***
Шотландия, Гебридские острова, 1863 год. — С тех пор, как их матушка покинула этот мир, я возложил на себя отеческую обязанность присматривать за ними. Однако же теперь я вынужден уехать, и возлагаю на вас, дорогая настоятельница, надежды на воспитание моих дочерей. Отец скорбно сложил шляпу на колени, но я не видела в его глазах печали. Холодный пустой зал навевал ужасную тоску по жизни, он был сер и тускл, хоть за окном светило солнце. Моя сестра Мердэнн к тому моменту всем уже надоела своей неугомонностью и была любезно выдворена, довольствуясь теперь битьем высокой травы во внутреннем саде монастыря. Меня же оставили сидеть за двоих. — Да упокоит Господь душу вашей жены, доктор. — настоятельница, пожилая женщина в черном балахоне, сказала это как привычную скороговорку, — Позволите узнать, что стало причиной гибели несчастной? — Заражение крови вследствие неаккуратного обращения с сельским инструментом. Печальная, но обыденная смерть, как врач, должен сообщить. — он на миг также сделался сухим, но вдруг продолжил с прежней скорбностью, — Как бы то ни было, я вверяю их юные умы и тела под вашу защиту и наставления. Можете прибегать к любой строгости и мере, которую посчитаете необходимой. Надо сказать, за ними не водится особых прегрешений, но они росли без должной твердой руки и распоясались. Они очень строптивы, а потому не бойтесь применять к ним силу. — Конечно, доктор, мы сделаем все возможное, чтобы вырастить послушных Всевышнему христианок. — Почему мы должны быть послушными христианками, если ты сам ничего не делаешь? — я встряла в разговор. Я искренне того не хотела. Но стул был слишком высок и полон возможных заноз, так что я не смогла просто спуститься и уйти. Пришлось сказать. — Хм… Теперь и я вижу, доктор. Сестра Руфь вдруг смерила меня таким взглядом из-под круглых несуразных очков, что я почувствовала возмущение. И все последующие разы этот взгляд не сулил ничего хорошего, но я так и не научилась его бояться, лишь злясь того пуще. Когда мы вышли провожать отца, Мердэнн плакала. Она была всего на пару лет младше, но этой разницы хватало, чтобы по-разному понять происходящее. Для нее светлый образ уходящего, но обещавшего забрать ее позже отца стал путеводной звездой. Я же была зла, потому что верила, что он соврал. Помнится, мы пришли обратно, и сестру сразу отправили на осмотр. Со мной же сестра Руфь осталась наедине. Она стояла передо мной как черная скала, загораживая свет и без того тусклого оконца. Четки на ее талии бились друг о друга бусинами, и оттого, что мне было тяжело задирать голову к ее лицу, я смотрела на них. — Знакомы ли тебе, дитя, заповеди? Она всегда называла меня и прочих воспитанниц не иначе как «дитя», и никогда в этом не было и крупицы доброго отношения. «Дитя» в ее устах всегда звучало уничижительно, словно она хотела сказать «щенок», но не имела права. Я буркнула в ответ что-то отрицательное, продолжая буравить глазами четки. — Тогда твое воспитание начнется в этой самой комнате. Она достала что-то с полки… и вдруг с оханьем выронила прямо перед моим носом. Это была небольшая книжка, подвижная в переплете от старости, местами пожелтевшая, местами багровая. — Подними Писание, несносная! Святые тексты не могут лежать под ногами! От ее крика я невольно опустилась за книгой, как вдруг меня окатил горячий удар. Я отчетливо услышала визг розги в воздухе. Крикнув от боли, я скорчилась на коленках перед книгой. — Молчать! Заповедь пятая: «Боящийся Господа почтит отца и, как владыкам, послужит родившим его»! Как ты смела препираться с отцом своим, уважаемым человеком? А ну-ка подымись и повтори! Мои глаза наполнились слезами обиды, и все еще чувствуя на спине жгучую боль даже сквозь худое платье, я ни двинулась с места. — Подними книгу, я сказала! — еще один хлесткий удар розги пришелся по хребту, от чего я сжалась еще больше. Отчего-то тогда я решила, что чтобы пережить это, нужно уговорить себя, что извечно бить она меня не сможет. А потому просто продолжила сидеть, сгорбившись, на коленях. Перед глазами застыло название книги, начертание которого на багряной обложке я запомнила на всю жизнь: «Закон Божий для отроков и отроковиц». Сестра Руфь хлестала меня еще несколько раз, прежде чем поняла, что слезы мои высохли и остались лишь болезненные всхлипы. У нее закончились силы, потому как по тени я увидела, что она потирает запястья. Тогда же в комнату вошла девушка, гораздо моложе нее, и, увидев книгу на полу, в тревоге кинулась поднимать. Меня же оставили без особого внимания. — Ну что, она не вшива, не заразна? Началось ли у нее созревание? — Нет, матушка, она совсем дитя и здорова. Шесть лет, говорит, ей. — Замечательный, податливый возраст! — высказала сестра Руфь не без сдержанного удовлетворения, и казалось, я спиной могла почувствовать на себе ее взгляд. Они обошли меня по дуге и вышли из комнаты. Я поняла каким-то образом, что речь шла о моей сестре. Мердэнн, вероятно, только перестала плакать, и если бы увидела меня в тот момент, то точно подняла бы истерику от впечатлительности, и второй раз ей бы этого не простили, как не простили мне слово поперек отца. Я подумала тогда, что стоит спрятаться где-нибудь и переждать, пока меня не станут искать, либо вовсе о моем существовании забудут. Руки и ноги занемели и не слушались, но я нашла в себе силы разогнуться, и распласталась по пыльному каменному полу, пережидая, пока спина перестанет болеть.***
Нашли меня через пару часов спящей на том же месте. Все лицо, где раньше были слезы или слюни, покрылось корками пыли, а платье теперь было больше серым, нежели голубым. Они выдернули меня, резко схватив за руку, и бегом довели до ванной. Выяснилось, что настоятельница забыла обо мне на некоторое время, а когда решила справиться, то никто не знал, где я. Молодые монахини раздели меня догола, отдирая со спины присохшую к ранам ткань, и поставили в холодный жестяной таз. Вода была не особо холодной, однако мне тогда казалась просто ледяной. Я, уже без сил и почти без чувств, только рефлекторно подрагивала. За последующие годы в мыльне так и не стало тепло. Одежду нам выдали одинаковую. Черные длинные сарафаны, примерно одинаковые по размеру, разрешалось подшивать только внизу, если воспитанница ростом мала выходила. Помимо того, мы были обязаны носить косынки — хотя для протестанток нет такого церковного закона. Только чтобы не было соблазна выдумывать прически. Тем не менее волосы стричь было также нельзя.***
Остров Ватерсей, Шотландия, 1868 год. Большой отдушиной для нас, когда я уже стала старше на пару лет, был сбор трав на лугу. Долгое время мы дрались за эту возможность с другими девочками. Самой сильной и агрессивной в драке же оставалась я, мне даже дали кличку «Варвар», с которой я не расставалась до самого выпуска из пансиона. И когда я в прямом смысле отбивала у них всякую охоту просить себе возможность пособирать тимьян, меня и кого-нибудь, кого я выберу себе в подруги, отпускали на луг. Стоило нам выйти за калитку и отойти хотя бы до первого холма, как мы начинали бегать и играть, оставляя наименее живую и наиболее внушаемую все собирать. Надо сказать, что луг тот пусть и казался мертвым, но живность там водилась. И в один из таких разов я встретилась с этими божьими тварями лицом к лицу. Это был пес портового сторожа. Почти одичалый, как сам остров, он чаще находил пропитание где-то в местности, чем в своей миске, и успел заработать много шрамов и покусов на квадратной широкой морде. Мне не повезло наткнуться на него, когда мы играли в догонялки. Я была не только самой сильной, но и самой быстрой среди сверстниц, и тогда, почти скрывшись в тумане от других, я вдруг вплотную оказалась перед этим псом. Он чихая и кряхтя дербанил тушку какого-то полевого зверька, когда я по незнанию с шумом налетела на него. Вдруг остановившись есть, он посмотрел на меня внимательными глазами. С его пасти капала кровь, и постепенно стал слышен глубокий рык. Надо ли говорить, что тревожить дикую собаку во время еды безумно опасно? Я тут же сорвалась в обратную сторону. Псина восприняла это как вызов и погналась за мной, издавая низкий и громкий лай. Моя прическа давно растрепалась, я перескакивала пни и кусты, несколько раз спотыкалась о булыжники, но страх, что пес из мести может сожрать мне лицо, был сильнее. И после очередного куста я вдруг почувствовала, как что-то с силой потянуло меня назад. Я отшатнулась и упала, больно ударившись затылком о плоский камень. Это оказалась одна из кос, что выпала из прически и теперь плотно запуталась в ветке полуголого куста. Лай собаки все приближался, а я не могла отцепить волосы, извиваясь головой и руками, как напуганный кролик. Казалось, горячее дыхание пса и лязг его зубов оказался у самой моей щеки, когда я все же с силой вырвалась и побежала в сторону калитки с двойным рвением. Уже сидя на каменной стене забора, я успела проплакаться от страха и вытереть слезы, ожидая остальных. Они ничего не спрашивали, хоть и был соблазн, — потому как отвечать на чужие расспросы было не в моем характере. Тогда девочки отнесли собранную корзинку в подвал, а я, миновав сарай с монахинями, бросилась в свою комнату. Зеркал — очей Сатаны — у нас, конечно, не было. Я осмотрела себя насколько хватило сил со всех сторон, но помимо нескольких пятен на подоле и грязных пяток колгот не нашла ничего. Голова все еще болела, а одна коса с обломками ветки тянулась вдоль спины. Тогда я стала рыскать по сундукам. В каждой комнате был скудный швейный набор, чтобы мы могли самостоятельно штопать одежду. Так что на дне одного ящика я нашла то, что искала — пару ржавых ножниц, огромных и тугих для моей юной руки. Помню, с каким остервенением я кромсала свои тонкие, еще детские волосы. Кажется, мне было мало, а потому с каждой проходкой я стригла их все короче. Вдруг с лестницы послышался голос сестры Деборы, раздраженно зовущей меня, и я даже почти порезалась от желания закончить быстрее, чем она поймает меня за руку. Когда монахиня в окружении нескольких других девочек ворвалась в комнату, я сидела, окруженная длинными блондинистыми прядями по всей кровати и полу, в гробовом молчании с ножницами в руках. Пальцы гудели от работы, и ни на что, кроме извечно упрямого выражения лица, сил не осталось. Сестра Дебора сначала ахнула, прикрыв рот руками. Девочки вокруг нее зашептались о моих остриженных волосах, и было в их голосах что-то между детским злорадством и искренним ужасом. Я же внутри ликовала. Когда монахиня все же пришла в себя и с криком дернула меня за руку на выход, одного моего взгляда хватило, чтобы заставить остальных воспитанниц замолчать. Когда сестра Дебора притащила меня, настоятельница вела урок у воспитанниц более младшего возраста. Выставив меня перед ней, монахиня не успела сказать и слова, прежде чем сестра Руфь высказалась в своей спокойной, даже зловеще сдержанной манере: — Обрезанные волосы. — констатировала она и вдруг встала, шумно шаркнув ножками стула. Ее тяжелая рука вдруг обхватила меня за плечи, заставив развернуться ко всему классу. Они внимательно разглядывали меня, словно я была образцом чего-то доселе невиданного. — В книге Бытия, дети мои, справедливо говорится о том, что искуситель обращается сначала к Еве. Потому что она быстрее была способна поддасться соблазну. Сатана через змия обращается к Еве потому, что ее легче уговорить, но еще и потому, что она способна убедить мужа также вкусить плод. Говорит ли это о том, что Ева слаба? А может это говорит о ее силе? Что диавол так обращается к сильнейшему среди равных, потому как только у него есть возможность повести за собой всех… Одна овца… — тут ее голос стал тише и обратился напрямую ко мне, — …все стадо портит. Помню, как жесткая узловатая пятерня сестры Руфь вцепилась в мои неровные короткие клоки волос. Она поводила ей, заставляя мою шею болезненно изгибаться, а после выставила перед всеми лицом, так, что я сгорбилась под ее рукой. — Не поверив Всевышнему Господу, Адам и жена совершили поступок, исказивший их первоначальную, естественную природу! — ее голос вдруг сделался гневным, — Стали смертными и попали в глубокую… непреодолимую зависимость от греха. Сестра Руфь с силой дернула меня за волосы, так, что я крикнула от боли, и потащила к выходу. Она волочила меня близко к полу, так, что я не могла подняться даже на полусогнутых и билась о перила лестниц, о ступени. Все это время я кричала, хватая ее за руку, за что она тянула меня пуще прежнего. Она протащила меня по всему двору, так что на мои крики сбежались к окнам воспитанницы. Кто-то со смехом, кто-то с ужасом наблюдал за тем, как она хлещет меня розгами по бокам, предусмотрительно избегая лица и кистей рук. …Я пролежала меж деревцов псевдоакации до самых сумерек. Никто в тот вечер не вышел во двор. Тогда, уже замерзая, я все же нашла в себе силы подняться и присесть к ограждающей стене. Впервые за долгое время я плакала так много, как в тот день; кажется, на улице стало так холодно, что с каждым моим всхлипом выходил небольшой клубок пара. Мысль о том, чтобы сбежать, уже тогда мне показалась глупостью. Буду честной, я была готова променять свободу на определенность. И этот мой приоритет преследовал меня еще долго. Единственный человек, в котором я тогда ясно увидела врага, — это настоятельница, сестра Руфь. Если бы я могла пожаловаться кому-либо на то, что она делала со мной… Я обнаружила себя сдерживающей крик в грязных ладонях. Казалось, бесшумно плакал другой ребенок, я же наблюдала за ней со стороны. Воспитание в монастыре сделало свое дело, и обыкновенно я боялась говорить некоторые слова. Но моя детская ярость была так сильна, что я вдруг закричала так громко, чтобы это точно услышали все: — Чтоб ты сдохла как подзаборная собака! Чтобы адский огонь выжег твое сердце! Господи, накажи ее, накажи эту женщину! Самым жестоким из способов, который бы она не вынесла! Она не заслуживает жить! Только потом я осознала, что по сути молилась вслух. Мне показалось тогда, что если я буду взывать к единственной силе, которую сестра Руфь боялась, она испугается того, что творит. — Не за себя молю, Отче, а за всех нас!.. Это было странно осознавать, но впервые за все время я поняла, что была не одинока в своих страданиях. Мне вдруг подумалось, что Бог услышит меня, если я буду просить не за себя, а за всех воспитанниц, ведь измывалась она над каждой. Моя просьба постепенно переросла снова в тихий плач, где я уже спрашивала Его, чем заслужила все это. «Я ожесточу сердце его». Вдруг в мыслях вспыхнула эта строка. Моя голова отчего-то сделалась горячей, это так взбудоражило меня, словно я вдруг узнала какую-то великую тайну. Вспомнился весь стих: — «And the Lord said to Moses, «When you go back to Egypt, see that you do all those wonders before Pharaoh which I have put in your hand. But I will harden his heart, so that he will not let the people go»… — прошептала я в ужасе. Фараон также измывался над народом Моисея, как мне тогда показалось. И если пророк Моисей и существовал в самом деле, то Бог намеренно уготовил ему тяжелые испытания и жертву в виде своего названного брата-фараона. Словно бы долг перед освобождением народа должен был стоить ему тяжелых личных жертв и наблюдения за чужими страданиями в полной мере. Потому что нельзя стать героем, не пройдя испытания, с которым бы не справились другие. Тогда, за неимением других примеров, я, будучи ребенком, вдохновилась. В моей голове сестра Руфь стала моим Рамзесом. Сердце ее уже ожесточилось, а значит, гибель была близка. Я плохо помню, как вернулась внутрь. Помню, что монахини, стоявшие у входа, тревожно оглядывали меня, а девочки в комнате не сказали и слова, хотя я слышала, что они также не спали. Тогда я заснула с мыслью, что стану для настоятельницы самым страшным кошмаром, который она увидит перед смертью.***
Остров Ватерсей, Шотландия, 1870 год. Волосы отросли, и более я к ним не прикасалась, хотя и наводить прически тоже желания не возникало. Отныне я первая приходила на помощь настоятельнице и даже помогала тем девицам, что приводили в порядок ее рабочий стол. Ее такая близость отчего-то пугала, но найти причину, по которой я бы не могла этого делать, она не могла. Вдруг эта игра мне даже понравилась, и я стала приходить после вечерней молитвы к ней в кабинет, чтобы любезно напомнить, что пора спать. По утрам я вызывалась разносить завтрак по столам сестер, иногда пренебрегая личным временем. Но никто не считал, что я исправилась. Они неуютно ежились, пока я ходила вокруг них, словно бы боясь меня. До тех пор в этих стенах боялись только сестру Руфь, а потому я чувствовала торжество. Через пару лет об этом забылось, и воспринимать меня начали не иначе как старательнейшую воспитанницу, что вот-вот выпустится из пансиона и сама примет постриг. В какой-то момент мое старательное изучение текстов стало так очевидно, что я была несколько раз приглашена помочь читать воскресные проповеди. А вот моя сестра никогда не становилась свидетельницей всего, что происходило со мной. Потому, когда я вдруг переменилась и стала прилежнее других исполнять обязанности, ее возмущению не было предела. — Знаешь, — заявила мне она одним вечером, — А я думала, что ты поможешь мне сбежать отсюда. Я чуть не рухнула в таз с мыльной водой, где намывала кастрюли. Я была не возмущена, но шокирована ее безрассудством. — Куда сбежишь? Идиотка, тебе есть куда бежать? — Нет, но где угодно лучше, чем здесь. — Это кто тебе сказал? — я подбоченилась и окинула ее недовольным взглядом. Тринадцатилетняя шкля, какой была я пару лет назад, она наоборот оказалась чрезмерно белорукой. Ее ногти были уж очень длинны для работы, в которую нас впрягали, а волосы точно никогда не выпадали из причудливой прически. В самые первые недели нахождения нас в монастыре она вцепилась в юбку сестры Ревекки, и та следила, чтобы никто не обижал ее любимую куклу Мердэнн поркой или непосильным трудом. Делала она это хитро и по-взрослому: прежде чем сестра Руфь раздавала задания, Ревекка брала какое-нибудь не особо тяжкое для Мердэнн, вроде шитья, после чего остальное уже падало на других воспитанниц жребием. Я ей, как ни странно, не завидовала. Мне казалась отвратительной сама мысль, что какая-то из святых сестер будет корчить из себя мою мамку и всячески играть в эти игры. Оказалось теперь, что Мердэнн ее судьба устраивала тоже мало. — Всего в получасе на лодке и трех часах езды на лошади отсюда стоит госпиталь, где работает отец. Он не мог за нами уследить, потому что мы были маленькими и глупыми, но теперь я в состоянии даже ему помогать. Так что я думала отправиться туда. Я не хотела ей говорить, что отец вряд ли ждет ее там. До тех пор я как будто не особо задумывалась о его судьбе, но теперь мне казалось, что он, должно быть, женился снова и уже растит других детей. — Что тебе там делать, в этом госпитале? — сказала я вместо этого, — Под ногами у всех мешаться? Да ты же в жизни перевязки не сделаешь! — А вот и сделаю! — Не сделаешь! Ты укол иголки-то с трудом переносишь! — Значит, там и научусь терпеть! Мердэнн гневно отошла и села на подоконник. Я могла видеть ее расплывчатое изображение в мыльной воде. Вдруг мне подумалось, что, возможно, жизнь в монастыре слишком тяжела для нее, и стоит уйти только чтобы не получить тех душевных ран, которые достались мне. Можно было надеяться, что она научилась находить себе покровителей, и не помрет с голоду. Но если честно, это была не единственная причина, почему я склонялась, чтобы отпустить Мердэнн. Все эти годы в монастыре мы жили порознь. Видимо, чтобы было проще ломать хребты, сестра Руфь даже не позволяла нам особо видеться или разговаривать. И мы, разные с самого детства, выросли в малознакомых друг другу людей. И смотря в тот день в ее отражение в мыльной воде, я не могла и догадаться, о чем она мечтала на самом деле. — А как же сестра Ревекка? Ты не разобьешь ей сердце? — спросила я, не зная что еще привести в аргументы. — Она стала угрожать мне матушкой Руфь. — раздраженно прошипела Мердэнн, — Говорит, что если я не возмусь за ум, то ей придется показать мне то, как жили другие в пансионе. Смешно, сначала дать привилегии, а потом ими маневрировать, словно я марионетка какая. Сестра Ревекка без меня прекрасно справится. — Что ж. — утвердила я, тяжело вздохнув, — Кажется, ты знаешь, на что идешь. Я встала перед ней и взялась за четки, висевшие на моей талии.— The Lord is my light and my salvation; Whom shall I fear? The Lord is the strength of my life; Of whom shall I be afraid?..
— Что ты делаешь? — она изумленно посмотрела на меня. — Тш, защищаю тебя, дуреха, не мешай. Надо ли говорить, что в день, когда Мердэнн пропала, меня заподозрили в сговоре? Сечь розгами отчего-то не стали, но заперли в комнате без ужина, пока бы я не созналась. Тогда это был последний раз, когда я получила наказание. И нет, я ни в чем не призналась, до самого конца делая вид, что не понимаю, о ком вовсе идет речь.Продолжение следует…