Воистину, если бы земля, звезды и все сущее поднялись против подобных людей, невзирая ни на возраст, ни на пол, их целиком истребили, то и это не было бы для них достойной карой. Папа Римский Иннокентий VIII, 1484 г.
Тоскана, Италия. 1488 год.«Мать?»
Моя община оставила меня. Несколько десятков лет мы успешно избегали следствия, научившись держать наше ремесло в секрете. Мы учили друг друга ему. Мы помогали людям, исследовали мир и сохраняли знания.«Ты.»
Ты выгнала меня. Ты назвала меня злом и прогнала из общины, лишила покровительства. Откуда ты узнала, что я зло? Сестры боятся меня. Люди боятся меня. Из-за тебя я теперь здесь. Этот черный дым дурманит меня, голова кружится. Я не могу открыть глаза.«Это не может быть концом.»
Не может. Я не видела жизни, мне всего двадцать лет. Ничего доброго в мире. Как я могу быть злом, если нет обличающего добра? Где тот свет, что указывает на тень? Мир — серое полотно, и то, что я его темное пятно, не очищает другие фрагменты. Люди как котята в бочке, бултыхающиеся во тьме, жаждущие спасения и лишь растрачивающие свои силы впустую. И если вы тонете в бочке, то я стану вашей водой.«Что держит мою смерть в страхе?»
Чья плоть та, что лечит меня? Кровь на моей одежде не моя, но она нужна мне. Я не убийца, я лишь хотела спрятаться. Я не убивала их, мне нужны были силы. Вы же собрались как мухи над сырым куском мяса, но вы не получите меня. Мой повелитель не услышал бы меня, если бы вы заткнули мне рот… Но вы хотели слышать мой крик и наслаждаться им, черви.«Я взываю к Тебе.»
Запястья и плечи ныли, крепко подвязанные к столбу. Я очнулась от шума огня, жадно сжирающего воздух. Мое лицо уже было горячим, а запах чужой спекшейся крови на груди отдавал человечиной. Я не понимала, откуда знаю, что это за запах. За костром виднелись тени-лица, жители этого захудалого поселения. Я пыталась спрятаться у них, но Мать не просто прогнала меня, а навела на меня следствие. Предательница. Огонь приближался ко мне, иногда хватался цепкими клешнями за подол платья, края веревки и даже волосы, но ветер еще успевал потушить его слабые касания. Наконец я пришла в себя и ощутила подхвативший меня страх. Я стала судорожно дышать, но чтобы не издать позорный крик ужаса, прокричала слова: — Я проклинаю вас! Каждого! Именем моего Князя! Вы будете страдать! Он спасет меня! — мой голос был близок к тому, чтобы сорваться, но я нашла в себе силы вспомнить слова, которые должны были меня спасти, я декламировала их как мантру, отвлекая себя от ужаса сгореть живьем, — Неизреченным именем Тетраграмматон! При звуке которого рушатся стихии, и сотрясается воздух, и море отступает вспять, и огонь угасает, и колеблется земля! И все сонмы небесные, земные и… Я не закончила. Огонь испепелил все преграды передо мной и принялся затягивать меня в свой сияющий жар. Я закричала не от ужаса, но от боли, чувствуя как вздувается волдырями и плавится кожа на моих коленях, бедрах и кистях, как пламя пожирает меня словно тряпичную куклу врага. Моя нечеловеческая сущность не позволяла лишиться чувств и более не мучиться. Я вопила, не слыша собственного крика. Но я надеялась, что он услышит. Веревки окончательно сгорели и высвободили меня. Это был знак. Превозмогая боль, я сделала шаг в огонь.…
Вдруг я упала на холодную твердую поверхность. Белый, черный, белый. Казалось, тело еще помнило тот жар, все болело. Я почувствовала, как чей-то голос приводит меня в страх, хотя не могла понять ни слова. Вокруг меня были десятки людей в длинных одеждах и масках. Пол подо мной, черно-белый мрамор, был исписан золотой краской еврейскими текстами. Моя еще обожженная кожа реагировала болью на каждую пылинку на полу, и кажется, даже на дуновение ветра, я продолжала стонать и извиваться, причиняя себе еще больше страданий. Передо мной, вместо толпы жестоких селян, стояла женщина в монашеском одеянии, напуганная и пятившаяся. — Но это человек! — закричала она и обернулась к остальным.***
Шотландия, Гебридские острова, 1885 год. Орден предложил в качестве меры предосторожности проверить, не лгу ли я о том, что стала Посвященной. Суть проверки была проста, и это был последний раз, когда я видела тот жуткий зал. Великий Мастер, который как раз приезжал после похожего ритуала в Лондоне, должен был вызвать при всех злого духа, которого я, в свою очередь, должна была изничтожить, не прибегая ни к каким знаниям или ритуалам, словно то есть моя натура. И когда снова собралось заседание в зале, в этот раз особо формальное, меня позвали снова в самый последний момент, чтобы убедиться, что я ожидаю этого меньше всего. Да, я действительно была удивлена, увидев, что у пола в центре зала есть второй уровень, который они открыли, и который представлял собой нечто, не побоюсь сравнения, похожее на дьявольский круг призыва. Тогда я не решилась снова высказаться вслух, что я об этом думаю, но окажись там сейчас, натянула срам на голову каждому в зале, кто посмел бы себя после этого назвать служителем Господа. Я не верила, что их Великий Мастер сможет кого-то там призвать: в моем представлении проявление сверхъестественного было более тонким и аккуратно вписывалось в окружающий мир. Все, что мне виделось до того, начиная от теней мужчин в саду и заканчивая последним явлением вчерашним днем, я посчитала бредом от усталости и активного внушения всяких глупостей. А потому, когда меня вывели в центр зала, где растерянно стояла черноволосая девушка, непонимающе озираясь вокруг, я вскипела от негодования: — Это человек! — Это дух, явившийся нам только что перед вашим приходом, — спокойно ответил Великий Мастер, сидевший у кафедры на почетном кресле, — Мы намеренно просили вас прийти позже, дабы вы не убили ее только из страха перед настоящим обличием демона. Я пригляделась к Мастеру. Его лицо также было скрыто маской, и тем не менее за ним я могла увидеть мужчину средних лет. Из-под мантии виднелся светлый дорогой костюм, совершенно мирской. Он не принадлежал к церковной жизни, и сам факт того, что он при этом являлся главой Ордена, разозлил меня. — Я не буду убивать невинных из желания услужить вам. Сказал Господь: «И за вашу кровь Я непременно потребую расплаты; Я потребую расплаты за нее с каждого животного; и со всякого человека Я тоже потребую ответа за жизнь его ближнего. Кто бы ни пролил кровь человека, рукою человека прольется и его кровь». — Вот как? — он улыбнулся сквозь маску, — Сложновато с религиозными фанатиками, не ведающими Просвещения. Разве могу я после этого считать тебя Избранной, если ты ведешь себя так, будто не было сказано тебе, что каждое твое действие совершается Рукой Его? Что ж… Великий Мастер рукой в толстой белой перчатке массивной серебряной подвески с пентаграммой и пренебрежительно покосился на девушку: — Дух, схватить монахиню. Это приказ. Вдруг ее лицо побледнело и испещрилось глубокими морщинами, глаза почернели, а из словно вмиг вывихнувшейся челюсти появилось несколько рядов огромных зубов. Она кинулась в мою сторону, и я в испуге закрыла себя орудием. Брызнул яркий белый свет, и девушка вернула себе прежний внешний вид. Она упала за границей моего круга, словно пораженная чем-то. Руки заболели. — Она Посвященная! — ошарашенно прошептал Мастер, — Это Рыцарь! Толпа братьев ордена вокруг встала со своих кресел и замерла в ожидании, не издавая и шороха. Мастер же поднялся со своего трона к кафедре и чуть перевесился над ней, казалось, чтобы лучше разглядеть меня. — Это и есть Божественный Дар! Что же ты встала как вкопанная? — он был встревожен, пялился на меня, словно до конца не мог поверить в увиденное, и шипел, — Прикончи эту грязь! Ты и есть тот, кто взыщет, кто потребует расплаты. Убей ее! — Взыскать за что?! — теперь я была не на шутку напугана и даже не до конца понимала, о чем идет речь, и чему все так восхитились, — Почему я должна?! — Она нечистая, она чудовище. Не бойся поднять руку, убивай — Господь узрит свое! — кажется, он был чрезмерно взбудоражен. Я оглядела его с презрением. Невысокий, полноватый, с частично седоватой бородой и большим взлизистым лбом. Я не видела его лица за маской, но готова поклясться, что встретив спустя столько лет, узнала бы сразу. Продолжая смотреть ему в глаза со неприязнью, близкой к брезгливости и ненависти, я отпустила руку и выронила орудие на пол. — Я не выполню ни одного вашего указания. — Она бросила оружие! — послышалось в толпе. Мастер вдруг похолодел взглядом, выпрямился. Он сел на место, поддержав голову рукой, и несколькими щелчками указал своей страже у ворот схватить меня. Конечно, я пыталась высвободиться, но физически была слабее. Отец Петер распорядился отправить меня в затвор. Не скажу, что я доселе не видела этой подвальной комнаты, но она была заперта во времена настоятельницы Руфь, и тем более — Ревекки. Матушка Руфь считала, что одиночество приводит к беснованию, и потому не применяла таких наказаний. Скорее наоборот, она предпочитала лишать личного пространства. А потому, когда меня привели туда, подвал зарос пылью и паутиной. По углам стен разжилась плесень, и воздух, казалось, был тяжелее моей участи. Меня заперли за деревянной дверью, искренне уверенные, что я бессильна без своего орудия, а потому представляю угрозы не больше, чем заключенная на тридцать лет гнилая метла в углу. Что ж, это было правдой. Даже если я и могла сделать что-то самостоятельно, то понятия не имела как. А потому предпочла куковать на обшарпанной доске, на цепях прикованной к стене, которая, судя по всему, служила последней посетительнице здесь кроватью. Когда от скуки голова стала сонно падать, меня вдруг разбудил шепот у двери. Это была настоятельница Ревекка. Она принесла мне поесть — скудный поднос с похлебкой, овсяной лепешкой и стаканом воды. Ее уже морщинистые руки с трудом удерживали тяжести и подрагивали, а лицо выражало досадную тревогу. — Отец Петер взял на себя управление монастырем, поэтому я не смогу вытащить тебя отсюда… — она не умела злиться, и голос получался скорее отчаянным. — Я буквально вымогала возможность принести тебе это. — Благослови вас Бог за вашу доброту, все в порядке, матушка. — я натужно улыбнулась и забрала поднос из небольшого окошка в двери. — Я говорила вам, что им не место в нашей обители. — Было бы оно так, но они нас содержат, дорогая. Послушай! — она схватила меня за руку и крепко удержала ее, — Что бы там ни было, стой на своем. Я слышала, что ты сделала. Я очень довольна тобой как нашей воспитанницей и как нашей сестрой. Как бы они не увещевали тебя, как бы ни оправдывали свои поступки — это просто колобродица, за которой они прячут сатанинское влияние. И я верю, что если ты Избранная Господом, значит Он знал, что ты так поступишь… Я глупая старуха и ничего не понимаю, видит Бог, Руфь лучше справлялась со всем, у нее был стержень. При ней этот преподобный Петер за ворота заходить боялся. И ты сильная. Она сделала из тебя такую же, как она сама, а значит, ты поставишь их на место. Главное ешь побольше, тут холодно. Я не стала отвечать настоятельнице, хотя сравнение с той, кто иногда виделся в кошмарах даже спустя пятнадцать лет после смерти, меня покоробило. Скорее всего, Ревекка желала мне лучшего, но они были так измотаны этой женщиной, что искренне считали ее хорошим человеком. Ревекка ушла. Сил есть не было, так что я просто поставила поднос около себя и продолжила дремать, скрестив руки на груди. Во сне мне привиделось, что кто-то усиленно хрустит подсохшей лепешкой, и даже прирыкивает при этом. И все бы ничего, но в какой-то момент сон стал настолько реалистичным, что я почувствовала коленкой чьи-то крохотные коготочки. Я открыла глаза. На тарелке сидела худая черная кошка с белыми пятнами. Заметив мой взгляд, она остановилась и стала пристально наблюдать за моими действиями, продолжая держать во рту огромный кусок хлеба. Я чуть двинулась, и она молнией, разбросав куски лепешки по полу, выскочила в дверное окошко, откуда, по-видимому и пришла. Мне не приснилось. — Я возвращаю долг. — послышался сиплый голос снаружи. Дверь, скрипя, открылась от ветра, словно никогда не была заперта. Я осторожно наклонилась, чтобы увидеть, что снаружи, но в коридоре никого не было. Подошла к выходу и проверила — в самом деле открыто. Я оторвала кусок ткани с подола и вложила в щель между коробкой и самой дверью, чтобы она сама не открывалась, и захлопнула ее. Решила, что сбегу во время утрени, когда монахини будут в церкви на мессе, а наши «гости» — спать.***
Ветер продувал меня насквозь, а мрачное небо только готовилось к рассвету. Я не помню, как пробежала за ворота — не было времени думать. Но уже за пределами, в поле, вдруг ощутила тяжесть в груди такой силы, словно могла упасть на колени прямо там. Я оглянулась — монастырь был уже достаточно далеко, хотя я все еще отчетливо видела акацию в саду и окошки комнаты настоятельницы. Будучи маленькой, я мечтала о тех днях, когда нас выпускали на территорию острова — это не было запрещено, так как никуда далеко уйти мы все равно бы не смогли, монастырь был единственным жилым местом на этой земле, а вокруг была лишь вода. Теперь же я не хотела идти. Каждый шаг давался мне с трудом. Где-то внутри я понимала, что если покину сейчас это место, то больше никогда не вернусь сюда. Не вернусь домой. — Ну что же ты… Давай же! — негодовала я сама на себя, ведь мои ноги еле передвигались, а меня саму тянуло лечь посреди редкой травы и отдать себя на волю судьбе, — Нас же догонят… Иди! Ну! По щекам покатились горячие слезы. Их тут же осушило холодным ветром, они закатились за ворот апостольника и намочили шею. Кажется, теперь я могла его снять. Я развязала плат и открыла голову. Придавленные светлые кудри вывалились наружу и разнеслись за спину ветром. Я шла, рыдая и вытирая слезы об апостольник, к самому берегу, к холодному песчаному пляжу. Из-за холма наконец показалась хижина лодочника.***
Про Женский социально-политический союз я знала со слов сосланных к нам в монастырь светских девиц — они отчаянно пытались с ним связаться, чтобы их вызволили из нашей обители. Но найти его оказалось непросто. По прибытии в Лондон (которое далось мне с большим трудом, особенно экипажи, которых я доселе не встречала), я вспомнила имя, которое они часто называли — Эммелин Панкхерст. Надо ли говорить, что когда я интересовалась о ней в народе, на меня смотрели как на сумасшедшую идиотку? И тем не менее, одно занятное знакомство привело меня туда. Я работала помощницей модистки к тому времени уже около полугода. Мадам единственная, кто согласилась взять не особо умную и явно нищую старую деву хотя бы подметать в мастерской. Не знаю, что она увидела во мне, потому что каждый удобный момент ей нравилось припомянуть, что моя комплекция слишком грубая и оставляет желать лучшего, и что мало какой туалет мне подойдет. А я радовалась — менее всего мне хотелось носить платья с кринолином и тугим корсетом. У нее была постоянная клиентка — маркиза Мидфорд. И я никогда не обращала на нее внимания, ровно как и она на меня, пока однажды я не подслушала разговор — а я всегда их подслушивала, чтобы быстрее влиться в светское общество, чьи порядки мне были незнакомы даже на самом простом уровне, — и не услышала заветное имя. — Если вы пропустите и завтрашнее собрание, мэм, я восприму это как личное оскорбление, — возмущалась Фрэнсис на мою начальницу, — В самом деле, нам уже неудобно получать ваши пожертвования просто так! — Ваша Светлость, я бы рада, но шью дальше, чем вижу! Работы столько, что я сойду с ума, если дам себе хотя бы день отдыха. — Оставьте же ее на кого-нибудь, неужели у вас нет подмастерий? — тут взгляд маркизы упал на меня, — Вот она не подойдет? — Нет, Ваша Светлость, она отвратительно шьет и не имеет понятия о вкусе. — я не обиделась, мне не казалось это значительным. — Проще уж ее отправить вместо меня на собрание, чтобы она записала все, что происходило и обсуждалось. Если бы она еще была грамотна. Это было уже слишком. — Мадам, я более, чем грамотна. — Да что ты говоришь? — она, казалось, была недовольна, что я вмешалась в разговор, и кинула в меня стопку ненужной бумаги, — Докажи.***
Солнце угрожало подняться из-за горизонта и снова раздавить жителей островка своим бескомпромиссным светом, даже не желтым, а оранжевым, словно сам пылающий двуликий Агни наступал с войском. Река лениво и медленно несла воды к Калькутте, обманчиво-спокойная. Дворецкий и самопровозглашенная аббатиса шли у самой кромки, и вода, словно боясь, оббегала демона, но топила босые ноги Эрскин по самую щиколотку. Они шли, казалось, все те двадцать лет, что она в красках ему описала, иссушив и вывалив наружу все свое нутро. На него можно было злиться хотя бы за то, как хорошо он умел слушать. И несомненно, не во благо. Они таки нашли достаточно большое бревно, чтобы удовлетворить запросы Эрскин. Гладкий кривой ствол, наконец не ветвистый и напоминающий корень, а удобный для распила и постройки. Аббатиса остановилась, воткнув в песок арматурную палку, которая служила ей посохом все это время. — Вы не оказались обычной ханжой, уверенной в своей избранности, как я и думал. — наконец высказался Себастьян, наблюдая, как Эрскин вяжет веревку. — О, вы были обо мне высокого мнения? — она подвязала бревно с краю и затянула второй узел с другой стороны веревки, не смотря ему в глаза, чтобы проще язвить. — Скорее о том, кто вас нанял. Вы же сложили обо мне довольно неприятное впечатление, я думаю, чтобы считать, что я плохо отношусь к Нему. Как вы сказали, «ненавижу»? — демон ухмыльнулся, продолжая молча наблюдать, не порываясь помочь, — Наши отношения сложные, достаточно, чтобы их нельзя было охарактеризовать человеческими понятиями вроде «ненависти» или «любви». Собственно, стал бы внимательно слушать вашу биографию, будь я так низок и ужасен? К слову, вы не выглядели человеком, кто стал бы так о себе распространяться, но… — Не надо со мной кокетничать. Вы сами пришли в мой дом и затребовали объяснений. — она рывком вытащила железную палку и посмотрела на дворецкого так, словно собиралась дать ей по башке. Но прошла мимо к бревну. — Вы могли сказать что угодно, я не смог бы это проверить… — Себастьян иронично-беспомощно развел руками, — И все же я в каком-то из смыслов польщен. — Вы могли слушать меня ради чего угодно. Ради того, чтобы потом надавить. — Эрскин в итоге привязала за веревку бревно к посоху, совершив некоторого рода рычаг, и откатила их чуть в сторону, по направлению обратно к обители, — Я не стану развязывать эту войну. Мне вообще не нужна вся эта «посвященность» и прочее мистифицированное дерьмо. Мы дошли до того уровня развития, как я думала, что каждый решает, что делать со своей душой, самостоятельно. Не одобрять — я не одобряю многое. Но давать мне в руки, вменять мне обязанность решать, кто виновен, кому жить, а кому умирать… Мне Господь в уши не шепчет! «Моя рука — его рука»… — последним она уничижительно передразнила Мастера. — Более того, этим идиотам тоже. Эрскин агрессивно, словно тянула за собой труп Мастера, зашагала в обратную сторону, выставляя вперед посох, тянущий за собой на веревке плавник. Песок и влажная трава легко расступались перед бревном, и все же, как отметил Себастьян, нужна была большая сила, чтобы так резво пойти. Он шел рядом с ней, продолжая: — Я более того вам скажу, Он ни с кем не разговаривает. — дворецкий вдруг сбросил улыбку и немного потер руку, что было ему несвойственно — демоны не чешутся, — И… раз уж вы раскрыли, что я хочу от вас что-то получить… Я буду честен. Человеческий разум, его мысли и чувства для меня — как раскрытая книга, переведенная на мой родной язык, если бы у меня такой был. И потому для меня не составляет труда общаться с людьми, как они бы того хотели, и получать от них то, чего хочу я. Часто они по неосторожности прокручивают свои секреты в голове, вместо того, чтобы скрыть их за ширмой запрета, а иногда они так боятся о них вспоминать, что приходится быть жестоким и препарировать душу на месте. Для проформы я обязан выудить их вслух, чтобы, когда придет время раскрывать карты, не возникало вопросов, откуда я знаю то, что мне никогда вербально не сообщали. Но вы… вы с самого начала скрыты от меня, я не слышу и не вижу вас из-за неприкосновенности вокруг дарованного. Ровно как вы можете отнять у меня мою «сверхъестественность», так и способность видеть больше, чем человек. По этой причине я не смог оказаться приятным достаточно, чтобы вы сыграли со мной в эту игру. Я растерян, так как плохо считываю людей человеческими методами. Однако, — он легко шагнул вперед и улыбнулся своим мыслям, — Я люблю все то, что бросает мне вызов, так как редко что в этом мире еще не было знакомо мне раньше. Поэтому, попав в такое положение, я рискую, но не без удовольствия становлюсь честным с вами. — О, а вы только начали?.. — эта фраза должна была быть такой же язвительной, но Эрскин ввело в замешательство количество откровенной для демона информации, а потому вышло ошарашенно. — Я хотел бы поговорить о вас. — Себастьян по привычке хотел остановить и коснуться плеча, как это срабатывает с людьми, но осекся, — Вы против зла, но боитесь совершить еще большее зло, овладев своими стремлениями в полной мере и решившись вершить собственный суд так, как считаете нужным. Верно? — он впервые сказал это не просто для согласия с его мыслями, а будто спрашивая о ее личных чувствах. Эрскин заметила его попытку, и холодно перефразировала: — Я могу считать что угодно об этом мире и его устройстве, но не рискну заявить, что мои утверждения истинны. — Несмотря на то, что вам буквально с небес спустили разрешение на все? — он кивнул на руку, которой она нанесла ему шрам. — Господни пути неисповедимы, бес, ты прекрасно это знаешь. И именно поэтому он ни с кем не разговаривает. И поэтому я не рискую предполагать, что это разрешение. Интерпретация его поступков — явно не та непосильная миссия, которую кто-либо может на себя возложить. И, несмотря ни на что, я руководствуюсь в первую очередь своим местом — скромной пыли под ногами мироздания. Она отрезала последними словами разговор и прибавила ходу мимо него. Себастьян капал ей на мозг настойчивостью и заставлял медленно закипать. Он спросил ее в спину: — И только из-за своей скромности вы не хотите бороться со злом? Эрскин развернулась и возмутилась: — А какого хрена Совет Ордена должен решать, что есть зло?! Даже если я в него вхожу?! — все же смог вытащить из нее эмоции, и было поздно бросать разговор. — Разве я обмолвился об Ордене? — он снова включил всю свою иронию, — Вы отказываетесь от убийства людей по причине ваших убеждений, верно? Так почему же вы не можете противостоять тем, кто также находится по ту сторону баррикад, и рано или поздно, будете вы в союзе или нет, развяжет эту «войну», как вы выразились. Ваше бездействие сдерживает их лишь некоторое время, не лгите себе. Они осознàют, что могут справиться самостоятельно, ваше молчание не такой большой камень им под колеса, многовато влияния вы себе внушаете. Люди, стравливающие человека опием и верящие в то, что он несет Его тайное знание, точно так же могут его вынудить сказать, что они сами избраны вершить суд. Вынудить указывать пальцем на каждого, кто им невыгоден, и объявлять его противником Истины. Вы сами пеняете на христианское темное прошлое, так вот у них не было истинно святых сил, у них было обычное оружие и вера в то, что они Его понимают. Более всего в той ситуации стоит бояться равнодушных, ибо их молчаливое согласие есть мягкая подстилка для всего, что происходит. Она молчала. — …Зло же обыденно, мелко, просто, и оно в самих людях. Я лишь вскрываю его. Сам я ничто — оболочка, катализатор, повод. Зло в ваших страхах, с которыми вы боитесь встретиться лицом к лицу. А страх все что угодно, даже рай в мгновение ока может превратить в ад. Из страха каждый из нас строит стену вокруг себя, что заставляет ученых мужей с упоением сжигать сельских старух, грабить и убивать под святыми лозунгами. Именно страх перед неведомым зверем, которому нужно приносить жертвы. Но в вашем случае я могу лишь рассудить так, как рассудил мой хороший… знакомый много лет назад: «Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним. Праведник же смел, как лев». Так кто же вы? Его саркастичная улыбка, с которой он изобличал ее, причиняла некоторую боль. Даже если он и правда ничего не видел и не понимал о ней, то надломить защиту ранимого нутра все же смог. — …Я сделаю это. — поднялся ветер, и она убрала сухую желтую прядь от лица. — Но это всё. Более никогда я не стану своей волей вершить чужие судьбы. Лишь однажды я противостою им. Ибо я не просто молчаливая толпа, какой ты меня пытаешься выставить. И ты не благочестивый опекун, хоть и признаю, что не считаю твой поступок отвратительным до конца. Я… я не знаю. — она посмотрела на свои ладони, вот-вот готовые загореться электрическими разрядами, словно плазменные лампы. — Мне не знаком порог своих сил, и я не из тех, кого забавляет возможность это узнать. Я не стану чудовищем, каким стал ты, как видно, от скуки и любопытства. Есть вещи в мире, которые не должно пробовать, о чьем нутре не стоит знать, и что не стоит ворошить.