За туманом города И

– Даочжан, я вернулся! В похоронном доме спасительно-прохладно после жаркой летней улицы. И до оскомины тихо. Но Сюэ Ян привык. Это лучше, чем суета и шум постоянно снующих людей. Тишина уютна. От неё как-то спокойно, умиротворённо становится. И он возвращается сюда снова и снова. Домой. Пусть даже его здесь никто не ждет. Сюэ Ян закрывает за собой по-особенному скрипящую входную дверь – этот скрип он не спутает ни с каким другим – и прищуривается, привыкая к полумраку. – Пришлось задержаться. Но всё равно в той драной библиотеке ничего полезного не нашлось. Не пойму, какого гуя монахи так её защищали. Сюэ Ян прикрывает глаза и делает глубокий вдох. Сегодня он уже выплеснул всю свою злость, связанную с очередной неудачей, – её свидетельство живописно обагряет лезвие Шуанхуа и снежную белизну изящной рукояти. Поэтому сейчас вместо ярости к горлу поднимается глухое отчаяние, горькое, как полынь. Он приводит себя в чувство, тряхнув головой, и коротко смеётся. – Ну и пусть, я всё равно найду способ. Быстрым шагом направляясь в дальнюю комнату, он боится, что даочжана там не окажется, и одновременно с этим хочет увидеть гроб пустым. Но, остановившись напротив, всё же испытывает облегчение. Только неправильное, тяжелое, упавшее камнем на грудь. Сяо Синчэнь, всё такой же мертвенно-бледный и божественно-красивый, смиренно лежит в окружении изрисованных кровью талисманов Нетления. Ничего не изменилось. Они до сих пор вместе. – Я принёс вина. Сюэ Ян ставит на угол гроба круглобокий кувшин, кладёт рядом с даочжаном Шуанхуа, а потом скидывает со своих плеч заляпанное кровью верхнее ханьфу и бросает в сторону лавки, не обратив внимания на то, что оно упало мимо. Садится на пол рядом с гробом, опирается о его край локтем и подпирает щёку ладонью. – Примерно в это время тебе не посчастливилось найти меня в канаве, даочжан, – Сюэ Ян улыбается одной из своих самых невинных и очаровательных улыбок, вот только выражение глаз ясно даёт понять, что его улыбка – ложь. – Семь лет прошло. Я даже выпью за это, – он вытаскивает зубами пробку из кувшина и зачем-то протягивает тот Синчэню. – Будешь со мной? Ах, да, это же не по-даосски, – фыркнув, пожимает плечами. – Глупость какая. Спиртное опускается в пустой желудок жгучим огнём. Сюэ Ян пьёт залпом, пока хватает дыхания, и только потом, сделав глубокий вдох, отставляет кувшин на пол. Когда-то он точно так же пил даочжановы поцелуи – жадно, голодно, до опьянения. Так давно, что, кажется, это только плод больной фантазии, не более. Сюэ Ян смотрит на белые, немые губы и знает, что нет в них сейчас ни тепла, ни сладости. Но желание коснуться их всё такое же, как прежде. Ничуть не угасло. Ему стоит усилий перевести взгляд на Шуанхуа, и он решает, что надо бы очистить его от крови. Отвлечётся заодно. Недолго думая, Сюэ Ян достаёт меч из гроба и выверенным движением извлекает из ножен – лезвие поёт, рассекая воздух. В сияющем лунным светом серебре отражается собственное истощённое лицо: под колючими глазами лежат тёмные круги, скулы болезненно заострились, губы изломаны кривой, хищной ухмылкой. – Знаешь, даочжан, – делится Сюэ Ян, принявшись оттирать пятна с рукояти подолом нижнего ханьфу, – Шуанхуа оказался сговорчивее тебя. Уже даже не бесится от тёмной энергии, признаёт меня, слушается. А уж как красиво морозное лезвие разрезает живую плоть – это видеть надо! Красивее только было, когда ты делал это сам. Идеал чистоты и благородства в развевающихся, точно крылья, белых одеждах рубит безвинных крестьян одного за другим... Наблюдать за этим было ни с чем не сравнимым удовольствием. От воспоминания по загривку проносятся колкие мурашки. Точь-в-точь, как в прошлом. – Но ты даже, когда был жив, ничего этого не видел! Смех подкатывает к горлу скорее рефлекторно, чем от веселья. Сюэ Ян сдавленно хохочет, с остервенением оттирая кровь, но та присохла прочно. Стоило бы смочить ткань, только его слишком разморило спиртное, чтобы вставать и идти за водой. Сюэ Ян вновь прикладывается к кувшину, набирает вина в рот и, проведя губами по рукояти Шуанхуа, проливает на неё светло-янтарную жидкость, а потом слизывает... и в этот момент взгляд падает на сложенные на груди в смиренном жесте ладони, на длинные белые пальцы даочжана – и тело прошибает горячей дрожью, слишком чувственной и живой. Но он не посмеет осквернить Сяо Синчэня, коснуться непристойно. Как бы сильно ни хотелось. Раньше не мог – и сейчас. Его тело – алтарь, святыня. Самое дорогое, что осталось у Сюэ Яна. И самое желанное. Не отводя голодного, затуманенного вином взгляда от тонких пальцев, он касается губами рукояти Шуанхуа, такой же прохладной, как руки даочжана, даже когда сердце в его груди было наполнено жизненной ци. Густую тишину похоронного дома взрезает глухой стон. Острый язык спускается по морозным узорам, наполняет рот вкусом грозы и металла, и это будоражит так дико и ярко, что остановиться невозможно. Да и не хочется. Губы обнимают навершие, Сюэ Ян грет его теплом своего дыхания, обводит языком и жадно берёт в рот. Так глубоко, как только может. Перед глазами плывёт море, а пах сводит знакомой истомой, но он не отводит взгляда, всё так же смотрит на эти прекрасные пальцы, которые с удовольствием вылизал бы, если бы… если бы даочжан был жив. Свободной рукой он развязывает пояс своих штанов и стягивает их с бёдер. Ладонь оплетает налитую плоть крепко, до отрезвляющей боли, и Сюэ Ян, выпустив изо рта рукоять, сдавленно рычит, сжимает зубы; ведет челюстью, скрипя. Тянет откинуть усталую голову назад, закрыть свинцово-тяжелые веки, но он не поддаётся – сильнее хочется видеть даочжана. Видеть и представлять именно его. Ладонь проходится по стволу, растирая проступившую на вершине полупрозрачную смазку, губы вновь обнимают безмятежно спокойный металл, скользят по нему горячо и яростно, входя в резонанс с движениями руки. В сознании вспыхивают образ нежных рук Сяо Синчэня, вкус его гладкой мраморной кожи, сладость поцелуев и неприкрытые чувственные стоны. А потом Сюэ Яну представляется, как он становится перед своим даочжаном, обнажённым, на колени – и с диким восторгом ласкает его ртом. С ним и только с ним это было бы даже ничуть не унизительно… Сюэ Ян выгибается дугой, опирается плечом на край гроба и всё же смыкает веки, крепко, до цветных вспышек. Тело пронзает мучительно-яркая дрожь, он кусает губы, чувствуя кровавый металл во рту, и изливается в обхват крепко сжатой ладони… Но в итоге облегчения нет. Лишь всё та же горечь в горле и бегущая по впалым щекам морская соль. Тошно от себя самого. Дрожащая ладонь вытирает влагу о подол нижнего ханьфу, поправляет штаны, подхватывает отставленный кувшин. Сюэ Ян залпом допивает вино и с раздражением бросает опустевшую ёмкость в стену. Звук разбившейся керамики рвёт полотно тишины раскатом грома – остро, сочно, Сюэ Яну нравится. Он заворожённо созерцает потёки на старом дереве, мелкие осколки на полу и стирает с подбородка терпкую сладость, облизывая шершавые губы. Голову ведёт, усталость последних бессонных дней наваливается на плечи, хочется лечь прямо здесь, на пыльных досках, но Сюэ Ян заставляет себя подняться. Не для того он так спешил вернуться, чтобы вновь спать одному. Кое-как сняв сапоги, он ложится в гроб рядом с Синчэнем, вжимается спиной в стенку – тесновато, но плевать. К этому Сюэ Ян тоже привык. Губы трогает счастливая, болезненная улыбка. Он льнёт пылающим лбом к прохладному плечу даочжана, обнимает его ладони своей и закрывает глаза. Он дома.