величеству, что они составляют 90% населения. - Хорошо, спорить с этим невозможно, но почему не выкупать землю? - И позволить помещикам, наживавшимся на Великой реформе, нажиться еще раз? - Могу ли я просить правительство отложить этот закон на полгода? Премьер замялся. Кажется, этого он не обсуждал со сторонниками. Он явно предвидел сложность вопроса, но к такому не подготовился, по наивности. - Ваше Величество, это не персонально мое мнение, это мнение моей партии… - Я не прошу вашу партию отказаться от данного решения, а всего лишь отложить. Премьер очень внимательно смотрел на государя. Впрочем, Никс мог бы угадать, о чем тот думает. - Со своей стороны, я обещаю не распускать Думу. Ну же, я ввел конституцию сам, без какого-то нажима, не для того, чтобы все рухнуло. - Ваше Величество, я был бы худшим из подданных, если бы не поверил вашим словам. На этом аудиенция закончилась, а у Никса разболелось все, голова, спина. Голова, хоть и больная, но еще и шла кругом. И это при том, что о планах реформы никто не знает. Впрочем, у императора было полгода, чтобы найти выход. И тут Никс ошибался. 98 Рождество выдалось черное. И не потому, что наступило затмение, и не из-за какой-либо трагедии, по крайней мере, пока. Просто через пару недель после той аудиенции, новоиспеченный министр иностранных дел Иван Петрункевич на приеме, возможно, хлебнув лишнего, проговорился послу Испании о планах кабинета. Тот, ярый реакционер, поделился с местными. Вой начался страшный. Газеты как с цепи сорвались. Ругань была площадной. Судейкин только разводил руками – подкуп и шантаж не действовали. Мещерский орал и грозился, что он сам, в «Гражданине» расскажет о своем пороке и о борьбе с пороком власти – посмотрим, мол, какой порок простит ему народ! Суворин так просто послал всех далеко, но, печатать о своих проступках не то что не стал, а даже не грозился. Впрочем, и Мещерский только на словах был смел. Но это было симптомом безумной взвинченности обстановки, того, что простого ответа на этот сложный вопрос нет. В крупных городах начались потасовки. Пламенные монархисты, считая интеллигенцию жидами и их выкормышами, били «врагов», спасали Россию. И очень часто полиция была на их стороне. Она делала вид, что никого найти не может. И конечно, пролилась кровь. Защитник монархии, приказчик из скобяной лавки Сидорин заехал в висок студенту Никофорову, как защитнику жидов и социалистов. Парень был хлипкий, а удар тяжелый, итог – смерть. После этого на Невском случилось побоище. Рабочие и студенты начали громить Гостиный и Апраксин дворы. Пришлось пустить казаков. Саша слал из Тифлиса одну истеричную телеграмму за другой, словно в угаре. Требования вешать на фонарных столбах было еще гуманными. Остальные родственники смотрели волками, мол, а мы говорили, а ты, Иуда, предал отеческие заветы, вот и хлебай. Даже Алекс был надменно холоден. Правда, подражать надменностью дяде Сергею он не мог, для того это стало привычным образом, Алекс быстро уставал. Никс не выдержал. На следующий день после чудовищно многолюдных похорон студента, он напечатал свое обращение к стране. «Господь доверил мне заботу о нашем любимом отечестве. Осознавая всю меру ответственности, видя те беспорядки, что творятся ныне, я заявляю, что закон об отчуждении земли, в том виде, как его полагают теперь, мною подписан не будет. Но мы не можем не признать, что положение многих наших подданных бедственное, что земельный вопрос должен быть разрешен. Полагаю, всеобщим осознанием должно стать то, что решение данного вопроса не может быть всем приятным, но и не должно осуществляться, путем попрания чьих-либо прав. А посему мы повелеваем Государственной Думе провести всестороннее обсуждение крестьянского вопроса и пути решения его в духе рабочего компромисса, к вящей пользе всех слоев общества. Николай». Государь хотел как лучше, а получились… Консерваторы открыто праздновали победу. Либералы были в страшной обиде. Премьер приехал на аудиенцию мрачнее тучи. Он был демонстративно неразговорчив. Даже «да» или «нет» из него требовалась вытягивать клещами. - Вы на меня сердитесь, - заметил примирительно Никс. – Но я вины за собой не чувствую. Я император, и мне отвечать за всю страну. Надеюсь, когда эмоции улягутся, это поймете и вы. Не стоит строить нечто хорошее на фундаменте беззакония, как бы то не объяснялось. Ведь это создало бы зыбкую почву на будущее. Тогда в любой момент землю могли бы изъять и у крестьян. А этого мне хотелось бы еще меньше всего. Премьера он не убедил, тот так и остался при своем мнении и обиде. Хуже было еще и то, что царя и премьера разделяла внешняя политика. Никс, скорее был англоманом, хотя, то были чувства развеселой молодости. Потом от стал пан-европейцем, но таких в 1889 году практически не было. Зато были отдельные страны, вечно враждующие друг с другом. Отношения России с Германией сдыхали на глазах. Новый император, Вильгельм II, неожиданно отправил в отставку Бисмарка, казавшегося вечным канцлером, и стал рулить сам. Его взгляд на отношения с восточным соседом были не шибко теплыми. Степень родства монархов истощалась, зато таможенная война шла полным ходом. Никс это понимал и полагал, что нужно подумывать о новых «санях», английских или французских. Но премьер был пылким германофилом, такого же назначил и министром иностранных дел. И вот теперь, они рвались заключить новый союз с Германией. Той это было без особой надобности, но Петербург готов был многим пожертвовать, лишь бы реализовать план премьера. Все попытки донести до Арсеньева, что нельзя делать столько уступок, да еще и односторонних, тонули в молчаливом неприятии. Короче говоря, проблем полон рот, а тут еще и личное. Не только Олюшка с Алексом, но и Кир Татищев был сторонником самодержавия. Для него известие о введении конституции было тяжелым. Они с Никсом просто поругались. Поругались и расстались. Император опять стал погружаться в пучину депрессии. Порой так и хотелось крикнуть – да идите вы все! Но он тянул свой воз, тянул иррационально упрямо, словно ему за это должно было что-то быть. «Спасательный круг» прилетел откуда не ждали. В марте 1890 года Трудовая партия предложила усовершенствовать закон о налоге на землю. Еще с 1884 года его должны были платить все. Налог был не шибко велик, но его ставка была разной и зависела она от количества земли. Теперь же ввели новую дефиницию. Если ты на своей земле производил некий сельхоз продукт, то он был совершенно мизерный. Если ты ничего не делал, то второй, повыше. Если же сдавал под дачи, то ощутимо высокий. Ну, и наконец, если ты сдавал землю в наем крестьянам, то он должен был быть чуть повыше, чем у самих крестьян. Причем, речь шла не просто о некоем массиве земли, а о конкретных десятинах. Так, по мнению Зуева, помещики должны были большую часть земель сдавать крестьянам, причем не только пахотную, но и покосы, выгоны. Правительство выступило не то, чтобы против, оно возражало против обложения крестьян. Но консерваторы поддержали этот проект, так как он должен был уравнивать всех, мол, вы же сами ратуете за бессословное общество. Премьер был против, но он не сумел провалить закон, многие его сторонники проголосовали «за», а Госсовет быстро утвердил. Никс понимал разочарование премьера, как, впрочем, и несостоятельность его собственной позиции. Основные беды русского мужика были не в нехватке земель, а в совершенно отсталой технологии обработки этой самой земли. Такому крестьянину сколько земли не дай, большого урожая он не получит. Необходимо было качественно менять ситуацию. И она менялась. В черноземной зоне крестьяне получили очень мало земли, там она была ценностью. Именно там помещики активно вели практически капиталистическое производство зерна. Крестьяне превратились в массового наемного работника. Это позволяло получать огромные доходы. Плевый налог на землю для этих помещиков был не страшен. В Нечерноземье была иная ситуация. Посредственная земля тут, в принципе, не способствовала большим урожаям. Тут, как бы печально это ни было, крестьянин вырождался. Но он не превратился бы в нищего, вернее, чтобы не нищенствовать, должен был перебираться в города, поступать на фабрики или заводы, ну, или оправляться в Сибирь. Там можно было строить «железку», как называли железную дорогу простые обыватели. Строить дома, фабрики. Там вообще все нужно было строить с нуля. Да мало ли работы в бурно развивающейся империи. Вот только крестьянствовать там было так же сложно. Однако русский крестьянин и его защитник, пламенный земец, верили, что если дать ему земли побольше, да оградить со всех сторон от всего на свете, то заживет он счастливо, как в раю. Только, то были сказки. Быль была совсем иной. Отставка премьер оказалась делом времени, его сменил новый лидер партии, бывший министр финансов, Петр Гейден, дворянин из Ревеля, от тамошней городской думы, племянник того самого Логина Гейдена, что нес корону на его коронации. Государя он уже видел не раз, имел аудиенции, а потому этот немного субтильный человек с жиденькой бородой, не волновался, не тушевался. Консерваторов он устраивал и от того, что граф, закончил пажеский корпус, да и чин уже имел не маленький – тайный советник. И министров он назначил либеральных, но не из простых – в кабинет вошли братья, князья Петр и Павел Долгоруковы. Первый возглавил министерство юстиции, второй министерство земледелия. Он очень спокойно себя вел. Да и его программа содержала лишь один грандиозный закон – о всеобщем образовании. Было предложено начальное образование, то есть первые четыре класса, сделать обязательными, полное среднее, то есть все девять классов бесплатными, но не обязательными. Обучение же в высших вузах хоть и оставить платным, но плату либо понизить до самого минимума, либо государство стало бы это все субсидировать. Крестьянам эта реформа была немного безразлична, будущего для своих детей через неё они не видели, другое дело рабочие, уже грамотные, да и в городах живущие. После бурного прошлого года консерваторы поумерили рвение, рабочие не какая-то завшивленная интеллигенция, могли вломить и по полной, так что единственной атакой они сделали плату за высшее образование. Ею, после жарких дебатов, пришлось пожертвовать. - Вы, должно быть опечалены результатами, - спокойно спросил Никс у премьера, когда они встретились. – Я читал стенограмму заседания, вы сражались как лев. Гейден самодовольно улыбнулся. - Благодарю за теплое слово, от вас оно дорогого стоит. Только… я ведь бился за это для проформы. Пусть они думают, что победили, зато основной проект принят и скоро вы его подпишите. - Вы не хотите снижения платы в университеты? – искренне удивился государь. - Конечно, - премьер лукаво улыбнулся. – Начнем с того, что нам не нужно столько образованных людей. Чем они себя займут? Превратятся в бездельников? Этого не нужно. Образование это дорогая вещь, к ней нужно относиться со всей серьезностью, ответственностью. А если оно превратится в нечто доступное всем, то тут же потеряет и свою ценность, и смысл, да и качество, полагаю. Всяк откроет в подворотне университет и будет там учить невесть чему. - Но так дети из низших классов не смогут учиться? - Хм! А зачем? Им и так неплохо… - заметил Гейден, но видя обескураженного государя, заметил. - Хорошо. Предположим, что я немного перегнул, - он призадумался, словно в мыслях правил конспект для каких-нибудь дебатов. – Вот хоть взять Ломоносова. Вышел из народа, академик. Но ведь будь образование дармовое, вряд ли он ради него пупом пошевелил бы. А так – с рыбным обозом в столицу пришел, приложил усилия, смекалку. То, что за даром получают, совсем не ценят. А я слишком ценю образование. Мы дали народу возможность выучиться. Я вас заверяю, государь, что и тем, что имеется, пользоваться не станут. И ведь как в воду глядел. В начальных классах учились практически все, а вот дальше шло от силы процентов 20, и то, в основном в городах. Село и четыре класса считало баловством. Там важнее всего была земля, работа на ней, ведь количество отданной в аренду прилично увеличилось. Детские руки, они ведь тоже могут работать, пусть не на полях, а при доме, помогать со скотиной, а посему нечего на лавках в школах штаны просиживать. Так считал народ. А вообще, Никсу очень повезло с Гейденом. В меру циничный, трезво мыслящий, пусть и со своей колокольни, он вел страну уверенно и четко. Империя набирала обороты в промышленности, а по темпам развития так вообще вырвалась в лидеры. Аккурат летом 1890 года Никс со всей своей семьей совершал плавание по Волге. Шли точно тем же маршрутом, что и в 1862 году, но по новым водохранилищам, через новые шлюзы. Страна справилась с обмелением Волги, а это значит, что промышленность в поволжских городах расцветет. Да она уже сейчас расцветала. На будущий год, Бог даст, Никс проедет по Транссибу. И во всем этом была и его заслуга. 99 И если в плане политики все вроде бы вырисовывалось более-менее спокойно, то неожиданно случилось малоприятное, о чем Никс и не думал – в Одессе разразился еврейский погром. О том, что кроме поляков в стране есть самое ненавистное национально-религиозное меньшинство – евреи, Никс, разумеется, знал. Но все годы правления его отца, да и его собственного, это как-то не сильно ощущалось. Ну да, его могло коробить от постоянного использования слова «жид», но, кроме этого, казалось, ничего и не было. И вот теперь начались погромы. Премьер граф Гейден относился к ним совершенно легкомысленно. Ну да, «народишко разошелся», разгромил лавок тридцать, человек десять покалечено, трое убито. Не так уж и страшно. И потом, ведь не свои, русаки, жиды! Лезть на рожон, ссориться с премьером, зарабатывать репутацию юдофила, Никсу не хотелось. Но он не мог не осознавать и того, что сила действия будет рождать противодействие. Что масса еврейской молодежи пойдет в революцию не только от привлекательности идей Маркса и Энгельса, но и от своего приниженного положения. Собственно, это уже шло. Можно было вспомнить народовольцев. Проблема Никса была в том, что он не мог понять, что делать, какой найти выход. Дать равные права – реакционеров это подымет как живая война. Сейчас Консервативную партию возглавлял человек совсем глупый, демонстративно реакционный, помещик Херсонской губернии Кондоиди. Этому неприкрытому антисемиту, ксенофобу, живодеру и просто мрази, даже руку пожимать было противно. Но он играл важную роль – глядя на такого возможного премьера либералы и трудовики готовы были сплотиться, ибо никто не мог сказать, не вознесет ли еврейский вопрос его на вершину власти. Никс подумывал, а не выделить ли на юге евреям целую губернию. Но это было уж невероятно опасным прожектерством. Риск внутреннего бунта чересчур велик, да и не отдал бы «жидам» никто землю на юге, она там невероятно ценная. Подумывал Никс и о том, чтобы купить у султана приличный кусок Палестины и поселить евреев в земле обетованной. Но это могло очень дорого стоить, причем, буквально. Да и не факт, что султан согласиться. С чего бы это ему помогать евреям, если у арабов «еврейский навет» был не менее популярным, чем в той же России. Именно поэтому Никс и не принимал никакого решения. Конечно, время шло, но лучше не делать ничего, чем наломать дров. Надо было помнить о главном, а второстепенное подождет, как бы обидно и не было. 100 Непростыми были дела семейные и личные. Последующие два года стали годами потерь и приобретений. Все началось в апреле 1891 года. Печальная новость пришла из Харькова. Там, прямо на перроне вокзала умерла великая княгиня Ольга Федоровна, жена дяди Миши. Она отправлялась на юг с благотворительной миссией. Прямо на платформе ей доставили телеграмму от Мишки, ее второго сына. Тот извещал мать, что женился на внучке поэта Пушкина, получившей от герцога Нассау титул графини Торби. У совсем еще не пожилой женщины случился обширный инфаркт и она прямо там и скончалась. Дядя Миша был совершенно раздавлен. Он сидел в своем кабинете и смотрел в одну точку. Его тонкие губы едва слышно произносили только одну фразу: «Как он мог!». Бимбо взял на себя все бремя организации похорон со стороны Михайловичей. И вот, на следующий день, из Знаменки прискакал нарочный. Он извещал, что скончался дядя Низи. Тот примерно десять лет тяжело болел. Врачи говорили рак мозга. Но, пожалуй, самыми тяжелыми стали последние два года, когда дядя себя совсем не контролировал, лапал любую даму, оттого персонал там был сплошь мужской. Отто Борисович Рихтер совсем с ног сбился. Ему срочно нужно было организовать две крупные церемонии похорон. На них собиралась вся семья, император хоть и не солировал, но везде был знаковой фигурой, а потому народ благоговейно взирал на его высокую стройную фигуру. На этом, как казалось, все и завершилось. Ан нет. 13 января 1892 года в Софии умер дядя Костя, царь Константин I. Его еще в сентябре 1889 года разбил паралич и Селедка, как в семье шутливо звали Константина Константиновича, стал регентом. И вот теперь тот стал царем Константином II. Никс с Мари и Алексом, а так же братом Алексеем отправились в Болгарию на похороны. Ну а осенью состоялся второй заход. 24 сентября по старому стилю, в Штутгарте, в своей резиденции умер король Карл I. По счастью, Владимир с Михень отдыхали в Бадене, они представляли Романовых на этом печальном мероприятии. И, не успели они вернуться на воды, как из того же Штутгарта пришло новое печальное событие – 17 октября умерла вдова того самого Карла I Вюртембергского, Ольга Николаевна, дочь Николая I, тетя Никса. Пришлось Владимиру и Марии Павловне снова отправляться на пышные похороны. Но горше всего была утрата осени 1891 года – жена Пица, Павла, совсем юная Александра Греческая, двадцать один год, дочь короля Георгоса и Ольги Константиновны, дочери дяди Кости. Она родила сына, Дмитрия, но роды оказались сложными и вскоре девушки не стало. Хуже всего то, что Павел, упиваясь своим горем, бросил детей и отправился скорбеть во Францию. Хорошо хоть Сижа, Сергей, забрал племянников, годовалую Марию и новорожденного Дмитрия и стал выхаживать. Такой массовый уход многих старших родственников опечалил Никса. Он оказывался не только по статусу, но и в реальности, старшим членом императорской фамилии. Старше его по возрасту был только дядя Миша, уехавший на год в Канны, залечивать душевную рану. Мишку же, Михаила Михайловича изгнали из правящего дома, над его имуществом установили опеку. Вообще, как бы тоскливо Никс себя не ощущал, вокруг него всегда была семья. Время все лечит, врачует она и разные раны, нанесенные пустяшным словом, случайным жестом. Причем, именно такие вещи более всего и запоминаются, а потому долго врачуются, но и они затягиваются. Вот и отношения с детьми, испортившиеся введением конституции, года этак через два-три стали налаживаться. Олюшка оказалась самой сложной из всех. Но и ее обкатала жизнь. Решение, которое Никс принял скорее случайно, чем глубоко продумав – назначить зятя генерал-губернатором Финляндии, оказалось очень даже успешным. Там, в самой демократической части Российской империи, частенько наведываясь в не менее конституционную Швецию, Олюшка примирилась с ходом истории, особенно этому способствовала трагическая история дяди Саши, повторить которую особо желающих не имелось, но об этом позднее. Одно огорчало Никса, он редко виделся с внуками, а это надо сказать, была особая статья. Олюшка очень быстро забеременела и родила дочь, названную Екатериной. Когда Никсу сообщили радостную новость, когда он прошел в ее покои (супруги тогда еще жили в Зимнем) и взял на руки малышку, на долю секунды показалось, что он вот-вот лишится чувств – это его внучка. Это не твои дети, непосредственные потомки, это дети детей, это твой взгляд в будущее. Никс был еще вовсе не старым, сорок три! но статус деда был и волнителен и психологически сложен – как это – я дед! Но маленькая Катрин, как ее на немецкий манер стали величать родители, была такой озорной, такой веселой, что в ее присутствии Никс мог только радоваться. Он вспоминал частые приезды своего отца в Аничков, его игры с детьми. Тогда это порой казалось даже немного утомительным, и вот он стремительно превращался именно в такого деда, пусть еще и очень молодого. А буквально на следующий год Олюшка родила Лизхен, Елизавету, или как дед ласково называл малышку, Котеночек. Катрин – сущий сорванец, Котеночек, словно оправдывая свое прозвище, нежный ребенок, словно пушистый-пушистый. А уж когда она родила сына в 1890 году, счастью не было предела. Пауль был мальчиком не очень решительным, зато веселым, любящим подвижные игры. Единственное, что немного огорчало Никса, правда, о том он предпочитал не распространяться – некоторая холодность Мари. Конечно, стать бабушкой, когда тебе нет и сорока – испытание не для всякого, и императрица его проходила с трудом. Нет-нет, с внучками она было вполне мила и даже ласкова, но ее бесило, когда кто-то называл ее «бабушкой», а потому, едва малыши учились говорить, им вдалбливали, что эта милая женщина «мадам». И хотя по прошествии многих лет Мари возрастом догнала этот почетный статус, но с ним так и не сжилась. Единственный, кого она любила – младший сын – он не доставлял ей такого неприятного опыта, а его похождение – так это сущая ерунда. Ей ли не знать, что похождения могут быть куда как более причудливыми.