***
Наутро я в привычной манере вызвалась помочь с умершей. Помню, как я пыталась зайти в ее комнату, где лежало тело. По большому счету, мне нужно было только подготовить оставшиеся погребальные мелочи перед приездом епископа для отпевания. Я собрала все на большой поднос и понесла вдоль коридора. Ее комната была в торце крыла, так что дверь я могла увидеть из начала. Окна были закрыты, через них пробивался белый пасмурный свет. Я шла, не отрывая глаз от дверей. Встав перед ними, я прислонила поднос краем к стене и коснулась ручки двери. Я долго не могла открыть дверь. Моя рука словно бы приклеилась, и я стояла, усилием воли пыталась сделать вдох и отделаться от мысли, что сейчас я открою, а там будет стоять она. Черная скала с деревянными четками, бьющимися друг о друга грубыми бусинами. Тот самый человек, которого последние годы я пыталась стращать, но теперь, стоило остаться наедине в зловещей тишине, как в то утро, оболочка вдруг спа́ла. Мне казалось, что если я сейчас открою, она выплюнет в меня, маленькую девочку, сдержанно-поджатыми губами, ставя паузы между словами: — Как ты смеешь?.. — и рука немела от этих мыслей. Я заставила себя вернуть рассудок и с резким выдохом открыла дверь. Пустая комната. Окна расшторены и распахнуты, впускают холодный воздух. Скромная занавеска чуть колышется от ветра. Поразительная пустота. Все ее вещи собраны по саквояжам и ящикам у самого входа. Постель разложена, голый худой матрац и одеяло стопкой с краю. Деревянная койка, больше похожая на впопыхах сколоченный стол, в самом центре. Она лежит на нем. Я поставила поднос на тумбу. Подошла к ней. Тщедушный, узкий гроб. Когда настоятельница лежала так передо мной, я вдруг поняла, что она, оказывается, все это время была такой маленькой. Немощной старухой. Я стояла, возвысившись, над ней, к тому моменту уже семнадцатилетняя, огромная по сравнению с ней. Она была накрыта саваном. У меня не было необходимости как либо взаимодействовать с покойницей, но я не смогла удержаться. Это был первый увиденный мной труп человека. До того, даже если кто-то из воспитанниц умирал от туберкулеза, их прятали от нас, так что мы запоминали их живыми. Неожиданно для самой себя я протянула руку к краю савана и открыла ее лицо. Бледная маска, растянувшаяся в стороны под давлением гравитации, обескровленные губы. — Это… что?.. Я коснулась желтушно-фиолетового синяка на лбу, аккурат рядом с веной, которая вздувалась, стоило ей гневно закричать на других монахинь или зловеще посмотреть на воспитанниц в классе. По этой вене всегда можно было отгадать ее напряжение. — …Синяк? — я шептала, хотя поблизости никого не могло быть. — Ты… ты знала, что умрешь. Ты боролась за свою жизнь… Я нервно сглотнула. — Тебе было страшно умирать?.. Господи, я надеюсь, тебе было безумно страшно. Ты умерла от страха перед тем, что тебя ждет. За все, что ты совершила… — шептала я, задыхаясь от того ужаса и смятения, которые захватили мой разум при мысли о смерти. Ноги вдруг подкосились, и я схватилась за край гроба, наклонившись перед собой, чтобы перевести дух. Я дышала так шумно и тяжело, словно бы снова убегала от бешеной псины, и у меня закружилась голова. Перед глазами прыгали пятна, но среди них я смогла заметить капли на полу — напротив моего лица. Я испугалась: это не могли быть слезы. Я дрожащей рукой коснулась щек, носа, подбородка, лба. Это был пот. С меня капал холодный пот переполняющих мыслей и чувств. Руки дрожали и покалывали словно в иглах. Я не могу упасть в обморок здесь.***
— Так что же вы чувствовали? — Себастьян отвлекся от созерцания восходящего солнца над кромкой воды. — Даже сейчас, будучи уже взрослой женщиной — и не смотри на меня так с высоты своих лет, уж поверь, люди не только стареют телом, но и мудреют душой быстрее вас — для меня то утро остается загадкой. Никто, к слову, так и не понял, что я делала в комнате покойницы столько времени. А сама я до вечера сидела в своей келье и думала, что теперь делать с жизнью. Моисей-то победил Рамзеса. Леди Эрскин и дворецкий семьи Фантомхайв шли вдоль берега острова Гхорамара. Наполовину он затоп в болоте, где-то поаккуратнее переходил в небольшой пляж, но в целом выглядел не очень приглядно. Поодаль хорошо просматривалась «большая земля». — А что мы ищем? — Себастьян задумчиво-брезгливо покосился на мутную коричневатую воду вокруг. — Плавник. Зря ты вырядился как всегда, потому что сейчас будешь мне помогать его доставать. Только найдем хорошее бревно. В Бхагиратхи плавника полно. Бхагиратхи — это название этой ужасной реки, которая тем не менее нас кормит. — Скажите, вам правда нравится этим заниматься? Копаться в грязи. — А это, дорогой мой, другая история. Помню, здесь на траве как раз, на этом берегу, я однажды встретила Карана. Он пачкал свои затейливые штаны, сидя тут с закрытыми глазами и очень сосредоточенно дышал. Он объяснил мне такую правду, что если чаще концентрироваться на настоящем и на простых вещах, то остаются силы на то, чтобы решать проблемы масштаба вселенной — а другими мы тут и не занимаемся, получается. «Моешь чашку — сказал он, — думай о чашке». А может, и не он сказал, он обычно цитаты без предупреждения вбрасывает очень многозначительно. В общем, люди недооценивают возможность ручного труда, а в нем свобода мысли. Тогда я и решила, что свою дурь пора куда-то девать, потому что в Лондоне клуб фехтования, конечно, неплох, но я сражаться не люблю. — И что же, вы больше не курите? Эрскин посмотрела на него изумленно секунду и затем чуть рассмеялась: — Знаешь, я забыла…***
Я осталась в монастыре и приняла постриг — других путей в жизни особо больше и не видела. Наш монастырь располагался на острове Ватерсей, как я потом узнала. Далеко не то что от крупного города, а от всей цивилизации. Проблема в том, что Пресвитерианская Церковь Шотландии не поддерживает институт монашества, так что мы относились не к ней, и о нашем существовании знал тоже далеко не каждый. Мало того, чтобы стать монахиней, я в своем упорстве умудрилась дослужиться до сана диакона к двадцати пяти годам, собственно, самому раннему сроку, когда его могли выдавать. Я все же очень хотела стать настоятельницей (и все об этом знали), но к счастью или сожалению, не могла — мне для этого должно было быть минимум сорок лет. Я так бы и осталась в сане по сей день, проживая там, но через несколько лет после назначения диаконисой должен был появиться Посвященный. Епископ Петер приравнивал его явление чуть ли не Второму Пришествию, что я считаю в высшей степени богохульным. Почти все время наш монастырь жил обычной жизнью, подобно той, что здесь, но в то время к нам и в другие точки в Британии стали периодически наведываться старшие сановники Ордена. Согласно преданию, в которое они верили, Великий Посвященный должен появиться спустя сто двадцать лет после смерти последнего. Последний умер в 1766 году. Честно говоря, несмотря на свою долгую работу в монастыре и, пусть и небольшой, сан, во все эти россказни про Христиана верила слабо и относилась как к блажи. Кто служил в церкви хоть сколько-нибудь, подтвердит вам, что епископ без причуды — не епископ. Тем более, меня смущало то, как скоро они были уверены, что из всех людей им станет именно член нашего Ордена. Как бы то ни было, для этого в Ордене был пророк. Звучит масштабно, но на деле он имел мало общего с настоящими Пророками, был, по словам епископа Петера, человеком и лишь давал наставления. Его должны были привезти сразу в главный зал, и увезти как только все завершится. Когда я спросила, к чему такая спешка, ответили, что ему не стоит запоминать дорогу к монастырю. Тогда я задумалась, что по сути своей, даже проживающие в монастыре монахини и воспитанницы понятия не имеют, где точно мы находимся и как сюда попасть. Изначально в главном зале монастыря собирались только сановники-мужчины, но позже позвали меня. Тогда я попала в главный зал впервые. Открывать его двери было не просто строго запрещено, ключи от дверей хранил у себя епископ Петер, который жил под Эдинбургом и приезжал к нам только для сопровождения высших санов.***
— Эти церемониальные залы… — Себастьян вздохнул, — Если вы мне опишете его подробнее, я даже, возможно, узнаю это место. Как он выглядел? — Это было место с тяжёлой атмосферой, если честно. Бывало ли у тебя такое, что ты заходил в комнату и понимал, что случайно стал свидетелем чего-то, к чему совершенно точно не принадлежишь? — Честно говоря, обычно я на таких собраниях почётный гость. — дворецкий иронично улыбнулся и сощурился. — Какая мерзость. А в моем случае было как будто совершенно иначе…***
Только войдя в зал, я невольно наощупь выискала руку новой настоятельницы — матушки Ревекки, и крепко сжала. К тому моменту она уже не была новой, прошло пятнадцать лет со смерти аббатисы Руфь. Матушка Ревекка привела меня туда по настоянию епископа Петера по большой срочности. Только двери захлопнулись, все погрузилось в темноту, только канделябры на стенах помогали хоть как-то ориентироваться. Там был этот странный пол в шашку, как шахматная доска. Помню, увидев его позже в поместье Фантомхайв, я смутилась. Вокруг были большие колонны под антику, хотя крыша монастыря и так прекрасно держалась. А еще этот потолок… Вместо библейских сюжетов кто-то расписал его под небосвод. Люди вокруг в масках сидели у стен и стояли в центре зала. Все было неправильно, не по канонам. От этого стало еще более не по себе. А потом он. Пророк. Сгорбившаяся фигура в огромных одеяниях со скрывающим лицо капюшоном в кресле перед треугольным столом. На столе стояла большая чаша с водой, в которую он смотрел с таким усердием, словно на её дне проходила битва, не меньше. Над ним стоял мужчина в такой же маске и держал в руках небольшую чашку-бахурницу, где что-то тлело и поднимались клубы дыма. — Что это он… — я только успела сказать, как на меня шикнул преподобный Петер. — Через него нам даёт наставления архангел Габриэль, открывая тайные знания Бога, — ответил он чуть слышно, — Мне сказали, что несколько минут назад он бился в конвульсиях и называл твое имя. Мы сначала даже не поняли, что он про тебя — он называл тебя по-мирски. Я напряглась. Уже пятнадцать лет никто не называл меня настоящим именем, многие даже не знали его. И уж точно не какой-то блаженный идиот. Стоящий над пророком поднес к нему бахурницу, и он задергался, отворачиваясь. Вдруг из-под одежд стали видны его посиневшие кисти, привязанные к подлокотникам. Я ужаснулась еще больше, так как этого не могло происходить на освящённой земле, никаких сатанинских прорицателей… Но вслух смогла прошептать только: — Зачем его связали? Ему явно не нравится. — Если бы ему нравилось, он находился бы не здесь, а в опиумном притоне. Его сопротивление есть истинное доказательство, что он несёт служение Господу через страдание… — Брават! — его прервал крик того, что пытался усмирить пророка, — Держите его за плечи! Его все же усмирили и через пару минут он сдался, поникши над дымом. Все то время вокруг него читали священные тексты, и прислушавшись, я поняла, что это было явление архангела Габриэля Закарии в Евангелии от Луки. Мне стало жутко в секунду, когда пророк вдруг продолжил за них словами архангела: — И ангел сказал ему… — читали вокруг хором. — Не бойся. — пророк сказал это словно бы не своим голосом. Все замолкли в ожидании. — Выйди сюда. Стань предо мной. И он вдруг развернулся точно ко мне. Я впервые увидела его лицо — совсем юношеское. Глаза его были завязаны, но я была уверена, что он смотрит на меня. И все же осталась на месте. — Что он сказал? — прошептала сестра Ревекка где-то за мной, — Что это был за язык? — Стань предо мной. — повторил он все еще спокойно и настойчиво. Я была готова поклясться, что все в зале надо мной издеваются, но их лица были настолько правдоподобно озабочены, что мне ничего не оставалось. Я прошла мимо и вышла вперед. Кажется, епископ Петер хотел схватить меня за руку, но у него отчего-то не вышло. Пророк медленно и жутко поворачивал голову вслед за тем, как я иду, продолжая смотреть прямо на меня сквозь глухую темную ткань. Я встала перед ним, оказавшись ровно напротив одного из углов треугольного стола так, словно он указывал на меня. Юноша поднял руку, указав на меня, и она самовольно развязалась. — Не бойся, ибо услышаны ваши молитвы, и я предвещаю тебя. Сановники вокруг зашептались. Кажется, все снова понимали, что он говорит. — Жди третьим днем посланника Господа здесь, ибо он явится, и ты будешь избрана для служения, и станешь рыцарем Божьим. Честно говоря, не помню, как все закончилось в тот день. Помню лишь, что вечером зайдя в свою келью, я расхохоталась так громко, что мне даже стучали, чтобы справиться, как я себя чувствую. Чуть успокоившись, я решила, что это действительно розыгрыш, ведь у меня не было ни единого доказательства, что это не так. Более всего я смеялась, думая, как они изображали, что не понимают английского. «Рыцарь Божий, где твой меч?» — многозначительно обращалась я к себе, смотря в отражение лице в окне. Ещё пуще я насмехалась над собой и своим, должно быть, напуганным лицом, пока какой-то юнец нёс околесицу. Я, тридцати двух лет от роду, заведую пожертвованиями. Тогда, без секунды промедления, я согласилась, решивши, что святые отцы сошли с ума. Надо отдать им должное, кто-то, видимо не участвовавший в этом спектакле, тоже решил, что это вздор и ошибка, и нужно отлучить этого еретика Бравата. Помню, пару дней после меня даже пытались осадить едкими замечаниями в обществе священнослужителей, но потуги были слабые — все относились к этому слишком по-разному, кто-то был очень впечатлен. Я не до конца понимала, что мне следует делать, ведь если хоть кто-то из высших сановников бы принял это всерьез, меня ждало много проблем, связанных с отыгрыванием своей роли. И это действительно стало так. На следующий день епископ Петер позвал меня к южным вратам монастыря на разговор. — Знаешь ли ты, дитя мое, кто такой Христианин Розы и Креста? — он, хоть и уже в почтенных летах, держался осанисто и твердо. — Да, отец. Первый Великий Посвященный, основатель Ордена. — А знаешь ли ты, что за цель Он преследовал? — я помолчала, давая ему возможность выполнить свою миссию и уехать уже, так что он продолжил наставления, — Он, основавший Орден с двумя своими единомышленниками, а потом обративший его в собрание семи посвященных, надеялся изменить этот мир. Изменить саму форму того, что мы считаем познанием мира и Бога. Истинная философия бытия, которой придерживались Адам и Соломон. Казалось, они не до конца понимали, что все, что произошло со мной за двадцать с лишним лет в монастыре, точно не могло настроить на сотрудничество именно с этими людьми. Меня интересовала в первую очередь вера, во вторую — безопасное существование, и сказки про избранность никак не способствовали ни первому, ни второму. Я начала закипать, а он продолжал. — Честно говоря, я не думал, что будешь выбрана ты, наименее ведающая из всех, ведь в первую очередь Посвященного отличает мудрость не по годам, как было передано. А ты молода, к тому же женщина… И тем не менее я дам тебе те основы, что будут необходимы, прежде чем ты войдешь в сакральные двери зала второй раз. Я не знаю, что ждет тебя за ними, никто из современников предыдущего Посвященного не дожил до наших дней, а все записи были уничтожены им самим. Ты должна будешь стать служителем этого мира, Тем Самым человеком, с каким Всевышний надеялся наблюдать за ним. И Адам, и Соломон, и Христиан были мудры, властвовали над всем живым как цари мирского, и их жизни были удивительно долги. Помнишь ли ты, что Соломон сотворил науку, укрощающую зло?***
Себастьян небрежно цикнул. — М? — леди Эрскин прервала рассказ снова. — Мы многовато бревен уже прошли, — он кивнул в сторону воды. — Мне кажется, ты не об этом. Подожди, сейчас будет твоя любимая часть. Дворецкий промолчал, игнорируя поддевку.***
— …Ты будешь орудием человеческим для борьбы со всем злым и нечестивым. Тебе будет подвластен даже Дьявол. И когда Посвященный в тебе возродится, целью Ордена станет очищение этого мира от всего греховного, дабы Господь снова обратил на нас Свой взор и разрешил войти в Небесные врата. — закончил преподобный Петер. На самом деле, я тогда толком не запомнила, что он еще говорил мне. Я думала только о том, что уже читала об этом. Церковь, решившая наладить связь с Богом через очищение мира… Я надеялась лишь на то, что это все окажется бреднями, и меня отпустят дальше копать грядки с монахинями, а сами еще на три сотни лет закроются в своих алхимических бесовских кабинетах искать Божию Милость в чем-то еще. Меня, как я тогда подумала, выбрали как раз за мою необразованность во всем том сакральном и еретическом, что они между собой мусолили. И когда я стояла перед дверями в зал, который они в тот вечер таинственно обозвали «вратами», надеялась просто посидеть внутри с полчаса и выйти со словами, что ничего не произошло. Думала ли я тогда, что они снесут Бравату или мне голову в гневе? Возможно. Что угодно, лишь бы они снова не начали массово резать людей, прикрываясь очищением, как раньше. Ноги были отчего-то ватными, а в голове гудело. Я чуть помедлила перед тем, как войти, но вокруг собралось столько людей, ожидавших этого, что проще было передохнуть от важности происходящего уже внутри. Я толкнула дверь. Зал выглядел еще зловещее, будучи пустым. На том самом треугольном столе оставили книгу, вестимо какую — я даже не подошла проверить свою догадку. За дверями были слышны коллективные молитвы. Я присела на один из стульев у стены меж окон, сняла четки и решила повторить самые слабо заученные псалмы, пока убиваю время. А вы думали, как еще держать в голове столько текстов? Я прошептала: — Гласом моим я ко Господу воззвал… — Мы уже думали, что ты не подашь голосу, дитя. Голос, такой множественный и переполняющий, послышался из ниоткуда. Я вскочила, напуганная, и осмотрелась. Никого. Только несколько пустых декоративных доспехов у стен, поблескивающих от тусклого света. Я решила пройтись по залу и рассмотреть его, пока есть возможность. Но воздух теперь отчего-то казался тягучим, и я ходила, больше прислушиваясь к своим ощущениям. Я поднялась по ступеням к стене в конце зала, перед которой стояла кафедра, а на самой стене висел гобелен с шестиконечной звездой. Цикнув про себя, как все это неканонично, я развернулась и увидела в кресле за столом фигуру человека. От испуга я споткнулась на ступенях и свалилась аккурат перед спинкой того самого кресла. Еще несколько секунд ничего не происходило, но вот снова послышался голос.***
Помню, к ним я вышла уже с Орудием, и не смогла вымолвить ничего, кроме «Я — Великая Посвященная». Они радовались. Помню, как меня обступали, был какой-то пир и праздник. Епископ написал тогда обращение в Орден, откуда позже пришло распоряжение о том, чтобы испытать меня на предмет лжи. Но после увиденного, я поняла, что не смогла бы соврать, так велико было мое потрясение. Монахини больше не разговаривали со мной — им было запрещено, дабы не искуситься возможностью замолить у меня грехи. Тогда все постоянно шептались о том, что я теперь смогу убивать, и если я подниму на кого-то руку, это не только не считается грехом, но и в высшей мере благостным деянием. Отчасти поэтому меня и моего гнева люди стали бояться. О, это одиночество избранного! Никогда не буду по нему скучать. Я даже ела в одиночестве, была как икона, к которой разве что младенцев не подносили. Теперь, когда думаю об этом, вестимо, Сыну Божию тоже было одиноко, как ни высокомерно это сравнение? Когда все ждут от тебя проповедей и заглядывают в рот, меж тем как ты пытаешься просто жить. Хотя, Бог, наверное, знал о своей участи и был к ней готов. Я же до сих пор, если попросить изречь что-то мудрое, матом посылаю. Тем не менее все утверждали, что меня избрал Бог, а Бог не может ошибаться, а потому само сомнение в себе уже богохульно. Что ж, это не помешало мне сбежать.