Мертвец под прицелом

Его разбудило солнце, настойчиво бившее в глаза, и жажда. В открытой бутылке виски, тут же попавшейся ему на глаза, оставалось чуть меньше половины, значит выпили-то они всего ничего, так, пустяки, говорить не о чем, но язык казался шершавым, будто его щедро обваляли в песке, а горло сжималось в напрасной попытке сглотнуть колкую сухость. Бутч сбросил с груди одеяло, потер лицо ладонями. Сел, вслушиваясь, подтянул к себе брюки. В комком брошенной верхней одежде отыскалась шляпа, стянутая ночью вместе с рубашкой чокнутой вдовой. Цикады уже вовсю трещали, обещая жаркий денек. На плоском камне у потухшего костра для него осталась еда и еле теплый кофе в кофейнике. Глуша в себе незнакомое приятное чувство при виде этой заботы, он с аппетитом позавтракал. Самое время бы сейчас уйти. Удрать подальше. Через час искать его станет бесполезно, да никто, конечно, и не пустится за ним в погоню. Бутч прислонился спиной к дереву, жмурясь на солнце, надвинул шляпу пониже. Прикинул по углям, через сколько ждать возвращения вдовы с ее хлипким отпрыском и прикрыл глаза снова. Он понимал: едва ли Рид толкнули к нему глубокие чувства. Только вот мысль эта пришлась ему совсем не по нраву. Последний раз о чьих-то чувствах он задумывался очень давно, еще в период самоуверенной юности. Правда, года два назад, еще до тюрьмы, случилась у него зазноба в одном из борделей. Не у Рэд, конечно. И не "для души" та под него пласталась, а за звонкую монету — с лица-то он не шибко бабам нравился, да и характер имел паршивый. Длинноногая Молли была привлекательна, бела волосом, тонка и весела. И здорова. Он выкупил ее впрок, чтоб ничего не подцепила, а, когда вздумалось явиться, всегда была свободна. Мог себе позволить. Хозяйке того борделя пришлось немного помять горло, чтобы лучше понимала — провести его не выйдет, и подкладывать Молли под других в его отсутствие себе дороже. Бутча, пожалуй, даже можно считать собственником: он не из тех кто довольствуется полумерами, его — значит целиком, без остатка, что серебро, что женщина. Век преступника короток, и выжать из него требовалось сполна. В то далекое время им двигало желание обладать этим кукольно-красивым существом, неисполнимое желание, чтоб взаправду ждала его в своей комнате с дурацкими цветами на обоях, была б целиком его, вся, не одним лишь телом. Эдакое жалкое подобие того, чего у него не было и не будет. Пустое. Молли позволяла ему целовать себя, но по глазам заметно было — терпела, старалась не разглядывать безобразный рубец на губе. Чтобы не видеть просачивающееся из-под маски наигранной страсти отвращение, он прекратил лезть к ней в лицо. Доволен был и тем, что работала она профессионально и умело: двигалась, когда надо было двигаться, стонала, когда надо было стонать. Улыбалась хорошо сохранившимися зубами, потому что — выгодно. И престижно и удобно. Один клиент, и тот не каждый день, это не десять-пятнадцать мужиков за ночь, как у менее везучих товарок. Его увлечение быстро утихло, и даже в тюрьме воспоминания о Длинноногой Молли тревожили его не чаще, чем о других женщинах. А пошедшей ночью остро, будто пощечиной, ударило разницей между работой проститутки и искренним, открытым желанием. Он ведь и позабыл, как это бывает. Чокнутая вдова сама охотно тянулась с поцелуями, невыносимо нежными объятьями, странными ласками. Сама! Оглушенный непривычными ощущениями, он не знал, как реагировать, и от неожиданности поддавался, помимо воли приходя в ошалелый восторг. То было слаще, много слаще, чем во сне. Бутч потряс головой, отгоняя мысли. Ему нельзя обзаводиться привязанностями, нельзя врастать в землю. Чушь, почему нельзя? Кто ему запретит? Он, может быть, даже и не прочь остаться здесь, на этой ферме. Он уже немолод для бесконечных скачек, беготни от рейнджеров или за ними — клыки притупились, да и азарт уже не тот... Только это невозможно. Невозможно, чтобы она согласилась. И слишком близко к городу. Уезжать надо, и поскорее. Пока никто из местных не опознал его физиономию, пока сам он не распробовал что-то, недоступное для него. Услыхав тяжелую поступь мерина, Бутч приподнял голову, наблюдая за приближением груженой телеги и двумя фигурами. Щуплый заморыш и развевающиеся юбки вдовы двигались рядом с конем, чтобы не утомлять дополнительным весом уставшее животное. Бутч поднялся не сразу, дождался, пока Рид подведет мерина и остановит телегу ближе к дому, и только потом медленно направился навстречу. Зашел с противоположной стороны, стащил мешок с продуктами, обошел, чтобы помочь вдове, хотел уже руку протянуть, но вовремя осадил — Рид, разгадав его намерение, напряглась лицом, повернулась прямой, хоть отвес прикладывай, спиной, начала перебирать что-то в телеге. Стараясь не поднимать бегающего взгляда, бросила: — Распряги. Подхватив корзину, прошла, как мимо порожнего места. Бутч хмыкнул. Больше по привычке, потому что внутри, как бы он не желал в этом признаваться, неприятно царапнуло, обожгло беспричинной злостью. Захотелось ответить чем-то ядовито-желчным, ударить побольнее словами. В отместку. Он ведь все сразу понял, стоило только посмотреть, как торопливо Рид отводит глаза, на нервные движения рук, излом бровей, сжатые в нитку губы. Она раскаивалась. И, наверное, вовсю сейчас проклинала его, себя, виски, вскружившее голову. Смолчал отчего-то. После небольшого перекуса вдова поспешно взялась за уголек, и поехало... Доски, пилы, вычерченые черным метки, какие-то немыслимые уголки. День, второй, третий — одно и тоже. Доски он таскал к козлам сам. И стоило ему случайно пройти слишком близко, Рид дергалась, испуганно косилась на своего заморыша, хмурила брови. А раньше такие расстояния между ними ее не пугали. Забавно, что при всей своей взвинченности, оружие она оставляла в палатке. Наконец, не выдержав, Бутч процедил: — Может снова начнешь носить винтовку с собой? Трясешься, как овечий хвост... Рид сжала губы, зыркнула исподлобья. Он, как не крути, расчитывал на более приятное продолжение, ожидал, что и дело пойдет легче, веселее, и ночью спать станет теплее, раз уж все равно они торчат тут почти вдвоем... А обстановка, наоборот, сильно накалилась. Вдова за несколько дней сумела воздвигнуть перед собой невидимую стену, чтобы держать Бутча на расстоянии. Работая, она перебирала все известные ей ругательства, колко описывая его способности, и шипела словно бешеная кошка. Раздражала до крайности своим оханьем, что ее вместе с заморышем придавит к чертям собачьим этой крышей по его вине. А еще козыряла всякими строительными словечками, заставляя чувствовать себя непроходимым тупицей. Настоящая заноза в заднице. При внешней невозмутимости Бутч сам себе казался под завязку заполненным нитроглицерином: чуть сильнее тряхнуть — разнесет все вокруг. Когда становилось совсем невмоготу, он прекращал подавать готовые доски затяжки и шел пилить размеченные, не обращая внимания на возмущенные окрики со стены. Так-то. Не ждала же она, что он станет кротким и смирным, словно холощеный бычок, чтобы помыкать им как вздумается? Пила уже привычно легла в руку, вгрызлась зубьями в светлое дерево. Ровнехонько по угольной отметке — поднаторел. На сапоги сыпануло мелкого крошева опилок. Он недоносок, ублюдок, выродок и не питает насчет себя никаких иллюзий. Никто не пихал ее к нему силой, тогда с чего эта ведьма ведет себя так, будто замарала об него свою добропорядочность? Будто это не она сама стонала и выгибалась под ним, как обыкновенная уличная девка. Перед мысленным взором тут же возникли видения той ночи, и, почувствовав требовательное напряжение в паху, Бутч раздраженно сплюнул, заработал пилой усерднее. Класть лаги, как выяснилось, было плевым делом по сравнению с ремонтом треклятой крыши. Миновала неделя, а они только положили стропила, подпертые стойками и подкосами. Каждое утро — повторение вчерашнего. Последние дни, на беду, погода стояла жаркая и работать становилось невыносимо, полдень приходилось проводить в кружевной тени редких деревьев. Если та и защищала кое-как от палящих лучей, от ветра спрятаться не удавалось. Раскаленный, полный песка и пыли, он не давал насыщения дыханию, тяжело сдавливал грудь. Заморыш, закатав брюки выше колен, не вылезал из реки, рыбачил, катался верхом на поваленном в воду дереве, водил поить мерина. Спичечно-тонкие ноги поднимали в воздух тысячи сверкающих брызг, а цикады на берегу стрекотали как бешеные. Развалившись под деревом, Бутч лениво наблюдал за тем, как вдова носится вокруг котелка: то дров подкинет, то хлебово помешает, то давай топориком тюкать — расщеплять обломки старых досок. Он украдкой смотрел на нее сквозь марево костра. Воздух дрожал, искажая черты. Рид пару пуговок на блузе незаметно расстегнула, тихонько подула вниз. И почему-то именно этот небольшой обнаженный участок у шеи, ничем не примечательный, намертво приковал к себе взгляд Бутча. От движений руки или наклона вперед ткань шире приоткрывала гладь незагорелой кожи, матовой, нежной. О, он помнил, насколько нежной. После еды оставалось пара часов, когда неуемный энтузиазм погасал даже в Рид и можно было подремать, пережидая невыносимое пекло. Из-под полуприкрытых век он наблюдал за тем, как она собирает посуду, переломившись в поясе на манер двустволки, отчего ворот блузы любезно показывал ему даже больше, чем он ожидал. — Мама, там койот, — окликнул ее заморыш. Бутч нехотя отвел взгляд, укрощая мысли, а вдова выпрямилась, наспех вытирая руки фартуком, обеспокоенно переспросила: — Койот? — Да, он бежит по дороге. Бутч нахмурился, поднялся тоже, вглядываясь вперед. Взъерошенный и пыльный зверь рысил как раз в их сторону, придерживаясь утрамбованной колеи. Ветер дул в его направлении, он не мог не чувствовать запах человека, дыма, металла — всего, чего ему стоит бояться. Да и вот так, вразвалку, не торопясь бежать по открытой местности? Днем? Это не в их характере. Если только ему уже не все равно. Бутч до рези в глазах всматривался в дорогу. — Не стой, Рид, неси винтовку. Очнувшись, та метнулась в палатку, увлекая за собой сына, выскочила уже одна, на ходу заряжая оружие, суетливо прижала приклад к плечу. Волосы ее трепало порывистым ветром, швыряло в лицо, мешая обзору. Оттерев глаза ладонью, она снова направила ствол, судорожно вцепившись пальцами в цевье. Койот двигался неустанно, однообразной рысью сцепного дышла паровозных колес. Уже стало видно, что нижняя челюсть у него отвисла, болталась свободно из стороны в сторону, и Бутч напрягся, поглядывая на прицел. Тот плясал — мешало дыхание, которое она никак не могла унять. С такого расстояния ей не попасть, а острое чувство опасности не позволяло Рид подпустить больное животное ближе. Выдохнув, она упрямо сжала губы и протянула винтовку Бутчу — сейчас роняющий ядовитую слюну зверь опаснее него. Бутч не очень любил длинные стволы за их громоздкую неповоротливость, но уважал за дальность и точность. Он попал с первого раза. Зверь споткнулся, взрыл мордой пыль и больше не шевелился. А неплохая у этой занозы винтовка. Обождав еще мгновение, чтобы убедиться в неподвижности койота, Бутч довольно дернул уголком губ, повернулся к вдове, собираясь заявить, что за такой подвиг ему полагается двойная порция ужина. И осекся. Она стояла, напряженно застыв, и настороженно глядела на оружие в его руках. Ах, вон оно что. Конечно. Презрительно кривиться не было необходимости — он уже столько лет вынужденно носит эту гримасу, что она вросла ему в кожу. Бутч нахмурился, сунул винтовку ей в руки, и пошел обратно к дереву. Но не к "своему", а к тому, что подальше. Нутро вздрагивало и сжималось, казалось, он сейчас сорвется, кинется, разорвет. Нет, утащит, укроет, защитит... Набрав старых досок, вдова соорудила костер неподалеку от трупа. Она дала огню хорошенько разгореться, выбрала деревяшку подлиннее и втолкнула койота в огонь. Пламя сразу опало, поутихло, в небо повалил черный дым. Ветер дул от фермы, но в воздухе, даже у реки, все равно висел запах паленой шерсти и горелого мяса. Заморыш пытался вертеться рядом с погребальным костром, но Рид решительно отогнала его. Она торчала там, на самом солнцепеке, подбрасывая дрова, пока койот не обратился в золу, и засыпала почерневшую землю песком. Бутч отвернулся. Услышав приближающиеся шаги, он уставился на нее снизу вверх уже совершенно спокойно, уже справившись с собой, а заноза Рид снова пробила едва восстановившееся самообладание одним движением, всего лишь протянув его собственный патронташ с вложенным в кобуру револьвером. Пробормотала, глядя в сторону: — Вдруг он успел кого-то еще заразить. Бутч забрал ремень молча. Еще не хватало — благодарить за свою же вещь. Проверил барабан, застегнул пряжку на поясе, поглядывая вслед шуршащей юбками фигуре. Знала б она, как непозволительно часто вспоминает он мягкую податливость ее тела, насколько велико и мучительно желание снова стиснуть его в руках. Вечерами он, давно потерявший веру, пренебрежительно хмыкающий при звуках псалмов, взывал и молился о недостойном — хоть во сне иметь возможность коснуться и почувствовать ответное прикосновение. И повторить те клятые поцелуи, которые он никаким сквернословием не смог вытравить из собственных мыслей. Ее аромат, то и дело доносимый знойным полуденным ветром — медово-дурманящий, хмельной яд. Намотать бы на кулак пушистую косу, рвануть на себя, впиться губами, зубами, куда придется, чтобы больно, чтоб до крика, попробовать на вкус ее горячую кровь, она, должно быть, сладкая... Бутч Кавендиш умел красть, убивать, совершать то, от чего обычного человека выворачивает наизнанку. Любые лишения — нипочем. Но что делать с шквалом слишком для него сложных, болезненных чувств, он не знал. Эту боль не заживить частыми перевязками, она иного толка. Будто неловко слетел с лошади и со всего маху грянулся оземь. Будто собственный нож засел в груди, и с хрустом, разрывая плоть, проворачивался каждый раз, когда он замечал торопливо отведенный взгляд или отдергивание руки. Этот бред хуже горячки, в которой его трясло всего две недели назад, и само воспоминание о том, как Рид, выхаживая, ворковала над ним — пытка. Рану-то она ему хорошо подлечила, но отравила нутро, и вовсе не нога теперь мешала ему спокойно засыпать по ночам. Напиливать обрешетку для крепления черепицы — занятие особой нудности, но после, взбираясь на стену и скопом выкладывая ее, он был доволен: сразу видать, что дело движется, и крыша с каждым днем все меньше похожа на щербатый рыбий скелет. Ему, пожалуй, даже нравилось вот так ковыряться на ферме, мастерить что-то. Если, конечно, всякие дамочки не лезут под руку со своим мнением и дурацкими советами. Это было глупо, но она снова оставила его одного спустя несколько дней, поехав за черепицей, и еще глупее было с его стороны — снова не воспользоваться этим. Нет же. Дождался. И мерина выпряг безо всяких понуканий. У костра вечером было жарко: к почерневшему боку котла, где тушилась курица с овощами под простым белым соусом, прижалась небольшая сковородка. В ней густо булькало, плюясь вверх, перекипало что-то рыжее, с явным тыквенным ароматом. Бутч с любопытством следил за странным варевом — чего еще удумала неугомонная вдова? Рядом, на камне подсыхали подозрительно знакомые листья. — Это что, овечий щавель? — не скрывая удивления в голосе, поинтересовался он. — Да, Дэнни нарвал, пока искал эту своевольную мерзавку, — Рид кивнула на курицу, гордо выпятившую ощипанную грудь из-под соуса. Бутч поморщился: — Это ж сорняк. — Так значит, ты пирог есть не будешь? — уточнила вдова и лихо опрокинула в кипящее варево полчашки сахару. После стольких дней напряжения, он ощущал, что она, наконец, немного оттаяла, расслабилась, заново входя в колею привычных с ним отношений. Ему хотелось поддеть ее, подтверждая, закрепляя этот почти дружелюбный настрой. — Пирог с сорняками? — уточнил Бутч, недоверчиво поднимая брови. — Яблочно-тыквенный, с лимонной приправой. Она взяла два небольших листочка сорняка, растерла между ладонями в труху над сковородой, сдула со лба пушистую прядь. Деревянная ложка сделала оборот, и месиво в сковородке жадно причмокнуло. Ну, чисто ведьминские штучки. В дым костра, богатого на самые разнообразые запахи, вмешался сильный цитрусовый аромат. — Такой, пожалуй, попробую. Закатав рукава, вдова вымесила тесто, выложила в глубокую форму и прямо туда залила чуть подостывшей начинки, быстро накрыла еще одним раскатанным блином. Руки ее, оголенные по локоть и покрытые белой пудрой муки, двигались уверенно, пальцы защипывали тесто, соединяя верхнюю и нижнюю половину, а потом сделали несколько надрезов ножом сверху. Чтобы пар выходил, догадался Бутч. Подхватив форму, Рид уволокла ее в палатку. Печь там уже топилась и наверняка было жарче, чем в преисподней. Пирог оказался невероятно вкусным. Хрустко проламывающаяся под зубами корочка и густая начинка, вытекающая на язык. Обволакивающая, вязкая сладость с толикой горечи от овечьего щавеля, ничуть не портящей вкус, скорее, придающий ему глубину. Развалившись напротив, Бутч жмурился от приятного чувства сытости в брюхе. Глядишь, он так отъестся, зажиреет даже. Тут же одернул себя — не успеет. С самого утра началась укладка кровли. Осторожно переступая ногами и через каждый шаг отдергивая подол, вдова плотно выкладывала черепицу на обрешетку, а Бутч раз за разом забирался на пять ступенек лестницы с тяжеленной корзиной и, зацепив крюком за обрешетку, спускался наполнить следующую. Плечи неприятно онемели уже после нескольких таких заходов. Интуитивно он начал подниматься на большее количество ступеней, едва ли не до конца, чтоб не приходилось задирать руки выше головы, и Рид вроде даже перестала замечать его вынужденной близости. Опять же, на стене особо не подергаешься, уходя от случайного соприкосновения плечом или рукой. Бутч, пожалуй, впервые жил рядом с женщиной так долго. Работали они молча, лишь изредка перекидываясь незначительными репликами. Он сам не очень-то умел трепаться, если уж глядеть правде в глаза. Вот сквернословить — да, тут он мастер. Ну, шлюху еще похвалить мог. Но Ребекка Рид ведь не шлюха, ее не шлепнешь по заду, выражая свое одобрение. Тут другое нужно. Стоило солнцу подняться чуть выше и пришлось прерваться, чтобы не запечься на крыше, как на сковороде. Они смешали побольше раствора впрок, развели водой и вымесили меньшую его часть. Перешли внутрь дома. Вооружившись мастерком, Рид показала ему, что нужно делать — балансируя на лестнице, она ляпала немного раствора на ножку черепицы изнутри, заходя на поперечные бруски обрешетки. Схватившись, раствор предотвратит ее движение. Несмотря на то, что вторая половина ската отсутствовала, а окна и дверной проем зияли провалами, свободно пропуская нагретый воздух, внутри казалось прохладнее и глаза не так уставали от яркого света. Заморышу тоже нашлось дело — он подавал раствор, заполняя небольшие ведерки. Работник из него вышел еще хуже самого Бутча: пацан постоянно отвлекался. То негостеприимно выгонял палочкой из дома сонного паука, то убегал в поисках банки, чтобы посадить туда жирную гусеницу для будущей рыбалки, или просто стоял у окна, пиная мыском башмака стену. Поэтому он первым заметил что-то на горизонте и, приняв это нечто за пожар, заголосил не своим голосом, вынуждая мать и Бутча оставить работу. Дым, с испугу примерещившийся заморышу, оказался густыми клубами пыли: по дороге двигалось стадо. Голов в двести, а то и триста. Не иначе, накануне пастухи перебрали виски и перепутали поворот, потому что погнать настолько большой гурт прямиком через город могли только полные кретины. Один из таких кретинов как раз отделился от приблизившегося пылевого облака и целенаправленно погнал лошадь в их сторону. Бутч переглянулся с вдовой. Та нехотя отложила инструмент и вытерла руки фартуком, выходя навстречу. Бутч видел ее хмурый профиль с вздернутой верхней губой, и как она подняла из колодца ведро, выплескивающее через край сверкающую на солнце воду. Пыль поднималась высоко в небо, рассеивалась в мутно-туманную, серую дымку. Заморыш, завороженный масштабом представления, вымахнул через мостки и подбежал к матери. Та передала ему черпак, не сводя глаз с всадника. Совсем молодой, едва ли за двадцать, весь черный от пыли пастух остановился совсем рядом, развернув лошадь боком. Не по размеру огромная шляпа наползала ему на лоб и нелепо оттопыривала уши, ложась на них полями, зато сам подпасок лыбился чересчур уверенно, размахивал руками, что-то объясняя. Ни одного слова разобрать было невозможно за грохотом копыт и трубным мычанием — стадо проходило уже совсем рядом. Напоследок наглец выпросил напиться. Вышел Бутч, как только тот развернул лошадь, подкрался почти бесшумно со спины. Вдова Рид заметила его, но не отстранилась, не отшагнула в сторону. Подпасок остановился на краю живой реки, что-то объясняя знаками бородатому напарнику. Что-то насчет расстояния до города. Несколько мужчин, направляющих ревущий поток, уже отклоняли его движение правее, к старой дороге. Пронзительный свист, окрики, мат, хлопки кнутов, громкие, как выстрелы, повисли в воздухе. Едва шевелившийся ветер окатил их густым запахом разгоряченного скота, конского пота и давненько не мытого человеческого тела. Поморщившись, Бутч поднял с земли маленький острый камушек, подкинул на ладони и передал заморышу. — А ну-ка пульни его в круп той лошадки. Рид возмущенно обернулась к нему. — Это еще что за ребячество?! Дэнни, уже радостно пристроивший снаряд в ложе рогатки, неуверенно опустил свое оружие. — Давай-давай, — подбодрил его Бутч. Заморыш снова поднял руку, сощурился, прицеливаясь, и отпустил тугую резинку. Лошадь на мгновение присела, резко дернула головой, вырывая поводья, и шарахнулась в сторону, панически кося огромным глазом. Подпаска не вышибло из седла только благодаря зажатой между боком лошадью и взревевшим быком ноге. Одной рукой он пытался ухватить повод, другой — удержать на голове шляпу. — Ты невыносим. Она силилась нахмуриться, но ее глаза, черт возьми, смеялись. Чтобы отвлечься от нудной укладки, на следующий день Рид снова взяла в руки уголек, а Бутч — пилу. За полдня они умудрились смастерить дверь и косяки. Рид отчистила от гари и ржавчины старые широкие петли и в доме, наконец, закрылась одна из прорех. Неожиданно увлекшись, Бутч сколотил еще и ставни. Пока нет окон, они хоть немного сдержат жару и песок, летящий снаружи. Если бы кто сказал ему, что он намеренно ищет дополнительной работы, чтобы почувствовать себя нужным, увидеть удивленное выражение лица вдовы и найти причину задержаться на ферме, он вырезал бы глупцу его лживый язык. Оглядывая плоды его энтузиазма, вдова немного склонила голову, дернула уголком губ, и Бутч насупился, догадываясь, о чем она думает, рыкнул: — Это не ставни кривые, а проем неровный. Все равно, как ни прикладывай отвес или гребаный уголок, а без должного опыта его творение всего лишь грубая поделка. Но не признаваться же в этом ей. Мебель привезли как раз к завершению работ по крыше. Старик мебельщик с пожелтевшими от табака вислыми усами, сгрузил ее из телеги прямо во дворе, а Бутч потом занес внутрь. — Знаешь, — сказала вдруг Рид, пододвигая стул, пока он тащил два других, — ты мог бы ночевать теперь в палатке. Бутч грохнул стулья к столу, выпрямился медленно. Лучшего момента чтобы распрощаться и придумать сложно. Самое время прекратить эту нелепую, затянувшуюся игру. Он поднял глаза, остановив взгляд где-то над головой Рид. Черт с ним с мерином, револьвер при нем, а значит он легко раздобудет себе другую лошадь. Из открытого окна в спину дохнуло вечерним ветром, прохладным, свежим — с реки. До заката еще пара часов, он может уйти прямо сейчас. Вдова, немного нервно вцепившаяся в угол стола, повернулась, вопросительно глянула ему в лицо, обеспокоенная продолжительным молчанием. И Бутч кивнул, соглашаясь. Позже. Он сможет уйти в любой момент. В любой момент. В палатке Рид сгребла свой скарб на кровать и стянула углы простыни в один узел, а Бутч на собственном хребте перетащил в дом сундук, стискивая зубы от тяжести. Что она там хранит? Остатки черепицы? Или несколько увесистых булыжников от родного очага? Палатка опустела, лишилась даже подвешанных на веревке сушеных травяных пучков, но аромат ее присутствия сохранила. Он швырнул свое барахло на лежак. Всяко лучше, чем подпирать спиной шершавый ствол. С одеялом, которое прочно закрепилось за ним, и плащом под головой да на лежаке будет очень даже неплохо. С комфортом. По первому, мать его, классу. Он же не ожидал, что она оставит его спать в доме, правда? Или?.. Переезд собирались отметить парой кружек виски и обильным ужином. Бутч предпочел бы пирог. Он промолчал, конечно, но его мысли неожиданно озвучил малец, и Рид, улыбаясь, пообещала испечь. Впервые после завершения работ она готовила в доме и там же накрывала на стол, сновала туда-обратно ткацким челноком, суетилась, таская снедь. Бутч, заметив, что для него тоже поставили тарелку, напрягся, не зная как к этому относиться. Под крышей он чувствовал себя не очень уютно. Бутч не увидел точно, что произошло. Похоже, вообще ничего. Но она вдруг замерла. Или испугалась чего, или просто споткнулась, а может, ей померещилась змея. Стеклянная банка выскользнула из ослабевших пальцев и разлетелась по полу, во все стороны брызнув осколками. В воздухе разлился острый, щекочущий ноздри запах уксуса. Нет, он совершенно ничего не понимает в Ребекке Рид: узнав о смерти мужа та не уронила и слезинки, а сейчас, подбирая битое стекло, вдруг разрыдалась. С горьким всхлипом, звериным тоскливым подвыванием — у Бутча в груди что-то кольнуло. Вся злость, вся ложная ненависть, тщательно взрощенная, взлелеяная ядовитыми мыслями, разбилась звонче этой банки с солениями. Что ему сделать, чтобы привести ее в чувство? Схватить в охапку, растормошить? Не понимая, не зная с какого боку-то к ней подойти, он резко развернулся, вышел и приволок ей из телеги другую. Сунул, не глядя. Почти успокоившаяся Рид, глядя на плавающие в рассоле овощи вдруг расхохоталась. Умалишенная. Как есть умалишенная — глаза заблестели непойми отчего, мягкие губы дрогнули: "Спасибо, Бутч." Его имя на ее губах — впервые за эти три недели. Сидя за столом, он проклинал себя, проклинал ведьму, подарившую ему плотскую близость, а потом отпихнувшую, словно блохастого пса. Да он и чувствовал себя псом, которого прикормили да единожды погладили по жесткой седеющей шерсти, и теперь хоть как гони — не уходит. Отбежит чуток и ляжет в ожидании подачки. Так и он. Не раз порывался покинуть заколдованное место и не мог. Мысли глупые лезли в голову, дурную, будто от лихорадки: а как она, а ведь еще амбар надо ставить... Одна не справится. Слишком слаба, неумела. Покалечится — заморыш пропадет без нее. Нет, пускай еще покомандует, он стерпит. Достроится клятый амбар и тогда уж можно отправляться дальше. Как перекати-поле — старое, высохшее и совершенно пустое внутри.