Неоднозначно плохие

      — Когда я злился, то брал молот и шёл дробить каменную глыбу или ковать, — делился своим Динариус, магией припаивая одну деталь к другой. — Ненавижу дробить камни, руки потом болят, но, а что делать?  — А что делать? — подхватила Алиса, подымая тот самый молот, чтобы снова обрушить его на наковальню, и Дин смутился:  — Некоторые сексом лечатся, но тебе такое ещё рано. Хотя дети нынче так быстро растут… А перед ней и слово произносить крайней неловко, только и успокаиваешь себя жёсткой установкой: «Я — взрослый!». Алиса не сбилась с ритма, отбивая раскалённый в собственном пламени клинок, потому что и такое уже слышала. Да, чем только не занимались студенты, пережидая пору полнолуний, недохватов, эмоциональных напряжений и скопившегося недовольства. Боевики обычно слишком уставали, особенно когда мастер Фрид развернулся с тренировками, но постепенно привыкали к динамике и всё равно сталкивались с непреодолимым желанием выбить из кого-то дурь. Ну и не сдерживали себя. А вот если она перестанет сдерживаться — несчастный рискует пополнить собой число умерших.  — Эй-эй, не переборщи, — осадил её Динариус, оглянувшись на звук слишком частых и звонких ударов. — Это клинок, а не… А, бей дальше. Она и била, тоже своего рода избавляясь от напряжения.  — Неужели это всё возрастные проблемы? — поразился он, крепя крохотную деталь так, чтобы не нарушить руническую вязь. — Может, тебе чего-то не хватает?  — Например?  — Каких-то химических веществ для стрессоустойчивости. Алиса хмыкнула, продолжая избивать меч до того, что тот превратился в тонкий слой железа, вздохнула и отложила молот:  — Да, я явно не кузнец.  — Просто не умеешь, а сил хватает. Она раскалила руки, обхватила получившийся блин и взялась его плавить и выминать, что ту глину, как когда-то делал Хаос.  — Какую форму задать этой штуке?  — А что бы ты хотела сделать? Чайник. Она хотела чайник с подогревом, но как вылепить форму — не знала. Пробовала фиксировать полость внутри руками, но железо или гнулось и опадало, или получалось слишком толстым, или кривым…  — Шаблон?  — Ты не знаешь, как отлить форму?  — Откуда?  — Оставь тогда, потом покажу, — попросил, считая её магический талант плавить металл в руках удивительным и удобным. — Это не сложнее рисования.  — Ой, не сравнивайте.  — Ты просто не пробовала лепить фигурки из глины и вырезать из дерева зверят.  — Не пробовала. С зимы Дин, казалось бы, немного изменился, а может всегда становился таким, когда работал в компании, но Алиса чувствовала себя лучше, подолгу разбирая вместо него простые артефакты согласно инструкциям или наблюдая за его сосредоточенными действиями. Динариус, как и многие другие ремесленники, получающие удовольствие от работы, вдохновился подаренными книгами с неизвестными схемами и взялся за работу с новыми силами, хорошо отдохнув за недели сна. Их защитный купол немного снижал нагрузку облучения, но воздействие отражённых лучей всё равно скапливалось.  — Не скажу, что ты сильно нервная, — заметил, заканчивая сборку артефакта в форме фигурки слоника размером не больше ладони.  — Здесь с вами мне спокойнее.  — Польщён. С вернувшимся в сердце пламенем к созданию артефактов, он стал куда более занятым, так что компании и пусть неумелым, но способным рукам радовался, как никогда. А ещё тратил драгоценное время на помощь со схемами. Когда Алиса изучала новый артефакт на занятиях четвёртого курса — их модели часто казались слегка нелепыми и громоздкими, а иногда наталкивали на идеи стащить пару элементов в другие комбинации. Так как ходить с таким к преподавателям её не тянуло — они редко хорошо относились к инициативам студентов, особенно чужих факультетов, а разбираться самостоятельно не всегда хватало квалификации, на помощь с радостью вызвался Дин — на кладбище вообще приветствовались любые инициативы. Так что он уделял внимание её наброскам и чертежам, что-то подправлял, а что-то сразу браковал, и складировал в очередь испытания. Так что кроме поломки, Алиса иногда занималась пайкой своих чертежей.  — Так и как у тебя с твоими рисунками? Есть, чем похвастаться?  — Масло ещё не полностью затвердело, пришлось развесить с рамками по стенам перед уходом. Надеюсь, не скатится, но иначе места нет. Дин кивал и бормотал что-то под нос, а когда поднял свой готовый артефакт и вместе с подставкой отложил в сторону, уточнил:  — Так что, ничего нет? Или боишься? Пока не сказал — не боялась. Но, отодвинув страхи и смущение подальше, она призвала из браслета все свои рисунки, сортированные только по разновидности красок или карандашных набросков, и передала неровную из-за деформации листов пачку.  — А ты увлеклась, — пробормотал, раскладывая их по столу. Дин в силу своего педантизма их даже рассортировал по каким-то критериям.  — Ого, золотой дождь?  — Гейзер.  — Из жидкого золота! У тебя хорошая фантазия, ты сумела не уподобить его воде.  — Так консистенция разная. Рисунки, что так не понравились Аманде, вызвали у него скорее интерес и восхищение, а ещё подозрения:  — Ты точно в порядке?  — Я не сумасшедшая. Он смеялся, не возвращаясь к неловкости, сковывающей их первое время, и хоть как коллеги из Кладбища, так и Аманда то и дело тревожили тему романа — они больше не терялись. Алиса игралась железным шариком, в который превратилась заготовка под меч и неудавшийся чайник, Дин подолгу рассматривал тёмные безумства, сокрытые в её мыслях, а потом спрашивал:  — Ты знала этих людей?  — Ага. Всех в той или иной мере.  — Но зачем рисовать, если не помнишь лиц?  — Чтобы оставить хоть образ. Кажется, будто я наконец-то нашла способ записывать свою память.  — Почему не обратишься к менталистам? Воспоминания отражают в кристаллы.  — Потому что не всё стоит отражать. Зарисовывая ту же Бездну или сердце Хаоса, виденное в ней, она могла не связывать картины с чем-то существующим, не подписывать, не вешать придатки с дополнительными воспоминаниями. Это удобнее тем, что другие увидят ровно то, что показываешь.  — Магия… Он наткнулся на пейзаж академии, оплетённый, почти перекрытый бесконечными потоками энергии, и подобный ему лесной, и под стиль аномалию с обрыва:  — Что это?  — Истончившаяся грань реальности, циркулирующее искажение… Вы разве никогда не смотрели на то место тонким зрением? Он смотрел, но никогда не видел. Восприятие не позволяло, но у каждого оно разное.  — Драконы видят глубже? Драконы должны видеть глубже, — успокаивал он себя, испытывая беспокойство. Словно сейчас эта грань порвётся и оттуда вынырнет нечто страшное.  — Да, драконы ближе к магии. Не смотрите так, будто мой рисунок вас съест.  — Как думаешь, реальность… Полотно мира порвётся? Раскроются измерения, придут ужасные монстры?  — Почему вы об этом забеспокоились?  — Потому что неизвестность страшит.  — А разве не волнует?  — Пугает. Алиса его понимала, потому что сама боялась грядущего. Сколько раз ни гляди в будущее, ничего утешительного ты там не увидишь. Но как бы там ни было, здесь и сейчас мы должны делать всё, чтобы справиться, когда придёт время.  — Да. Случиться может что угодно. Если есть нить — однажды она порвётся, есть стена — обвалится. Бесконечность и вечность — утешение, какое человек придумал, чтобы верить в далёкое будущее. Всё идёт к концу, изменению или преображению, но не думаю, что вам надо волноваться. Вряд ли стоит ждать скорого конца света. Если мир вдруг решит разрушиться — вряд ли кому-то хватит сил его удержать, а переживать о том, что не в силах предотвратить бессмысленно. Именно поэтому на тех, кто способен это сделать, лежит куда больший груз.  — Да, — выдохнул Динариус, словно вернувшись в грубое «сейчас». Сейчас, где ты простой человек-артефактор, способный защитить максимум свой дом, да и то, не от всякого противника. Сейчас, где жизнь тленна и не продлится дольше пары сотен лет, а для обычных людей и дольше ста не затянется. Где дети и внуки — вот будущее, а что-то такое далёкое, как срок годности мира, выглядит невозможным. Так пусть таким и остаётся, а сомнения и пугающие мысли потонут в чёрном водовороте, что смотрит с нового рисунка.  — Ты будто что-то в них запечатала, — понимает, чем больше вглядывается в вертящийся в глазах поток. — Будто пыталась стереть, выжала слишком много и наделила свойствами.  — Что?  — Ты не видишь ауры собственных картин? Алиса не вглядывалась в ауры, если только сама того не хотела. Не потому, что редко переключалась на тонкое зрение, оно в малой мере оставалось всегда, без него уже невозможно смотреть на мир вокруг, а потому что чужие болячки и проблемы её не волновали, но мешали видеть физические тела. От излишка аур в академии болела голова и рябило в глазах, а уж следы магии на предметах её интересовали и того меньше — ненужная информация. Разве что в артефактах, да и то не всегда — вся академия кишит магией, на стенах и дверях, в воздухе и на полу, на посуде и лампах, на растениях в кадках, рассованных по кабинетам. Отвлекая её от мыслей об ауре собственной картины, исходящей этаким багровым ореолом, в окно постучал острым клювом ворон, желая погреться. Открыв окно мастерской, она впустила его и заперла, пока не навеяло холодного воздуха — снег уже не шёл, а что лежал, тот растаял и обратно замёрз в лёд, погода оставалась холодной.  — Ах, это перья, — догадался Дин, заметив ворона и снова взглянув на рисунок. — В смоле перья.  — Да… не знаю, почему именно перья. Шерон перелетел, сел на шкаф и напыжился, не даваясь в руки, и Алиса оставила своего своенравного питомца в покое, перехватила отложенный рисунок и удивлённо хмыкнула:  — Не помню, когда это рисовала. И не знаю что это.  — Здесь много подобных абстракций, — похлопал он по увеличивающейся стопке. — Они непонятные, но очень эмоциональные. А некоторые до того агрессивные и напитаны магией, что я бы не советовал кому-то показывать. Кто это?  — А… попытка нарисовать праотца. Он… ну, почти получился… наверное.  — А это?  — Ах, Тангор… Ну, он… Брат моего брата.  — Твой брат?  — Его по отцу, мне не родня.  — А, как сложно, — посетовал, листая следующий: — Тоже праотец?  — Учитель. Не очень получился. Немного… лицо не так.  — Как-то они похожи.  — Потому что праотец у меня мастер перевоплощений и последние годы ходит в таком образе. Дин хмыкнул, удивляясь про себя странностям старых магов. Праотец это вообще как? Сколько ему лет-то? Но не стал спрашивать.  — О, она милая.  — Зия, невеста учителя. Но я плохо помню её лицо, поэтому все остальные её образы пустые.  — А эта?  — Аманда, моя соседка по комнате.  — И эти две похожи, — хмыкает и хмурится, пристально вглядывается, достаёт из уже просмотренной стопки аналогичный портрет и опускает его, наталкиваясь на живую Алису перед собой. — И на тебя…  — Мама и бабушка. Большая часть картинок не требовала лиц крупным планом, небольшие фигурки в основном терялись в обстановке, но она всё равно оставляла их пустыми, если не удавалось заполнить. А одна акварель показалась ему очень странной — три девочки примерно одного возраста: одна сидит на троне с перерезанным горлом, другая рядом играет в куклы, а третья повернулась ко всем спиной, спряталась в углу. У двух последних красные волосы и светлая кожа, но у одной изящная диадема в волосах, а у другой тень-дракон, и это настолько говорящий холст, что ему хочется стереть его с памяти. Ни у одной из них не видно лица, откинутая голова малышки на троне закрыта русыми волосами, принцесса с куклами слишком согнута, видно только макушку, диадему, кончик носа и тень — лисицу. Девочка в углу с драконьей тенью прячется.  — Думаю, ты её потеряла, — говорит, передавая кривоватую, но оттого не менее жуткую картину.  — А, успела забыть, — кается, скручивая бумагу, и прячет в вытащенную шкатулку, потому что это прошлое стоит похоронить и никому не показывать, но забыть — никогда. — Я писала их будто в трансе, время так пролетело, что ничего не заметила и не запомнила. Он хочет спросить, прокручивает в голове предложения, собирает их, но не произносит, позволяя новым чёрным волнам уносить ненужные мысли.  — У тебя хорошо получается передавать странности. Лучше, чем лица. Ему не хватает слов, чтобы описать рисунок — будто тонешь в тёмной воде, и нет ни шанса выбраться. А на следующем яма в пещере, где другой оттенок чёрного выделяет бесчисленные руки. Ему думается, неужели эта девочка видит в своей жизни только безумие и черноту, но картина за картиной отбивают охоту задавать вопросы и лезть в её душу, ведь не всякое выдержишь и примешь. Если ты не готов погрузиться в чужую бездну, чтобы помочь выбраться, то и не пытайся. Просто не гляди в эту бездну лишний раз, если не хочешь упасть. Динариус их сортирует — откладывает «запретные» в первую очередь, и совсем уж карикатурные в другую. Ему хочется разложить остальные по характеру нарисованного: портреты, пейзажи, абстракции, а ещё по материалу исполнения: карандаш, акварель, гуашь. Он перестаёт слишком пристально разглядывать психопатические мазки, а странные такие виды, вроде сетей молний в черноте, понимать. Могилы и трупы, заросшие колючим терновником чащи перемежаются с золотыми реками и оплавленными местами, объятыми пламенем и скованными льдом.  — А это?  — Брат.  — А этот?  — Мм-м… Друг. Агар — друг, Тангор — друг. Кто бы мог подумать-то?  — Это?  — Лик Смерти.  — Но лица нет.  — Я его не видела. Алиса не рисовала того, что не видела, кроме тех сумасшедших битв кистями с разными банками краски, когда руками управляли только эмоции, а выходило что-то близкое к чёрному, ведь чем больше смешиваешь, тем мрачнее картина.  — Солнце?  — Ядро.  — А кому кланяются агрониане?  — Хисту — дереву. Алиса смотрит в окно, отвечая на его вопросы, давая названия, но ничего больше не рассказывая, потому что показывать свою память, оказывается, не очень приятно. Аманда зовёт это всё жутью, у Дина взгляд становится больным, и ей вовсе не хочется ломать окружающих своими воспоминаниями.  — Давайте я помогу, — предлагает, отбирая оставшиеся листы, и быстро проглядывает их, чтобы вытянуть и убрать «жуть», а он и не спорит, дальше уже любуясь одними нейтральными пейзажами и фигурами.  — А он?  — Один знакомый дроу. Имя забыла, надеюсь, хоть лицо сохранится. Дальше он видит Аманду с корзиной и размытой тенью — тем, что сама ведьма так и не заметила, засмотревшись на себя. И простые деревья в лесу, и снова магическую сеть поверх домиков городка, и снова чреда уже знакомых лиц, где-то малость дефективных, и какие-то цветы. Даже животные. Сама Алиса смотрит на оставшуюся в руках черноту и думает, что в следующий раз надо взять много чёрной масляной краски, потому что если и дальше выливать всё так, то получится не только завесить целые покои в замке брата, но и весь замок. Но главное — запечатлеть вспоминания, пока они всё ещё имеют значение, а не погрязли в наплывающем поверх настоящем.  — У тебя хорошо получается, — похвалил Динариус, складывая их все в кучу. — И не скажешь, что впервые взяла в руки кисти. Сначала немного угловато и квадратно, будто под линейку, но дальше очень красиво. А теперь покажешь свой конспект? И я научу тебя отливать нужную форму. Пробовала когда-то дуть стекло? Ну, всё бывает впервые.