exile — castle
С наступлением февраля все профессора с удвоенным рвением принялись напоминать о приближении ЖАБА. — Запомните, — со своей преподавательской трибуны пищал профессор Флитвик, голос которого усиливали чары, — большинство работодателей даже не рассмотрят ваше резюме, если у вас не будет трех ЖАБА. А чтобы устроиться на работу в Министерство, вам потребуются все четыре. Академическая Аттестация гораздо важнее, чем СОВ, и гораздо более востребована. Однако внезапной озабоченностью пополам с волнением оказались подвержены не только профессора. Абраксас, согласно наставлению родителей, должен был получить все «П» по Зельям, Трансфигурации и Чарам, а Альфард Блэк – ко всеобщему удивлению – сократил тренировки по квиддичу до двух раз в неделю, несмотря на предстоящий матч против Гриффиндора. Гарри, с головой погрузившись в учебу, практически убедил себя, что в Хогвартсе все нормально. Гермиона постоянно носила зачарованные часы, которые кричали на нее каждые полчаса, чтобы она училась, училась и еще раз училась, поэтому выглядела даже хуже, чем на пятом курсе. Общие комнаты теперь пустовали, зато в библиотеке яблоку было негде упасть – вокруг витало настроение подступающей паники и постоянно растущего напряжения. И только когда Гарри уходил от Рона и Гермионы, притворство исчезало. Они с Томом не разговаривали уже несколько недель, но стоило заметить в толпе его темные волосы и блеск значка старосты на отвороте мантии, как грудь болезненно сжималась. Это по-прежнему больше напоминало удар под дых, который вышибал из легких весь воздух. Том больше никак не контактировал с Гарри – не просил одолжить перо или передать нож – но его откровенно плохое настроение замечали все. Как только Гарри входил в гостиную, наступала тишина. Несколько младшекурсников взяли за привычку таращиться на него во все глаза и не отворачивались до тех пор, пока Гарри не начинал смотреть на них в ответ. В середине января Лукреция загнала его в угол возле общежития мальчиков, и, скрестив на груди руки, потребовала, чтобы Гарри помирился с Томом, прежде чем тот оторвет кому-нибудь голову. Иногда, возвращаясь после встреч с Роном и Гермионой, он слышал, как в углу гостиной Эйвери бормотал что-то о «гриффиндорцах» и «предателях», однако, сжимая зубы, сопротивлялся желанию ответить. Со временем гнев Тома утихнет, и, когда это произойдет, напряжение внутри факультета исчезнет. Том устанет от Гарри, потому что узнал все что хотел, изучил его вдоль и поперек, разобрал на атомы не только тело, но и душу, и вскоре наверняка переключит свое внимание на что-то другое. Эта мысль должна была успокоить Гарри, но вместо этого вызвала лишь острый приступ тошноты. На занятиях он начал предугадывать ответы Тома, поэтому больше не поворачивал невольно голову, когда слышал его мягкий, вкрадчивый голос. Больше не вздрагивал, когда тот находился рядом. Однако стоило Гарри услышать, как Том разговаривает с кем-то другим – до омерзения очаровательно, спокойно и насквозь фальшиво, ему хотелось кричать так яростно, что приходилось крепко впиваться зубами в щеку и чувствовать приевшийся уже металлический привкус. Ему даже не нужно было оборачиваться, чтобы знать, где находится Том. Каждая секунда, проведенная порознь, остро напоминала ему, как сильно между ними все изменилось. Единственным уроком, который особенно жестоко бил по Гарри и заставлял не только сжиматься в тугой узел все внутренности, но и запускал сердце куда-то в глотку, было Зельеварение. Даже когда он взрывал котел, и к нему летел разъяренный профессор Снейп, Гарри не чувствовал и половины того страха, который преследовал его последние недели. В эти долгие часы в подземельях время замирало: минуты цементировались в бесконечные часы, а секундная стрелка отказывалась двигаться. Сидя в полной тишине, которую нарушало лишь собственное загнанное сердцебиение, окруженный едкими испарениями и клубами дыма Гарри чувствовал себя так, будто попал в какой-то неподвижный кошмар. Даже до их вынужденного перемирия молчание не казалось настолько мучительным, потому что они постоянно спорили и переругивались друг с другом. Том всегда вскользь ронял какие-нибудь циничные замечания, а Гарри всегда огрызался. Независимо от градуса напряжения между ними, Том был болтлив и в определенные моменты просто не мог держать язык за зубами – так проявлялась его натура. Теперь же над их столом висела абсолютная тишина. Расчетливая и умышленная. Том не говорил ни слова, но Гарри слышал, как его нож стучал по разделочной доске, видел напряжение в челюсти, в его небрежном взгляде. Их руки больше не соприкасались друг с другом, а максимально далеко расставленные стулья не то чтобы кричали о разрыве, но откровенно сообщали об этом с неизбежным, ненавистным принятием. Гарри постоянно боролся с желанием заговорить. Когда он покидал подземелья, ему казалось, что весь он пропитан Томом – словно тот был каким-то страшно заразным недугом, который проникал внутрь с неосторожным вздохом, просачивался через каждую пору, каждую клетку и смертельным ядом распространялся по венам, оседая в костях и целиком захватывая мысли. Он чувствовал, что совершенно ненормально, абсолютно неизлечимо болен Томом. Гарри тратил колоссальное количество энергии, чтобы просто сидеть с ним рядом, поэтому к концу занятия чувствовал себя настолько разбитым и вымотанным, будто пережил встречу с дементором. Оцепенение, пустота и внутренний холод были настолько сильными, что ему требовалось несколько часов на восстановление, и обычно из-за полного отсутствия аппетита он пропускал обед. И сейчас Гарри в очередной раз неохотно ждал, когда Том вернется из кладовой с личным набором ингредиентов. На столе профессора Слизнорта тикали часы. Пять минут, и котлы зажгутся. Десять, и они закончат первый этап приготовления зелья. Одиннадцать минут, и он украдкой посмотрит на Тома. Двенадцать, и его начнет мутить. Двадцать, и он отпросится в туалет – стул оглушительно скрипнет, воздуха начнет катастрофически не хватать, а в голове будет мантрой крутиться всего два слова: не оборачивайся, не оборачивайся, не оборачивайся. Но сегодняшнее занятие неожиданно выбилось из привычного сценария. Когда Том заговорил, они работали уже пятьдесят минут. Зелья во всех котлах яростно бурлили и исходились паром, наполняя душное помещение малиновым дымом. Том закатал рубашку до локтей, открывая предплечья, что стало для Гарри необычным и крайне жестоким наказанием. Отовсюду доносились ленивые разговоры студентов, поэтому он даже успел убедить себя, что ослышался, ведь Том никак не мог с ним заговорить. Гарри высыпал горсть высушенных глаз летучих мышей в котел, и зелье сразу загустело, принимая темно-желтый оттенок. Он задумчиво свел брови к переносице, понимая, что где-то пропустил шаг. — Гарри. Он не вздрогнул только потому, что от удивления пропустил подходящий момент, и медленно повернул голову, встречаясь с Томом взглядом. Собственное имя, слетевшее с его губ, больше походило на высоковольтный разряд, безжалостно пущенный по телу. — Что? — глухо спросил он, сильнее отклоняясь на свою сторону стола. Том небрежно резал, быстро справляясь с тем, на что Гарри потратил предыдущие полчаса. На среднем пальце поблескивало кольцо Мраксов, а глаза были прикованы к Гарри. — Как поживает твоя подруга Белинда? Гарри опустил взгляд в свой котел. — Прекрасно, — коротко ответил он. Жидкость медленно закипала: не нужно было перемешивать еще семь минут, и они оба об этом знали. — Я думаю, это захватывающе, — продолжил Том, — как отчаянно ты готов поддерживать вашу дружбу. Ты так легко ее простил, но, разумеется, с ней все было иначе. Преступление Белинды оказалось всего лишь убийством. — Это другое, — возразил Гарри. Они разговаривали впервые за последние несколько недель, однако горло уже перехватило спазмом, а сердце упорно вознамерилось пробить грудную клетку. Шум в классе стих, часы на столе Слизнорта перестали тикать. — Неужели? Она обвинила невиновных людей в совершенном ею убийстве. Убийстве, которое она тщательно спланировала, но ты продолжаешь закрывать на это глаза, — голос Тома звучал до странности легко, и он продолжал пристально смотреть на Гарри, хотя его лицо ничего не выражало. — Знаешь, Том, не помню, чтобы тебя принуждали жениться на Миртл. Или что у тебя была сестра, о которой ты заботился. Разница между тобой и Белиндой в том, что у нее была причина, а ты избавлял себя от скуки. — Полагаю, если ты хочешь свести произошедшее на нет, я должен напомнить: она все еще кого-то убила. — По какой-то причине. Что было твоей причиной, Том? Столкнуться с последствиями своих действий? — Миртл была ошибкой. — Ты использовал ее смерть, чтобы создать крестраж и подставить Хагрида. Разве ты не видишь, что это не одно и то же? Том пожал плечами. — Смерть есть смерть. Я подставил Хагрида, она подставила своих родителей. Твое понимание правильного и неправильного постоянно меняется. Когда дело касается друзей, твоя мораль очень гибкая, но для меня такая непреклонная. Это было настолько вопиющей неправдой, что Гарри пришлось закусить губу, чтобы подавить рвущийся наружу крик. — Ты отличаешься, — отрывисто сказал Гарри. — Белинда не планирует в будущем убивать сотни людей. Она не планирует создавать крестражи или собирать культ последователей и захватывать Британию. Она всего лишь хочет присматривать за сестрой. Мне напомнить еще раз, что собираешься сделать ты? Том равнодушно пожал плечами. — Я еще не определился, — произнес он. — И в любом случае я уверен, что это все равно лучше той лжи, в которой ты пытаешься себя убедить. Думаешь, сможешь когда-нибудь вести нормальный образ жизни? Ты будешь недоволен. Притворишься, что хочешь стать аврором? Займешься квиддичем? До конца своих дней будешь заботиться об Уизли и Грейнджер? — Ревнуешь? Поразительно, с какой легкостью они смогли вернуться к обмену колкостями. Впрочем, смотреть на Тома все еще было физически больно – он сидел на расстоянии вытянутой руки, так близко, что Гарри мог сосчитать каждую алую крапинку в его темных глазах, – поэтому очередной спор казался единственным способом сохранить самообладание. Лучше сосредоточиться на мелочных подначиваниях, чем снова признать невозможность своих чувств. — К ним? Не смеши меня. Я уверен, вы трое прекрасно проведете остаток жизни в какой-нибудь дерьмовой квартире, упиваясь мыслями о своей высокой морали. Гарри стиснул в руках нож для измельчения ингредиентов. С их последнего разговора прошло так много времени, что он почти наслаждался презрением в голосе Тома и ему до першения в горле хотелось смеяться, смеяться и смеяться, потому что в противном случае он мог заплакать. Губы Реддла растянула широкая, ненормально-радостная улыбка, и Гарри до конца так и не смог понять, что в нем вызвало дикое желание его ударить: гнев или невыносимая потребность еще раз коснуться его кожи. — Тогда какого черта ты одержим мной, Том? Разве не ясно, что между нами все кончено, а сейчас ты делаешь только хуже? Гарри не собирался говорить последнее. Том замер, насмешливая улыбка соскользнула с его лица. И вот так они больше не притворялись. Гарри вдруг по-настоящему почувствовал себя дурно. Он заболел? Что-то попало в его зелье? Вероятно, едкие испарения затуманили его мысли, слепив их в огромный, бессмысленный ком из чувств и переживаний, и теперь было невозможно не только думать, функционировать, но и существовать с Томом в одном пространстве. Осознание этого внезапно навалилось многотонным грузом, а момент показался настолько невыносимым, что Гарри выдохнул и больше не смог сделать вдох. Оставаться рядом стало просто физически невозможно. — Я всего лишь хотел разобраться в твоем лицемерии, — ровно отозвался Том. В его голос вернулась легкость, которая, впрочем, звучала так натянуто, что даже Слизнорт распознал бы откровенную ложь. — Я велел Белинде убить ее жениха. Итак, все еще поддерживаешь ее? Или тебе нужно обсудить этот вопрос с Грейнджер? Она подскажет, что делать. На Гарри словно вылили ушат воды. Он резко выпрямился, наслаждаясь вернувшимся хладнокровием и трезвостью ума. — Мир не вращается вокруг тебя, Том, — таким же бесстрастным тоном ответил он. — Измени свои планы после школы, тогда поговорим. Разумеется, Реддл не стал бы этого делать. С таким же успехом Гарри мог предложить ему сменить имя, сломать палочку или стать священником. На столе профессора Слизнорта тикали часы. Оставалось еще тридцать минут до того момента, когда Гарри сможет наконец сбежать из подземелий, выйти из замка, ослабить галстук и просто вдохнуть в забитые легкие свежий морозный воздух. Из-за дыма и испарений не представлялось возможным ни думать, ни адекватно реагировать на что-либо, а единственное, что оставалось в поле его зрения – это бледная рука Тома, лежащая поверх стола. И хотя до конца занятия они просидели в абсолютной тишине, Гарри испытывал настолько неконтролируемое желание вновь услышать его голос, что сдерживался изо всех сил, чтобы не сказать что-нибудь случайно или – еще хуже – сделать.***
tommee profitt, fleurie — hurricane
Когда прозвенел звонок, Гарри вылетел в коридор с такой поспешностью, будто за ним гналась армия инферналов. От одной только мысли об обеде живот неприятно скрутило, а к горлу подступила тошнота. Двигаясь нервно, беспокойно, он добрался до первого этажа, в спешке натыкаясь на доспехи. — Что случилось? — спросила Гермиона, когда наконец смогла догнать его. Но она не понимала, не могла понять, как один только взгляд мог высосать из него все соки, оставив в разбитом, опустошенном состоянии на несколько дней. Или как одно-единственное предложение могло вдохнуть в его жизнь яркие краски, разогнать кровь по телу, заставить сердце взволнованно биться в груди. — Ничего, — глухо произнес он, отворачиваясь. — Ненавижу сидеть рядом с ним, вот и все. Он не пошел в Большой зал (где снова встретил бы Тома и провел изнурительные полчаса, пытаясь поддерживать разговор с Абраксасом и вести себя нормально). Также он решил не возвращаться в общую гостиную (Лукреция иногда обедала там одна, и сейчас Гарри меньше всего хотел слушать ее болтовню), а вместо этого спустился обратно в подземелья и рассеянно бродил по темному лабиринту коридоров до тех пор, пока – к своему безмерному удивлению – не наткнулся на Тома. — Ты не на обеде, — неожиданно спокойно констатировал Гарри, когда они посмотрели друг на друга. Том стоял немного поодаль, и рукава его рубашки все еще были закатаны до локтей. — Как и ты. Его волосы находились в легком беспорядке, будто совсем недавно Том зарылся в них пятерней и несколько раз провел от лба к затылку. Гарри сглотнул, но не стал подходить ближе; не стал спрашивать, почему тот пребывал в таком странном состоянии. — Мы можем просто… — негромко начал Том. В его голосе не слышалось и следа прежней холодности. — Мы можем просто поговорить? Что-то в его неловкой позе – словно он не знал, что делать со своими руками и ногами, – заставило Гарри помедлить с категоричным отказом. — Хорошо, — выдохнул он и, шагнув к ближайшей двери, потянул ручку вниз. Когда они входили внутрь, то смотрели куда угодно, только не друг на друга. Они оказались в классе Зельеварения: медные и оловянные котлы слабо бликовали в чадящем свете факелов, а стулья были неаккуратно задвинуты под парты. На доске осталось пятно мела, будто какой-то озорник нацарапал что-то нецензурное, а потом наспех стер написанное. Когда осматривать больше было нечего – как невозможно и дальше оттягивать неизбежное – Гарри повернулся к Тому. — Ну? Закрыв за ними дверь, Том остановился на приличном расстоянии. Сначала он тоже оглядел кабинет и, не найдя ничего интересного, вперился взглядом в кусок пола рядом с тем местом, где стоял Гарри. Услышав вопрос, он едва заметно вздрогнул и поднял голову. — Ты все еще злишься из-за крестража? — Да, — не стал отрицать Гарри. — А ты все еще к нему жутко привязан? У Тома дернулся глаз. Затем с таким видом, будто его вынудили несколько часов терпеть общество Рона и Гермионы без возможности ответить на их бесконечные подначивания, он втянул носом воздух и с усилием заговорил: — Итак, я никогда не упоминал, что ты крестраж. Я солгал об этом. Я солгал тебе. Я лгу всем, но… — он буквально выталкивал из себя слова через стиснутые зубы, а его голос звучал так вымученно, будто он боролся с заклятием Империус. — Прости меня. Сердце Гарри сделало кульбит в груди и затрепыхалось пойманной птицей. Он моргнул и уставился на Тома. — Что ты сказал? — переспросил он внезапно охрипшим голосом. — Я не буду это повторять. — Ты действительно… — Гарри осекся и замолчал, потому что своими вопросами лишь усугублял ситуацию. Извинение для Тома Реддла было подобно оливковой ветви. Это было невозможно. Немыслимо. Гарри вдруг понял, что ему больно смотреть на Тома, больно видеть его глупое, разочарованное выражение лица, тогда как собственное сердце уже прокладывало путь вверх, сдавливая горло и мешая дышать. (Если это и была оливковая ветвь, то она представляла собой воплощение смерти и угасания, потому что давно высохла, сгнила и переломилась пополам; плоды почернели, а листья увяли и рассыпались прахом). — Спасибо, — сказал Гарри, прочищая горло. — Но ты же понимаешь, что у нас нет шансов вернуть все в прежнее русло. — Очевидно, — на челюсти Тома дернулся мускул, — что понимаю. В наши дни ты строишь из себя великого моралиста, который считает, что игнорирование прошлого поможет тебе его забыть. Но ты уже увяз по уши и, если продолжишь притворяться, что можешь просто избавиться от него, как от ненужного хлама, то ты идиот. — Я знаю, что не могу, — тяжело вздохнул Гарри. — Однако я в состоянии смириться с тем, что ужасный человек и крупно облажался. Но быть частью твоих планов и безумных идей? Я лучше умру. Лицо Тома исказилось, когда он порывисто шагнул вперед, и они застыли друг напротив друга. Гарри чувствовал исходящее от него тепло, чувствовал его дыхание: по телу поползли мурашки от призрачного касания к коже, а в ногах появилась слабость. От близости у него закружилась голова, и Том, казалось, понял это, потому что его голос внезапно утратил горечь и стал звучать ниже, глубже. Он находился в пространстве Гарри, и в голове у того начал таять длинный список причин, почему им не следует быть вместе. Том находился достаточно близко, чтобы поцеловаться, а Гарри очень этого хотел. Сердце в груди заполошно билось, перекачивая кровь по телу вдвое, а то и втрое быстрее обычного. Лицо Тома было таким серьезным и красивым, и… — Тебе не обязательно быть частью чего-либо, Гарри. Тебе вообще не обязательно что-либо знать. Горло перехватило спазмом. Гарри смотрел в глаза напротив, которые светились так ярко и многозначительно, и отчетливо понимал, что какая-то часть Тома действительно верила в то безумие, которое вылетало из его рта; действительно была достаточно отчаянной полагать, что и он поверит тоже. — Извини, — сказал Гарри, — но я никогда не передумаю. Ты хочешь завоевать Волшебный мир, а я не собираюсь закрывать на это глаза, только потому что… Люблютебялюблютебялюблютебя. — …хочу сохранить наши отношения. Меня тошнит даже от мысли, что я знаю об этом. Том отпрянул, как от удара. Теперь их разделяло несколько футов, отчего Гарри резко почувствовал холод и пустоту. Через несколько мгновений, справившись с собой, Реддл очень тихо спросил: — Тогда зачем ты все это начал, если тебе настолько противно? Почему ты стал таким решительным именно сейчас? — Я… Гарри облизнул губы. Судя по ощущениям, в него словно вогнали кривой кусок арматуры и проворачивали в ране без остановки, не давая возможности привыкнуть к боли. Его будто заставили смотреть на что-то ужасное: тело, распластанное в луже собственной крови, или животное, пробегающее перед резко выезжающей машиной, – и он чувствовал себя настолько слабым в этот момент, настолько беспомощным, что не мог отвести взгляд. Он смотрел на Тома, который, казалось, сдерживался изо всех сил, чтобы не сорваться и не выпалить нечто настолько ужасное, что они больше никогда даже не взглянут друг на друга. — Я не думал, что это будет что-то значить. Том засмеялся – глухим, холодным смехом – и сделал еще один шаг в сторону. — Думаешь, что требуешь от меня совсем немного, — ядовито произнес он. — Ведь для тебя, такого правильного, нравственного и напрочь лишенного амбиций, это сущий пустяк. Пытаешься расставить все по своим местам. Говоришь, что не хочешь ничего менять, кроме всего. Моих планов, моих амбиций и всего, к чему я стремился. Думаешь, что я брошу все ради тебя? Когда он поднял голову, дыхание Гарри оборвалось. Глаза Тома были красными. Не с красными искрами, какие иногда вспыхивали на его темных радужках, а ярко-алыми. — Я не говорил тебе менять себя. — Какая разница? Ты хочешь, чтобы я изменился. Хочешь, чтобы я стал хорошим и нравственным, как собака в чертовом наморднике. — Я не просил… — Что дальше? Мне пойти и извиниться перед Хагридом? Выкопать дорогого старого папеньку? Сломать свою палочку и отправиться в Азкабан? — Я не имел в виду… — Неужели ты думаешь, что это изменит ситуацию? Ты требуешь, чтобы я изменился, потому что не хочешь чувствовать себя виноватым. Но ты выбрал это, Гарри. Ты. Или предпочитаешь делать вид, что тебе нравится другой Волдеморт? Некий абстрактный образ в твоей голове? На мгновение Гарри лишился дара речи. И хотя Реддл выглядел распаленным и мало себя контролирующим, он все еще оставался прежним, поразительно несносным Томом. Конечно, он говорил правду, Гарри знал это. Его тянуло к нему так же, как и всех остальных – словно мотылек, летящий в смертельные объятия пламени – он не смог ни сопротивляться обаянию Тома, ни подавить зародившееся внутри желание. Все произошло исключительно по его выбору. Но Гарри смирился с этим. — Ты полный ублюдок, Том, — грубо выдохнул он. — Я не говорил ничего для меня делать. Я не просил менять свою личность или делать все, что я захочу. Речь идет об убийстве людей. Меня не волнует, как сильно ты ненавидишь моих друзей, и мне плевать, какие извращенные мысли приходят тебе в голову. Меня заботят твои планы на будущее и те ужасные вещи, которые ты планируешь сделать. Эти алые глаза больше не вызывали у Гарри отвращения. Он больше не думал о Волдеморте, мысли о котором отошли на задний план – их сменили более насущные и всепоглощающие образы. Он видел лишь Тома и отчаянное выражение его лица. Тома, который смотрел в ответ так неистово, будто в следующую секунду готов был закричать, начать виртуозно ругаться на пяти разных языках или в порыве ярости разнести в щепки весь кабинет. — Ты все еще относишься к этому как к развлечению, — отрывисто продолжил Гарри. — Наломал дров, а теперь хочешь начать все заново? Нет, этого не произойдет. Я не могу вернуться к тебе, зная, что через несколько месяцев ты вновь примешься мне лгать или что-то скрывать. А если нет, что, черт возьми, будет после Хогвартса? Ты соберешь больше последователей и попытаешься стать Волдемортом. Вот с чем у меня проблема. — Боже, ты так любишь драматизировать. Тебя напугал крестраж? Ты ведешь себя так, будто это глупое недоразумение гораздо серьезнее, чем есть на самом деле. Ты так боишься позволить мне иметь над собой контроль, что это просто смешно. Ты уже носишь внутри частичку моей души, но думаешь, что можешь притвориться, будто мы друг другу никто? Лицо Гарри потемнело от напоминания о крестраже. Входя в класс, он не собирался спорить с Томом, но это оказалось неизбежным с того момента, как Том открыл рот на Зельеварении. — Ты злишься, — выплюнул Гарри. — И знаешь, что, Том? Глупое недоразумение – это наши с тобой отношения, но я закончил их, поэтому найди и трахни кого-нибудь еще. Он сразу пожалел о формулировке. Том на секунду замер, а потом опасно-медленно склонил голову набок. — Серьезно? — переспросил он настолько тихим и ровным голосом, что у Гарри табун мурашек пробежал по коже. Глаза Тома больше не были красными, а сузились и потемнели. — Знаешь, я не имел в виду… я не хочу, чтобы ты… — Трахнул кого-нибудь еще? Гарри поморщился. — Очевидно, — отрезал он. — Но мы, как я уже сказал, закончили, так что делай, черт возьми, что хочешь. Я не контролирую твои действия. К тому же, ты до сих пор думаешь, что все это шутка. — Я не думаю, что это шутка. Я думаю, что ты эгоист. Они уставились друг на друга. Гарри сделал шаг назад, ноги вдруг стали ватными. Он не хотел ссориться с Томом, но почему это все-таки случилось? Почему даже сейчас казалось, что кто-то чрезмерно жестокий и безжалостный все еще вращает арматуру в ране, превращая внутренности в фарш? — Я эгоист? — тихо повторил Гарри. — Я тот, кто положил конец этому фарсу. Ты думаешь, что можешь получить меня, Волдеморта и все что захочешь? Прошел месяц. Неужели ты думаешь, что я передумаю только потому, что ты злишься и считаешь, что вправе от меня что-то требовать? Глаза Тома вновь загорелись опасным огнем. Гарри коротко выдохнул и взял себя в руки. Над головой неярко мерцали свечи. В кабинете пахло пылью и плесенью, а дверь кладовой была приоткрыта – через щель просачивался приглушенный свет. — Прости! — закричал Том так резко, что Гарри вздрогнул. — Я знаю, что все кончено, Я ЗНАЮ! Просто… — он выглядел так, будто изо всех сил сдерживался, чтобы не начать рвать на себе волосы. — Почему все или ничего? Почему я должен отказаться от всего? Ты думаешь, что это какая-то мелочь, но это вся моя жизнь, Гарри. Это я. И из нас двоих именно ты отказываешься идти на компромисс, чем-либо жертвовать или даже рисковать. Гарри подавился воздухом и ошарашенно округлил глаза. Том, стиснув зубы, тяжело дышал. Ужасное выражение промелькнуло на его лице, будто он хотел забрать слова обратно, но не мог. — Ты серьезно… — Гарри запнулся и покачал головой. — Ты правда так думаешь? Ты даже не представляешь, чем я пожертвовал ради тебя. Что я сделал ради тебя. Ты – все, что я презираю, все, против чего я иду, мои друзья терпеть тебя не могут, и все же… Если бы причина была в чем-то другом… — он задохнулся, пытаясь сдержать резкие слова. — Ты ни хрена не понимаешь. Он чувствовал, как в горле поднимается огромный, разъедающий ком, а сердце – этот судорожно сжимающийся кусок плоти – перекачивало теперь вместе с кровью по венам отравляющий гной. Губы онемели, а картинка перед глазами дрогнула и поплыла. Глупый. Он был распоследним идиотом, потому что позволил всему этому случиться. Он охотно разрывал себя в клочья ради Тома, гнался за чувствами, ложью. С головой окунулся в случайную близость, зацепился за неосознанное влечение, которое по ошибке принял за связь. И все это просто потому, что лицо Тома смягчалось, когда они оставались вдвоем, потому что он улыбался так искренне и нежно. Вот только для Тома это было ничем иным, кроме обратной связи с собственной душой. Он был очарован идеей, что Гарри – это живое и разумное вместилище одного из компонентов его личности. — Хорошо, — глухо отозвался Том. — Тогда все кончено. Его лицо исказила горечь – такая дикая и отчаянная – что Гарри пришлось отвести взгляд. Последовавшее молчание было слишком долгим. Гарри закрыл глаза, внутренне поглощенный попытками дать своей магии установку, чтобы она не вздумала сейчас превращаться в неуправляемую стихию. Он чувствовал, что больше не контролирует свое тело, не говоря уже о палочке. Стоило ему посмотреть на Тома, как на него обрушилась целая буря воспоминаний, поэтому он поспешил снова зажмуриться и отвернуться. Он хотел убежать, но его ноги, словно издеваясь, вросли в пол и отказывались двигаться. — Мне жаль. Мы можем остаться просто… друзьями. — Бывшими друзьями, — неприязненно выплюнул Том и пожал плечами. — Если ты хочешь. Гарри закусил губу. — Это не из-за крестража. Это просто… конец. — Из-за моей личности. — Том, — упавшим голосом позвал он. Получилось гораздо отчаяннее, чем он хотел. — Ты знаешь, что меня это не волнует. Мы никогда не договоримся. Просто забудь о крестраже, пророчестве и обо всех вещах, из-за которых мы, как ты думаешь, связаны. Мы никогда не придем к компромиссу. — Я знаю, — Том растянул губы в кривой усмешке. — Увидимся на Зельях, Гарри. — Нет, подожди… — Что? Том проходил мимо, уже направляясь к двери, поэтому замер в непозволительной близости от Гарри. Невыносимо хотелось протянуть руку и сократить эти дюймы до нуля, до поплывших взглядов и сбившегося у обоих дыхания. В приглушенном свете Том выглядел нездорово-бледным, но по-прежнему был таким милым, что у Гарри все внутри сжалось до размеров галлеона. — Ничего, — негромко сказал Гарри. Каждая растянувшаяся секунда между ними казалось невыносимой, как если бы он вдавливал пальцы в свежий кровоподтек. — Пока, Том. Одно мгновение оба колебались, однако Том справился с собой первым: толкнул дверь и, больше ни слова не говоря, вышел в коридор. Гарри обессиленно рухнул на ближайший стул, прислушиваясь к звукам удаляющихся шагов, и осознавал наступившую следом тишину. Вокруг царил стылый полумрак, а через несколько столов от него, в старинной раковине у стены, тоскливо и размеренно из крана капала вода – кап… кап… кап… Что-то тяжелое давило на грудь Гарри, принося с собой горькое осознание того, как сильно он хотел сдаться. Том все-таки забрался ему под кожу, чего и добивался с самого начала. Это причиняло настолько сильную боль, какую он испытал разве что в тот день, когда узнал о крестраже. Он подождал, когда Том поднимется по лестнице, скрываясь в бесконечном переплетении коридоров, и только после этого вышел из класса, чувствуя себя чуть более, чем просто «плохо».***
Гарри пришел на обед за десять минут до его окончания, схватил пару оставшихся бутербродов, выпил стакан воды и быстро покинул Большой зал. А прежде чем смог решить, достаточно ли в нем смелости спуститься сейчас в гостиную Слизерина, то наткнулся на Рона и Гермиону. — Ой, вот ты где, — воскликнула подруга, увидев его около лестницы. Она, с перекинутой через плечо сумкой, как раз вышла из Зала. — Ты пропустил обед. — Ты и… Реддл, — осторожно закончил Рон. Гарри пожал плечами. Говорить о Томе было все равно что глотать осколки битого стекла: больно, бессмысленно, а главное, ни к чему хорошему не приведет. Зачем, в самом деле, если в результате его только сильнее будут осуждать? — Мы разговаривали. — Разговаривали? — Гермиона нахмурилась. — О чем? — Неважно. Это не имеет значения, правда. — Ты выглядишь бледным, — она обменялась быстрым взглядом с Роном. — Гарри, разве разумно разговаривать с Реддлом после… ну, ты знаешь… — После нашего разрыва в прошлом месяце? — он вымученно улыбнулся и покачал головой. — Неважно, Гермиона, все кончено. Я пойду прогуляюсь. Что-то в их нежной заботе – в том, как они обменивались смущенными и нерешительными взглядами, – заставило Гарри чувствовать себя отвратительно. Как будто кто-то вонзил пальцы в его сердце и теперь беззаботно ковырялся в кровоточащем куске плоти, при этом – что самое неприятное – даже не преследуя определенной цели. — Составить тебе компанию? — Ты ведь не собираешься встретиться с ним еще раз? Вопросы прилетели одновременно, и Гарри внезапно ощетинился. — Нет, — ответил он резче, чем планировал. — Я просто хочу подышать свежим воздухом. Он двинулся было, чтобы пройти мимо них, но Гермиона успела схватить его за руку. — Гарри, — твердо начала она, — ты можешь поговорить с нами, помнишь? Мы твои лучшие друзья. Ее широко распахнутые глаза в окружающем свете казались такими яркими. Взволнованными. — И мы любим тебя. Горло у Гарри перехватило так стремительно, что он на мгновение даже подумал, что сейчас задохнется. Контакт был слишком внезапным, а ее голос – слишком громким, к тому же, они стояли слишком близко – всего казалось «слишком». Очень осторожно он оттолкнул ее. — Я знаю, Гермиона, — кивнул он, уставившись невидящим взглядом в пол. — Я тоже вас люблю. — Понимаешь, одно дело, если ты хочешь побыть наедине, но если ты хочешь поговорить… — Все в порядке, правда. — В порядке? — Рон усмехнулся. — Насколько я вижу, тебе становится только хуже от постоянного пребывания в подземельях. Попроси Слизнорта, чтобы он… — Я не буду этого делать, — перебил Гарри и с силой провел ладонью по лицу. Кожа была горячей. — Это все ерунда. Не нужно за меня беспокоиться, я справлюсь. — Ерунда? — недоверчиво спросила Гермиона. — Извини, Гарри, но я очень сомневаюсь, что ты будешь в порядке до тех пор, пока не покинешь подземелья и не начнешь думать о чем-то другом. — Думаешь, я не пробовал? Он буквально у меня в голове. Друзья обменялись встревоженными взглядами. — Я просто хочу сказать, — решительно продолжила подруга, — что общение с Реддлом только усугубляет ситуацию… — Боже, Гермиона, ты когда-нибудь заткнешься? Ее брови взлетели вверх, и Гарри сразу же извинился. Он не был уверен, из-за чего в нем вспыхнул настолько яростный и сильный гнев. Перед ним стояли двое его лучших друзей, и они старались ему помочь. Почему этого было недостаточно? — Я не сахарный, не растаю, поэтому не нужно нянчиться со мной, хорошо? Прямо сейчас я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Гермиона скрестила на груди руки. — Прекрасно. Как хочешь. — Ага, приятель, ты целый месяц бегаешь от нас, требуя, чтобы мы оставили тебя в покое и позволили хандрить в гордом одиночестве? Конечно, черт побери, так поступили бы настоящие друзья. Гарри тяжело вздохнул. — Извини, Рон, но прямо сейчас я не собираюсь этого делать. И потом… — он резко замолчал, когда в глазах потемнело от внезапно обрушившейся на голову боли. — Гарри? — неуверенно позвал Рон. — Увидимся за ужином, — уклончиво бросил он и двинулся по коридору, стараясь не ускорять шаг. На лбу выступил холодный пот, а руки задрожали. Перед глазами заплясали пятна: сначала цветные и маленькие, они стремительно разрастались и темнели, на несколько секунд полностью лишая его способности видеть. Где-то в глубине души кольнула вина, потому что он так пренебрежительно отмахнулся от Рона и Гермионы, хотя как никогда отчетливо понимал: никакие их слова не заставят его почувствовать себя лучше. Том словно в самом деле проник ему под кожу, просочился в каждый капилляр и захватил каждую клетку, сосредоточив основную массу токсинов в его голове и лишив возможности излечиться. Гарри так сильно его хотел, что ему было плохо. Еще один приступ раскаленной иглой прошил виски насквозь, пронизывая голову с той же легкостью, с какой шампур протыкает мясо. Чувствуя неприятную слабость в ногах и дрожь во всем теле, Гарри – с божьей помощью, не иначе, – все же сумел добраться до подземелий. В ушах нарастал мерный гул, а когда непроницаемая пелена снова заволокла глаза, он до крови закусил нижнюю губу. Запинаясь и цепляясь за стены, Гарри сначала ввалился в гостиную Слизерина, а потом – далеко не с первой попытки – поднялся по лестнице. Изредка проглядывающие сквозь черноту образы собирались в размытые зеленые гобелены, которые безостановочно расплывались перед глазами. Гарри сцепил руки вокруг головы, стремясь удержать разрывающийся на части череп, и споткнулся о свой балдахин, бесформенной кучей заваливаясь на кровать. Он уткнулся лицом в подушку и лежал, боясь лишний раз пошевелиться, когда несколько мучительных мгновений спустя услышал скрип открывающейся двери. — Что случилось? — осторожно спросил Абраксас. — У тебя был такой вид, будто тебя сейчас стошнит. Гарри услышал, как он сделал шаг вперед. Его голос словно доносился из-под толщи воды – был таким же далеким, гулким, но Гарри все равно вздрогнул. — Голова болит, — с усилием выдохнул он. — Можешь закрыть мой балдахин? Очередной приступ боли заставил его застонать. Ему всерьез показалось, что на его голову со всего маху опустили заточенный топор, и на лбу образовалась огромная рана, а кровь брызнула во все стороны. Боль была настолько острой, ослепляющей и дезориентирующей, что сознание на миг отключилось; комната исчезла. — Уверен, что тебе не нужно в больничное крыло? — спросил Абраксас, начиная нервничать. — Выглядишь плохо… Гарри вновь впился зубами в нижнюю губу и почти зашипел от разочарования – эта боль не шла ни в какое сравнение с той, что сейчас разрывала его голову на части. Он сел, отодвинув подушку в сторону, и обвел спальню невидящим взглядом. — Нет, это не обычная головная боль. Это чертов Том. В смысле, мой проклятый шрам… — Что? — Ничего, — хрипло выдохнул Гарри. — Это шрам. Он как-то странно дейст… нахуй. Блядь, — его затрясло, и комната начала расплываться. Ему было жарко, его лихорадило – кожа словно отслаивалась от костей, сползая жутким месивом на пол, оставляя желтеющий костяк мелко дрожать. В голове продолжала разливаться обжигающая лава, которая, казалось, грозилась выплеснуться наружу от любого неосторожного действия, поэтому он не решился заговорить. — Звучит ужасно, — потерянно произнес Абраксас. — Но при чем здесь Том? — Ни при чем. Это… фух, боже, скоро все пройдет. Но он ошибся. Эта агония длилась, судя по ощущениям, несколько часов, не утихая ни на йоту. Казалось, через какое-то время она наоборот только усилилась, поэтому он задернул полог и наколдовал мокрую тряпку, чтобы прижать ее к шраму. Поглощенный собственной слабостью, он лежал в темноте в полубредовом состоянии. Все вокруг было каким-то отрешенным и далеким, похожим на сон. Мысли алыми пятнами уплывали куда-то мимо. Каждый приступ боли приносил с собой острое чувство гнева и тупой тоски, рисуя в темноте перед ним плавающий образ опустошенного лица Тома. Воздух практически раскалился и со страшной силой давил на его череп изнутри, перекрывая в сосудах кровь и лишая мозг кислорода. Перед глазами все еще было темно, а резкие всплески боли не давали возможности контролировать поток мыслей. Внутренности Гарри сжались от желания, когда он подумал об их недавнем разговоре. Вновь услышал голос Тома, который теперь звучал громче из-за окружающей тишины, но по-прежнему оставался плавным и мягким, звенящим. Потом в памяти всплыл смех – головокружительно сильный, немного резкий и такой настоящий, что у Гарри заболела грудь. Перед глазами вспыхивали образы. Дерзкая улыбка. Блеск белых зубов. Пересечение голубоватых вен на запястье. Гарри хотел вонзить пальцы в бледное, мертвое сердце Тома и заставить его почувствовать хоть что-нибудь, что угодно. И с каждым ударом собственного сердца Гарри помнил о крестраже внутри. Это знание крепко засело в его разуме, оставаясь на периферии зрения несмываемым пятном, своего рода «битым пикселем». Каждый импульс боли вызывал прилив сильнейшего отвращения. Почему Гарри должен это терпеть? Почему Том не испытывал головные боли? Не испытывал его боль? Он никогда не мог по-настоящему верить Тому и всегда ставил под сомнение цели и мотивы его поступков. Никогда не мог уверенно сказать, зачем тот пускал в ход свое обаяние. И что в этой ситуации самое ужасное, Гарри никогда не сможет быть свободным от его влияния. — Почему свет выключен? Дверь общежития снова открылась, и голос Розье остро ударил по чувствительным барабанным перепонкам. Гарри сел в кровати, снял влажную ткань со лба и прижал к щеке. — У меня болит голова. В комнате вспыхнули огни. Гарри поморщился от яркого света и бросил на Розье неприязненный взгляд. — Извини, — без капли раскаяния уронил тот. — Мне нужно взять книги, а потом я оставлю тебя в покое. Он пересек комнату, даже не удостоив Гарри взглядом. В его движениях прослеживалась какая-то неестественность – что-то одновременно злое, отчаянное, но вместе с тем жутко неуверенное. — Я думал, вы здесь с Томом трахаетесь, — как бы невзначай заметил Розье и шумно сглотнул, уставившись на него с плохо скрываемым ожиданием. — Зачем нам трахаться в темноте? — равнодушно спросил Гарри. Глаза Розье расширились, и он остановился в нескольких футах от Гарри — тот сидел на краю кровати и массировал себе виски, пытаясь облегчить боль. — Значит, вы действительно расстались? — уточнил он. — С Томом? — Что? — Ничего, — буркнул Розье. — Забудь. Он прошествовал к своему сундуку и начал в нем рыться. Захваченный собственным неприятным состоянием, Гарри пока не находил в себе сил анализировать странное поведение Розье. А тот, несколько мгновений спустя, подхватил стопку учебников и снова остановился напротив него. — Так ты извинился? — Изви… — Гарри поднял голову. — Перед Томом? За что, черт возьми? — Неважно за что. Это Том. Ты не можешь просто взять и… расстроить его. — Я предпочитаю слово «бросить», но опустим. — Видишь? Вот оно! Ублюдок, ты… Ты не можешь вот так просто… — он стиснул в руках книги до побелевших костяшек. — Ты можешь говорить все что захочешь, и это немыслимо. Он обращается с тобой как с равным. В голове у Гарри все еще оглушающе пульсировало. Он убрал тряпку со щеки – сдержался, чтобы не швырнуть ее в Розье, – и положил на тумбочку. — К чему ты клонишь? — Я здесь уже семь лет. Все мы! Но ему не все равно только на тебя. Гарри прикусил щеку изнутри, пытаясь скрыть, как его задели эти слова. — Почему ты так хочешь выслужиться перед Томом, если ему плевать на тебя? Розье усмехнулся. — Конечно, ему не плевать. Знаешь, так было не всегда. Все изменилось, когда ты появился здесь. — Мне жаль, что я доставил неудобства, — сухо сказал Гарри. — Но я уверен, что теперь все придет в норму, и он обязательно вспомнит про своих почитателей. — Ты не понимаешь, Поттер. Ты делаешь все что хочешь, но он все равно относится к тебе лучше, чем к любому из нас. — Значит, ты мне завидуешь, потому что я нравлюсь Тому больше, чем ты? — Нет, я не… — его лицо исказилось. Гарри готов был дать руку на отсечение, что тот тщательно подбирал слова; что под насмешкой скрывался чистый, ничем не приправленный страх. — Для тебя всегда все было просто. Не имело значения, что ты сделал или подумал – не было никаких последствий. Розье стоял в нескольких футах от него, словно боялся подойти ближе. — О, — тихо выдохнул Гарри. — А я-то думал, тебе нравится быть частью этого вашего… культа. — Мне нравится! Я просто… ты хоть знаешь, каково это – постоянно держать язык за зубами? Даже если я не согласен с Томом – а я порой очень не согласен – я не могу возразить! Никто не может, — он осекся и покачал головой. — Ты не понимаешь, Поттер, потому что ты всегда делал что вздумается. Черт возьми, да ты все это время вел себя как паршивый гриффиндорец! — Ты забываешься. — Ну, как бы то ни было, — его лицо исказилось от неприязни. — Наслаждайся снами. Хлопнула дверь: Розье покинул комнату прежде, чем Гарри успел возразить, что он, вообще-то, не спал. Слушая, как ненормальный сосед уносится прочь, Гарри выпрямился. Боль в голове притупилась до ноющей пульсации, и он осторожно коснулся своего шрама – тот все еще горел огнем, однако Гарри чувствовал себя немного лучше. Состояние было такое, будто пик лихорадки наконец прошел. Он понятия не имел, сколько пролежал в кровати. Время в забытье тянулось медленно, превратившись во что-то эфемерное, поэтому даже разговор с Розье начал восприниматься как бред воспаленного подсознания. Он нагнулся и медленно открыл сундук: старое дерево протяжно заскрипело, пока запирающие чары сопротивлялись вторжению. В общежитии было темно и тихо, а руки Гарри казались двумя размытыми пятнами, которые почему-то отделились от тела. Когда он вынул Бузинную палочку из-под искусственно созданных и специально сохраняемых завалов одежды, неприятный гул в голове утих. Древко было таким удивительно прохладным, что Гарри поднял его и прижал к шраму. А потом вдруг понял, что после соприкосновения с кожей магия палочки словно вступила в бой с влиянием крестража, как если бы начала запечатывать его силу, притупляя обжигающие волны боли. Гарри с облегчением выдохнул, закрывая глаза. Когда неприятные ощущения в голове немного утихли, единственное, что осталось, – это размеренная пульсация крестража, которая резонировала с артефактом. Он замер. Сосредотачиваясь на обмене энергиями, Гарри мог чувствовать силу палочки – ее мощную, как порывы ледяного ветра, и легкую, как манящий шепот, магию – та буквально обволакивала и успокаивала аритмичный пульс его шрама. Его охватило возбуждение. Если бы он только мог управлять этой силой, чтобы зацепить крестраж, попытаться отделить его. Вытянуть наружу. Когда он положил палочку, его разум прояснился. Он забыл о боли, которая теперь отошла на второй план. Спрятав палочку в сундук и наложив сверху дюжину заклинаний, Гарри встал и решительно распахнул полог. Ему нужно было пойти в библиотеку.