Чужак

      «Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть…»

М. Ю. Лермонтов. Герой нашего времени

      Шёл дождь, заглушая полные боли и отчаяния рыдания крохотного золотистого львёнка. Он так и лежал на ледяном полу пещеры и, не скрывая своих чувств от хмуро глядевших на него взрослых — попросту не обращая на них никакого внимания, ведь сейчас они были совсем неважны, — во весь голос корил себя во всём произошедшем, претерпевая кипящую внутри злобу, боль и абсолютную безысходность.       Он плакал и смутно пытался припомнить в чертах, что же именно произошло, как они дошли до такой трагедии. Как Радит мог такое допустить?..       В спину ему смотрели строгие, полные льда и холода глаза отца-короля. Львёнок понимал его ярость, ещё как понимал… в тот момент принц не видел никого могущественнее и храбрее своего отца, ведь не появись Готто тогда — пускай и поздно, — около реки, всё закончилось бы ещё хуже. Хотя куда уж хуже?       Они с Амакой тогда абсолютно не понимали, как помочь оказавшимся в смертельной ловушке друзьям, но осознавали, чем это грозило, каким мог быть исход; таким бы он и был — для всех… — если бы за спиной, тяжело дыша и взрывая каменные стены ущелья острыми, как сталь, когтями, не появился король. Готто тогда ничего не сказал ему, ошарашенному и напуганному львёнку, только посмотрел… о, тот взгляд Радит не забудет никогда. Посмотрел с таким равнодушием и разочарованием, словно только что его сын предал все Земли Прайда одним своим детским импульсивным поступком — по сути, так оно и было, только Радит предал не родные земли, а своих друзей.       Горький, глухой всхлип. Дальше львёнку не хотелось вспоминать, дальше самое ужасное, самое болезненное… он не выдержит этой боли снова. Но мысли коварны, они никогда не отступали, когда стоило бы оставить в покое — давили, напоминали, угнетали. Воспоминания всплывали перед глазами вновь, как в первый раз.       Отец очень быстро вернулся с зажатым в пасти Маджани, осторожно опустил того на землю, а после снова ринулся к реке, скрывшись за резким поворотом ущелья. Друг был, на удивление, в сознании; уставший, но ещё дышал, откашливался от заглоченной в лёгкие воды. В ужасе оглядывался на бурлящий поток и отскочил от него, как только появилась такая возможность — Амака без промедления бросилась в слезах обнимать родного брата, тот прижимался к ней в ответ, пытаясь согреться в её сухой тёплой шубке.       А Радит ждал. Стоял на самом краю ранее обвалившегося уступа — пускай и знал, что так делать точно не стоило, но ничего не мог с собой поделать, — и ожидал, когда вернётся отец с Тирико и Лимани. Но на этот раз Готто не было намного дольше.       Время тянулось мучительно долго, и лишь тогда Радит понял, насколько томительным было ожидание, когда от тебя ничего не зависит; а ещё он никогда не чувствовал себя беспомощным, и ему это не нравилось, абсолютно.       Всё внутри львёнка оборвалось, когда он понял, что каждая теряемая ими минута — да что минута, каждая секунда! — сейчас могла стоить им жизни. В тот момент он забыл о Кову, забыл о своей обиде, забыл о том, что сам, сам был виноват во всём происходящем, и просто искренне надеялся на то, что они…       Отец всё-таки вернулся. На этот раз он принёс сразу двоих, Тирико и Лимани: оба тела обмякли в его пасти, и когда Готто бережно опустил их на землю, ни один из них не шевельнулся. Радит так и замер на месте, когда увидел, что оба… оба они не дышали. — Тирико, Лимани… — он кинулся к ним; путь попытался преградить отец, но даже король был бессилен перед тем рвением, с которым он спешил к брату и лучшей подруге. Как будто от Радита сейчас зависело, могут они дышать или нет. — Нет, нет, нет… такого не может быть, просто не может!       Они не дышали. На глазах Радита начали выступать горячие слёзы, но принц смахнул их лапой и принялся усиленно тормошить обоих по очереди, но ни брат, ни подруга не отзывались. — Тирико, Лимани… как же так? Всё не может так закончиться. Вот так закончиться… НЕ МОЖЕТ! — Радит, — голос отца хоть и был строг, но что-то в нём дрогнуло впервые за столько лет — львёнок отчётливо услышал эту перемену. Радит не обернулся на оклик. — Радит, они…       Вдох. Затем судорожный, болезненный выдох. Грудь песчаного львёнка, пускай и с затруднениями, но начала вздыматься и опускаться; в сознание брат пока не приходил. — Слава Айхью… — вымолвил король, обратившись глазами к голубеющим над головой небесам. Радит был счастлив на этот короткий миг, когда оказалось, что Тирико всё-таки останется с ним — он был рад, искренне рад, что брат не погиб по его вине! — теперь взор его, полный надежды, был обращён к лучшей подруге, но…       Та не начинала дышать. Холодное, даже излишне ледяное тело было лишено всяких признаков жизни, а лавандовые глаза львички были закрыты. Принц коснулся носом её груди, но та не очнулась. Тогда он с усилием начал трясти её, но Лимани опять не начинала дышать, и вот теперь Радит по-настоящему признался себе в том, что именно сейчас происходило. — Лимани… — голос его дрожал, был сиплым, но львёнок не отступал от лучшей подруги ни на шаг. — Ну что же ты, принцесса? Очнись, очнись… ты ведь так мне нужна. Слышишь? Ты нужна мне! — В ответ тишина. Хоть бы вздох, хоть бы малейший стук сердца, хоть бы…       Всё внутри Радита похолодело. Её сердце не билось. — Лимани! — в отчаянии вскричал он, и слёзы хлынули горячими ручьями. — Прошу, я не могу тебя потерять. Не могу!       Львёнок прижимался к холодному телу, в котором уже не было жизни. Ни капли. Всю её измотала и забрала коварная река, с которой горная львичка, наверняка, из последних сил пыталась бороться, но поток воды — поток воды, не больше, не меньше… — оказался сильнее неё.       Готто что-то говорил своему сыну, но тот его уже не слышал. Радит прижимался к уже мёртвой львичке и всё никак не мог понять, почему? Почему из всех них река забрала жизнь у Лимани, почему именно она упала в реку, почему не Радит? Так было бы правильнее, так было бы справедливее для всех, но…       Так не произошло. — Не реви, слабак. Короли не плачут.       Лишь в этот момент золотистый принц заметил, что снова содрогается в судорожных рыданиях и льёт слёзы на глазах у всего прайда. Металлический голос отца, который, казалось, даже сам дождь не мог заглушить, отдался в ушах гулким лязгом осознания того, что все его мысли и терзания сейчас будут продублированы ещё и им. Жестоко и больно.       Радит попытался унять плач, но что он мог с собой поделать? Львёнок снова и снова вспоминал холодное бездыханное тело подруги и её сомкнутые глаза, ему становилось нестерпимо больно от осознания, что они больше никогда уже не смогут увидеться. Но принц, пускай и с усилием, сумел на время подавить чувства и посмотреть отцу в глаза, хотя долго он и не продержался — тут же отвёл их в сторону. — Да, пап. Я знаю… — его голос сейчас был похож тоненькую, изломанную ветром веточку, скрип которой едва ли можно было расслышать. Но отец оставался непоколебим, глядя с прежним равнодушием. — Ты хоть понимаешь, что ты натворил? — Я… я понимаю, — снова горестный всхлип, который львёнок с трудом давит где-то внутри. — Нельзя было уходить со Скалы Предков, я ослушался тебя. — Да плевать я хотел на это ваше нарушение запрета! — рявкнул Готто, уже не сдерживая наплыв эмоций. — Как вы вообще додумались спускаться к той реке? Совсем отбило любую способность здраво мыслить?! Я думал, вы умнее жалкой тяги к приключениям… — Это была моя идея, отец, — глухо отозвался Радит. Да, затея с рекой первоначально принадлежала не ему — однако об этом он вспомнил уже после, — но именно он потащил за собой своих друзей. — Они не виноваты, ребята просто пошли за мной. Они… они доверяли мне, а я их подвёл. Это только моя вина. — «Не только…»       Готто громко лязгнул клыками, подойдя на несколько шагов ближе к сыну: — Ты хоть понимаешь, что Лимани мертва из-за твоей глупости? Твой брат едва не погиб, ты тоже мог угодить в реку вместе с ними! Или у тебя не хватает ума, чтобы это понять? Какой же ты глупый, глупый бесполезный львёнок…       На этот раз принц ничего не ответил. Отец был прав на его счёт, он всегда был прав.       Готто учил их рассчитывать всё наперёд, а Радит, как последний дурак, повёлся на взбушевавшиеся чувства и желание что-то доказать. Повёлся на свою обиду. С другой стороны, он просто хотел защитить честное имя себя и своих близких, разве это плохо? «Ну что, защитил? Гляди, как здорово ты защитил единственную, кто всегда понимала тебя и поддерживала…»       На глаза вновь навернулись слёзы, и Радит не выдержал, уже не в силах давить свои истинные чувства даже в страхе перед гневом отца.       Готто, конечно, увидел, насколько слаб и беспомощен был его сын в тот момент. Он не особо смягчился, однако стал спокойнее. Взгляд его потускнел, и лев, развернувшись к принцу спиной, бросил напоследок: — Ты разочаровал меня, Радит. Так хотел стать лучшим, чтобы потом быть королём, а на деле что? Ведёшь и себя, и своих друзей на верную смерть… ради чего? Впрочем, это уже неважно. Сомневаюсь, что подобный тебе может хотя бы приблизиться к тому, чтобы быть лучшим.       Обида на самого себя душила принца изнутри, но Радит знал, что всё, что говорил Готто, было правдой. К чему ему лгать? Однако же Радиту было очень больно терять веру в свою мечту, ему ещё больше, чем прежде, хотелось стать лучшим королём и всё изменить, всё к лучшему…       Отец больше не верил в него, это ранило принца. Ему так хотелось, чтобы папа мог ему доверять… о, Айхью, он будет делать всё, как он скажет, абсолютно всё! Все проблемы от сомнений Радита, и проблем не станет, если он просто будет всегда и во всём слушаться своего отца. В глубине души чей-то кроткий, приглушённый болью голос подсказывал ему, что это неправильно и так быть не должно, отец далеко не всегда прав, но…       Так будет проще. Так будет вернее, он больше не совершит ошибок. — Прости… — львёнок начал сипло, и уже после сорвался на крик — хоть бы Готто услышал эту мольбу о помощи, хоть бы не бросил его! Радит будет делать всё, как он говорит, абсолютно всё! — Прости меня, отец! Я стану самым сильным. Обязательно! Я стану лучшим, чтобы ты снова мог мной гордиться… слышишь?! Ты слышишь меня?..       Готто остановился на какой-то миг; на его лице мелькнула печальная полуулыбка, а после король вернулся к прайду, оставив маленького львёнка одного на краю пещеры под дождём. Думать, размышлять… а может, потому что так были незаметнее слёзы, которые ручьями лились из цветастых глаз юного наследника?       Ему нельзя плакать, Радит это прекрасно знал, ведь сейчас все, все могли видеть его слёзы. Но перед глазами снова всплывал облик Лимани — живой, жизнерадостной, такой хрупкой и… почти настоящей, — и тем больнее становилось ему от осознания случившегося, когда она таяла в проносившихся мимо каплях ледяного дождя. — Я тебя предал, — с горестью шептал принц, — прости меня, прости… ты ведь предупреждала меня, а я не послушал. Упёртый баран… они же давали знак, давали!       Горные ведь пытались помочь — посылали в небеса грифов! — духи говорили, что не стоит им сюда соваться, а он…       А она умерла на его лапах из-за него. Из-за его глупости, безответственности, и того непонятного импульса, натолкнувшего на этот поступок. Всё из-за него, всё…       Или не всё?       Радит приподнял голову. Он почувствовал, как измокшая под проливным дождём шерсть неприятно холодила тело и заставляла львёнка неосознанно дрожать, но сейчас, именно в этот момент, его тревожило совсем другое. Пристальный взор на себе, и далеко не отцовский.       В тени пещеры, в самом дальнем её краю, мерцала пара холодных изумрудных глаз.       Снова встретившись с ним взглядом, Радит внезапно понял, что значит по-настоящему кого-то ненавидеть. Всё внутри него пребывало в какой-то невиданной готовности сделать рывок, выпустить когти, а после в клочья разрывать его бурую шкуру, чтобы услышать мольбы о пощаде, видеть настоящий страх в этих изумрудных глазах…       Какое всё-таки это омерзительное чувство, ненависть. Но львёнок отчего-то чувствовал, что испытывал его сейчас поразительно правильно по отношению к этому предателю. К этому убийце.       Принц болезненно стиснул зубы, не спуская глаз со старшего брата. Да, бесспорно, Радит виноват в смерти Лимани, он виноват своей глупостью, безответственностью, внезапной вспышкой желания кому-то что-то доказать, но… но и Кову был виноват не меньше. Это старший брат довёл его до такого состояния, это брат соврал о реке, чтобы намеренно ему навредить. Может, Кову хотел убить его, Радита? Горькая усмешка. Не получилось, подросток промахнулся с целью — убил, но не принца.       Наверное, Кову сейчас видел его взгляд, полный боли, отчаяния и такого нового, но такого живого и кипящего внутри Радита чувства ненависти. Пусть видит. Пусть знает, что Радит догадался обо всём — нет, конечно же он никому не расскажет, львёнок даже не будет открыто показывать затаившуюся в душе обиду, чтобы брат не был готов раньше времени, не чувствовал опасности.       Теперь Радит знал, кто настоящий враг всем Землям Прайда, его близким и семье, кто мог солгать без зазрения совести и теперь так спокойно, с таким равнодушием наблюдать за слезами маленького львёнка.       Принц всего лишь хотел дружить, разве… разве он многого хотел? Что ж, видимо, по мнению брата, да, так и было.       «Он ещё пожалеет обо всём, — по щеке скатилась ещё одна слеза, — о словах о моём отце, о брате, обо мне… о лжи. О смерти Лимани. Обо всём заставлю его пожалеть, только дайте время, молю…» В тот момент львёнок решил для себя, что теперь у него на одну причину больше стать королём, а значит, стараться он будет с ещё большим рвением: Радит не совершит ошибок, не подведёт своих близких. Даже тех, кого уже не стало.       Но пока что принц был слишком слаб для этого и мог лишь плакать, плакать, заливаться слезами о своей потере, старательно не замечая устремлённых на него любопытных и сочувствующих взоров. Так продолжалось ещё очень долго и могло бы продолжаться, если бы королю это, наконец, не надоело. Готто сорвался с места, зарычал, устремив напряжённые шаги к сыну, а после процедил со злобой: — Да заткнись же ты наконец!       Лев хотел было ударить сына, но путь ему преградила стрелой сорвавшаяся с места королева. Киара бросилась между королём и сыном, яростно выпалив: — Ты не посмеешь… — Готто остановился, тяжело выдыхая. Радит в ужасе наблюдал за развернувшейся картиной, не смея проронить и слова.       Львица так и стояла, прикрывая за своей спиной младшего сына, а лев не отступал от них, уставившись невидящим взором куда-то сквозь свою семью. Повисло молчание, стихли все разговоры и шепотки прайда в пещере, что прежде время от времени, но сопровождали тихое пережидание окончания дождя.       Киара не выдержала. Она пошатнулась, лапы подвели её, и львица повалилась на холодный пол пещеры, болезненно простонав что-то тихо, едва слышно. В тот же миг из тени пещеры выскочил старший сын львицы с ошарашенным возгласом: — Мама!       Бурый лев принёсся к ней, пытаясь помочь встать. Королева, несмотря на все свои усилия, не поднималась: опиралась на передние лапы, а задние, словно мёртвым грузом, тащились за ней без всякого движения, и львица снова падала на ледяные камни, проклиная себя за бессилие.       Кову опустился рядом с ней, уткнувшись носом в её шею: — Не волнуйся, мам… всё… всё хорошо будет! Правда? Сейчас позовём Раффики, и всё будет хорошо… — неясно, кому конкретно он это говорил, матери или себе, однако подросток был не на шутку напуган, как и все в прайде. Только Готто, как и прежде, стоял на своём месте.       «И давно с ней такое?» — одна мысль крутилась в голове Кову, пока он, прижимаясь к матери, пытался найти причину произошедшего. О, Айхью, пусть это будет просто совпадение. Пусть просто тяжёлый день, пусть небольшая травма на охоте, пусть что угодно, но не… «Если бы я был рядом с ней, то заметил бы раньше».

***

      Капли дождя, одна за одной, падали с неба сегодня как-то по-своему вальяжно и нерасторопно, отчего, несмотря на их крупность, сидевший на ветви баобаба лев едва ли под ними промок. Он наблюдал за небом — по нему беспокойно носились тяжёлые серые облака, едва не касаясь плоскогорий вдали, на самом горизонте. Грозы ожидать не стоило.       Сейчас ему было на это абсолютно всё равно, всеми своими мыслями лев пребывал там. В событиях того самого дня, о котором он сейчас очень жалел и всё не мог простить себя… за всё простить. Чувство вины разъедало его изнутри похлеще былой ненависти, и делать что-либо помимо раздумий подросток сейчас едва ли был способен.       Кову тяжело вздохнул, когда очередная капля дождя пробралась сквозь зелёную крону и коснулась его морды. Не стоило говорить ничего из того, что он тогда сказал младшему брату. Можно было просто нормально поговорить с матерью и ничего бы этого не было, не случилось! Не случилось…       Тихое, едва заметное, старательно подавляемое покашливание. Как только лев услышал его, он в ту же минуту спустился с верхних ветвей к крупным массивным нижним, взглянув на своего пациента: песчаный принц снова начал задыхаться, а значит пришло время давать лекарство. Кову направился к заранее заготовленному снадобью, бросив туда несколько свежих зелёных листиков — подождать пару минут, чтобы сок успел растечься по жидкости. Ждать… ужасное, ставшее таким назойливым «ждать», в которое прибывало слишком много противных мыслей.       Он помнил, каким отчаянным был взгляд Радита сегодняшним утром. Помнил страх юного львёнка, когда на него замахнулся собственный отец и ещё больший ужас, когда мама… когда королева не сумела подняться на лапы.       Страшнее всего было то, что в смерти Лимани — случайной, совсем неумышленной! — была вина Кову. Лев зажмурился. Когда он говорил Радиту о реке, то и представить не мог, что принца настолько заденут слова льва, который был ему абсолютно никем… тем более подросток не мог представить, что львёнок сунется к этой реке и потащит за собой всех своих друзей. Кову не хотел ничего из этого.       Он невольно осознал, что даже представить не может, каково сейчас было Радиту. Как бы много ужасного не происходило в жизни Кову, но… у него на лапах никогда не умирало самое дорогое ему существо. «И не умрёт…» — лев на короткий миг вспомнил о Лайли. Он её не потеряет.       Каким эгоистом он был в тот день, когда навязывал ту отвратительную идею с рекой наивному младшему брату! Ну что, добился, чего хотел? Теперь Радит действительно повзрослел слишком рано, и… к лучшему ли? Точно нет. А ведь всё могло быть совсем иначе, уйми Кову свою безосновательную по отношению к братьям ненависть и поговори с братом по душам, но теперь было уже слишком поздно.       Лекарство готово. Лев с облегчением поднял скорлупу с вязкой зеленоватой жидкостью и понёс ту к песчаному львёнку, который в страхе забился под одну из ветвей баобаба, что накрывала другую, и с дрожью глядел на бушевавший вне могучего дерева дождь. — Тирико, — Кову опустил чашу прямо перед ним, привлекая к себе внимание напуганного принца. — Тебе нужно это выпить. В твоих лёгких всё ещё остаётся вода, нам нужно, чтобы она постепенно выходила. — Да, я понимаю. — Львёнок попытался выйти из-под своего деревянного «навеса», но как только капли дождя коснулись его шкуры, принц в тот же миг ринулся обратно под ветвь. — Я не могу…       Кову с некоторым удивлением наблюдал за реакцией брата, но после, смекнув, в чём дело, взял лекарство в зубы и поднёс его прямо к мордашке львёнка, под ветвь. Уже тогда Тирико с облегчением вздохнул и послушно выпил всё снадобье за раз. — Если я правильно заметил, — осторожно начал Кову, стараясь не спугнуть младшего брата, — тебе всё ещё неприятно находиться под потоками какой бы там ни было воды?       Песчаный молчал какое-то время, а после сдержанно кивнул: — Да. Дождь напоминает мне о той реке. Так же холодно и мокро… — Могу понять. Если бы со мной такое случилось, я бы, наверное, тоже сторонился дождя. — Бурый лев опустился на соседнюю ветвь рядом с Тирико, тяжело вздохнув и устремив взор куда-то сквозь листву дерева. Прежняя открытая злоба и агрессия сейчас притупилась на какое-то время — это, конечно, всё из-за пожиравшего изнутри осознания причастности к смерти невиновной львички, которая умерла из-за его ненависти к братьям. Обоснованной ли? Теперь он не знал, пока не разобрался. Но Лимани не должна была заканчивать жизнь так рано… отчасти из-за него. — Тебя тоже что-то тревожит, верно?       Кову с удивлением взглянул на песчаного принца, который наблюдал за ним с волнением и любопытством. Поразительная проницательность для такого юнца, о которой лев прежде и подумать не мог.       Подросток сначала подумал, а стоит ли делиться наболевшим со львёнком, которого какой-то день назад он был готов ненавидеть до конца своей жизни и обвинять во всех бедах на Землях Прайда? Но ему очень хотелось с кем-то поговорить. Сейчас, наедине со своей совестью, Кову чувствовал себя так одиноко, как ему не было ещё никогда. — Тревожит, — подтвердил бурый лев, отводя взор. Ему не хотелось смотреть на Тирико и видеть в этих карих глазах её. — Я волнуюсь за нашу маму, а ещё… а ещё я совершил кое-что очень неправильное, чего мне точно не стоило делать.       Похоже, Тирико решил не лезть в подробности туманного «неправильное», но открытость старшего льва чем-то явно его зацепила. — Жалеешь об этом… неправильном? — Жалею. Хотелось бы вернуть всё назад и ещё раз подумать, прежде чем делать. Только так нельзя. — Я тоже жалею. — Кову вновь поднял взор на Тирико, и на этот раз принц тоже смотрел куда-то вдаль, подобно ему самому несколькими минутами назад. — О чём? — сердце подростка пропустило испуганный удар. Неужели Радит не сдержался и рассказал обо всём их разговоре брату?.. Нет, нет, нет, такого просто быть не могло, в таком состоянии Радит не стал бы!       К его счастью, львёнок говорил совсем о другом: — Что не отговорил брата. Тогда бы ничего не случилось, и Лимани… осталась жива. — Не вини себя, — Кову горько усмехнулся. — Ты не мог знать. — Не мог, но всё же. Окажись я немногим осторожнее, предприимчивее, трусливее, что я обычно и делаю, я бы сумел их отговорить. А теперь…       Они замолчали одновременно, и тишину нельзя было назвать неловкой. Каждый погрузился в свои мысли, и пока Тирико рассуждал о своих поступках, Кову невольно поражался тому, что с этим львёнком они были чем-то похожи. Пока он не мог понять, чем именно, но всё же. — А теперь всё сложилось так, как сложилось. — Кову поднялся с места, и, подобрав скорлупу из-под лекарства, бросил брату напоследок: — Не мучай себя лишними мыслями. Поверь мне, легче не станет. Лучше переживай за маму, вот за неё… есть смысл волноваться. — Хорошо.       На том Кову оставил своего пациента в покое, а сам направился к травам, чтобы к завтрашнему утру новая порция лекарства для Тирико была уже готова. Мысли не желали покидать его ни на минуту, и теперь острое чувство тревоги и страха сжимало его сердце всё сильней. Прямо сейчас… да, прямо сейчас, у подножия баобаба, куда с огромным усилием они с Раффики смогли привести королеву, решалась судьба его матери. И Кову очень боялся спуститься и узнать нечто очень страшное, но, к большому сожалению, уже неизбежное.       У него были некоторые подозрения, но все они — как ничтожны, так и одинаково вероятны, поэтому он просто задавался вопросом почему они не заметили этого раньше. «Дурак, ты ведь знаешь ответ…»       Вся ненависть к матери пропала в тот же миг, когда выяснилось, что он может её потерять. Лишь теперь Кову понял, насколько сильно львица была ему дорога, как бы он не пытался отстраняться и упрекать её в бездействии… каком бездействии теперь?..       Тяжёлый вздох. Ему нужно было с ней поговорить, нужно было узнать, что же происходило. Он так яро избегал этого страшного, как ему казалось, дня, а теперь сам рвался к правде, которую боялся… да, боялся услышать! Чёрт возьми, не брать ответственности, а чувствовать себя обиженным на весь мир, оскорблённым и униженным львёнком было намного проще, чем взглянуть правде в глаза. Ужасной правде. — Прости меня, мам… ещё тысячу раз прости! За мой холод, за моё бездушие, за мою глупость, — он бормотал это себе под нос, как помешанный, пока мимо вихрем проносились ветви баобаба, которые поднимались всё выше и выше над его головой. Лапы сами вели его по верной дороге. — Ты не виновата, ты не можешь быть виновата. Я всё ещё не знаю, зачем и почему ты сделала это, но… ты хотела как лучше, правда? А я даже не пожелал тебя выслушать? Я идиот! — Зелёные листья больно били ему прямо в глаза, но Кову не замечал этого, ведь уже оказался у подножия могучего дерева. Сами собой в тот миг, когда его взор встретился со взором матери, сорвались самые главные слова: — Прости меня…       Их Киара услышала, пускай голос сына и приглушал моросивший дождь.       Она улыбнулась ему. Так печально, так мягко, но так искренне… при виде этой улыбки Кову не смог сдержать одной-единственной слезы, которая скатилась по его щеке. Лев не осмеливался обнять её, всё так стоял прямо перед матерью, пока та грустно улыбалась, глядя в его изумрудные глаза. — Тебе не за что извиняться, Кову. Я должна была тебе объяснить всё с самого начала, я этого не сделала, и… наше недопонимание — это только моя вина, — львица хотела привстать, но подросток не позволил ей, подорвавшись вперёд: — Нет, нельзя, не поднимайся! Отдыхай… ч-что сказал Раффики, ты не знаешь? — голос льва задрожал, но сейчас он впервые за долгое время не собирался скрывать своих чувств. Незачем, не к чему. Сердце его забилось в страхе перед диагнозом, но королева в ответ покачала головой: — Ничего не сказал. Но мне уже намного лучше, чем тогда, правда. — Всё равно: не делай лишних движений, по крайней мере, пока. — Кову прилёг на крупные деревянные корни баобаба с ней, прижимаясь к тёплому телу матери. Сейчас они были рядом, и страх, что подросток мог её потерять, отходил на второй план… временно, мимолётно, но хотя бы так. — Я лишь примерно понимаю, что происходит: вердикт в любом случае выносит маджузи.       Киару явно почти не волновало собственное состояние — как это было на неё похоже! — гораздо больше в тот момент она дорожила тем редким шансом, который давал ей старший сын. Поговорить. Просто поговорить наедине, всё объяснить, извиниться, понять и простить друг друга! Разве могло быть что-то прекраснее этого? — Кову, — львица осторожно коснулась его лапы своей, и лев не отпрянул, — ты должен знать: я стала королевой, чтобы защитить тебя и Земли Прайда. Я никогда — слышишь? — никогда не предам тебя и родные мне земли, несмотря ни на что. Ты это понимаешь, милый? Прошу, пожалуйста, скажи, что веришь мне после всего этого! — Я верю, — лев нисколько в том не сомневался. Он смотрел на неё и видел тот огонёк, то пламя надежды, которое теплилось и в его сердце — надежду на то, что они смогут изменить всё к лучшему. — Я тебе верю, иначе не может быть.       Тем временем, не теряя ни минуты, королева осторожно, но вкрадчиво продолжала: — Мне противно от того, что творит на наших землях Готто, и будь у меня возможность — я бы непременно всё исправила в один миг… но я не могу, он мне не позволит. Я для него не указ. Я… я правда пыталась, — голос её дрогнул, — пыталась, когда он рассказывал ту историю. Я знаю, как тебе было больно, Кову, мне так жаль, что я ничего не смогла сделать. — Ты не могла ничего сделать, твоей вины здесь нет! — Да… да, я понимаю, но мне совестно перед львами-предками. Может, они решили наказать меня за бездействие? Как разумно с их стороны, — львица горько усмехнулась, на миг приподняв глаза к дождливому небу, которое надёжно скрывалось за изумрудными листьями. — Что ты такое говоришь? Ты меньше всех нас заслуживаешь наказание, ты делала всё, что могла! — Кову сильнее прижался к ней, и слёзы снова хлынули вопреки его воле. Ему было так больно и стыдно перед ней! — Мам, я… я так тебя люблю, знаешь?       Киара застыла в его объятии, судорожно выдыхая. Так коротко, так сдавленно, но с таким облегчением, что Кову невольно улыбнулся сквозь слёзы. Она тоже его любила. Она тоже его простит, и… о, Айхью, ему столько предстояло ей рассказать! Как же долго он молчал, а она всё время была одна, хотя он был рядом. Кову так виноват перед ней за это… — Знаю, милый. Я тоже очень тебя люблю.       Они какое-то время так и молчали, прильнув друг к другу, пока вокруг бушевал ливень и ледяные капли дождя стремились к земле прозрачной пеленой. Кову был счастлив и тем больнее ему было осознавать, что будущее матери очень туманно — теперь от них мало что зависело.       Мать и сын, в тот дождливый день, лёжа под могучим древом и согревая друг друга своим теплом, наконец обрели столь долгожданный покой и понимание. И только Раффики молчаливой тенью наблюдал за представшей картиной, не смея нарушить воцарившуюся между матерью и сыном хрупкую, но такую желанную идиллию. Кову заметил его первым: ещё какое-то время не отступал от Киары, а после, мягко той улыбнувшись, подошёл к маджузи с полным тревоги взором: — Раффики, что с ней?       Лев говорил это полушёпотом, чтобы слышно было только старому мандрилу: ему не хотелось лишний раз волновать маму даже её собственным состоянием. Пусть отдохнёт и наберётся сил, а потом… потом уж как-нибудь расскажут, что к чему. — Всё не так плохо, как я думал, — вопреки сказанному мандрил посерьёзнел. — Похоже, болезнь только-только начинает развиваться и времени ещё много, но… — Но? — подросток в тот момент, казалось, даже не дышал. Он боялся услышать ответ, который и сам заведомо прекрасно знал, но в том самому себе не смел признаться. — Её лапы постепенно теряют чувствительность. Сначала задние, уже потом передние, но это намного, намного позже: ткани будут отмирать очень медленно. — Раффики явно был очень расстроен, а ещё выглядел уставшим, словно не спал всю ночь. Хотя почему словно? Так оно и было, Кову знал, Мандрил явно искал пути лечения! Нашёл ведь?..       Подросток побоялся услышать отрицательный ответ, потому прежде решился задать вопрос, тревоживший его немногим меньше, но тоже важный. — Из-за чего это? — Конкретно сказать не могу, — сразу же предупредил мандрил, тяжело вздохнув, — но, вероятнее всего, это из-за того давнего случая, когда ты нашёл её с ранами под дождём. Помнишь? В кровь проникла инфекция, и из-за неё ткани начали отмирать… ещё, конечно, очень много стресса. Слишком много. Такое вынесет… не каждый, знаешь ли. — Не каждый, — Кову горестно усмехнулся. Простым «не каждый» описать всё то, что стерпела и вынесла его мать, было попросту невозможно. Никто, кроме неё не смог бы такое вынести и при этом не зачерстветь, не сломаться, оставаться такой же доброй и бросаться на помощь каждому… никто. Только Киара. — Не каждый… да, тут, пожалуй, ты прав. Но это сейчас неважно. — «Потому что ничем ей, увы, не поможет». — Раффики, есть способ это излечить?       Маджузи молчал. Он сник на глазах, и, как бы Кову не хотелось этого не замечать, лев уже предполагал, какой ответ даст мандрил. Заранее знал это, был наслышан. И всё же маленькая капля надежды — такая крохотная, такая незримая! — всё ещё теплилась в его душе, но… — Нет, Кову, — Раффики обречённо покачал головой, — отмирающие ткани нельзя восстановить — может — быть, способ есть, но он мне неизвестен. Мы можем только замедлить процесс, но не остановить полностью.       Кову отвёл глаза. Ну конечно, как могло быть иначе, как… слишком предсказуемо. Так неправильно больно, словно был лишь один путь, и больше никаких других — опять ждать и оттягивать неизбежное. Как же его выводила из себя беспомощность и безысходность, когда он хотел — всем сердцем, так искренне, с такой тоской и рвением! — хотел, действительно хотел помочь, но попросту не мог. Это было ужасное чувство. — И что же теперь, — лев сухо фыркнул, — вот так оставлять её медленно умирать? — На всё воля львов-предков, дружище, — Раффики опёрся на свой посох, направившись к верхним ветвям баобаба. Он и не заметил, как в изумрудных глазах льва мелькнул призрачный огонёк вдруг вспыхнувшей надежды. — На всё воля небес. Конечно, мы будем облегчать её боль, позволим ещё довольно много лет оставаться в движении, а не прикованной к одному месту. Да, мы можем кое-что! Пойду прямо сейчас готовить снадобье, и…       Подросток его уже не слушал. Одна ненароком брошенная фраза, на всё воля львов-предков, заставила его вспомнить о том случае, когда небеса позволили ему вытащить Лайли буквально с того света. Этот случай… был удивительно похож, пускай опасность для матери пока что и не была смертельной, но всё же.       «Но всё же опасна, и попросить помощи стоит!» Кову решил обратиться за помощью к прабабушке Сараби ещё хотя бы раз, искренне, всем сердцем надеясь, что и теперь его желание помочь близкому, причём абсолютно ни в чём не виновному, будет услышано небесами.       Кову не хотел зла тем, кто этого не заслуживал — прежде он совершал ошибки, одна из которых была поистине ужасна, но осознал он их лишь теперь и чувствовал себя ужасно виноватым. Он исправится. Он всё ещё хотел только лучшего для своей семьи, близких, для всех Земель Прайда, и это останется неизменным. Ему есть, кого любить, есть, за что бороться. Кову не одинок. И пока есть, ради кого жить, у него будет смысл продолжать биться за счастливое будущее для всех… он больше не навредит невинному.       Лев дождался ночи, и, прочитав тихую мольбу сверкающим в небе звёздам, долго-долго со светлой надеждой смотрел в тёмно-синее полотно, которое в тот миг показалось ему тёплым и таким понимающим. Поистине спасительным. В него хотелось смотреть, тонуть в нём — много-много раз, подолгу, бесконечно… там он был так счастлив, с крыльями за спиной! Буквально.       Но предки ему не ответили.       Ни на следующую ночь, ни через месяц…       Ни через года.