За туманом города И

Тёплые, мягкие, безумно нежные губы на его губах. Целуют, ласкают, обжигают волнительно. – А-Ян, – шёпот касается уха, вызывая сладкую дрожь. Хочется скулить и просить, чтобы снова назвал по имени, чтобы обнимал, крепко, жарко, так, что не вырваться, не сбежать, забыться. – А-Ян, – повторят вновь такой родной голос, и Сюэ Ян тонет в нём, и стонет, и выгибается, прижимаясь теснее к желанному телу. – А-Ян… почему ты убил меня? ...Сердце сжимается и подбитой птицей падает куда-то в пустоту, а вместе с ним – и сам Сюэ Ян. И вздрагивает от этого ощущения. Резко открывает глаза и садится, хватая сухими, потрескавшимися губами спёртый воздух похоронного дома. Перед глазами ночь. Огарок свечи давно угас, и мрак прорезан лишь слабым светом умирающей луны, что проникает сквозь скособоченное окно и щели в ссохшихся досках стен. Опять кошмар. Но на этот раз обманчиво-сладкий. И оттого лишь больнее оказаться выброшенным из него так жестоко. Глаза начинает жечь, Сюэ Ян делает глубокий вдох и поворачивается к лежащему рядом с собой белоснежному божеству, уснувшему вечным сном. Как бы Ян ни пытался его разбудить, все попытки остаются пустыми, как каждый прожитый день. – Я не убивал тебя, – выплёвывает он шёпотом и ведёт челюстью, скрипя зубами. – Ты сам… не пожелал остаться со мной. Сюэ Ян вновь ложится и, прикрыв веками соленое море, пытается забыться, но сон не уходит, не отпускает, мучает. Губы пульсируют, словно действительно истерзанные поцелуем, щёки горят от прикосновения призрачных ладоней, и возбуждение – реальное, густое и мучительное – никуда не девается, не слабеет. Ладони сжимаются в кулаки до белых костяшек, до дрожи; пальцы впиваются в кожу короткими ногтями. Сюэ Ян поворачивается на бок, прислоняется пылающим лбом к холодному плечу Синчэня, а потом обнимает, отчаянно льнёт к нему всем телом, прижимается к его бедру низом живота и, крепко сжав зубы, гасит в горле рвущийся стон. И замирает так, напряжённый, как струна. Невыносимо. – Что ты делаешь со мной, даочжан? – произносит наконец и надрывно хохочет. И ведет носом по щеке Синчэня, вдыхая его каким-то чудом сохранившийся аромат: трав, ветра и чего-то особенного, личного, ни с чем не сравнимого. Всё же талисманы Нетления работают превосходно: они не только предотвращают разложение тканей, но и препятствуют трупному окоченению. И если бы не смертельная бледность кожи, то могло бы казаться, что даочжан просто спит. Очень-очень крепко. Такой же безумно красивый, как годы назад. С каким-то благоговением Сюэ Ян проводит кончиками пальцев по тыльной стороне его ладони, а потом берёт её и подносит к своим губам, близко, почти касаясь. Обдаёт теплом дыхания, иррационально пытаясь согреть, а собственное тело бросает в жар – недвусмысленный, такой яркий и едва сдерживаемый, что аж голову ведёт. Он прикрывает глаза и целует тонкие пальцы один за другим, а сам прижимается к Синчэню теснее. Робко притирается к его бедру – и под веками вспыхивают звезды, опадают на кожу колкой дрожью, и что-то в груди ломается, рушится, разрывается на осколки, бросая в точку невозврата. – Ну что ты делаешь?.. Вопрос – не то даочжану, не то себе – гаснет в пыльном воздухе похоронного дома. Горячие губы припадают к тонкому запястью, невесомо скользят по белому шёлку кожи, по ладони. Сюэ Ян обнимает указательный палец Синчэня губами, берёт в рот, погружает по самую костяшку и наконец позволяет себе не сдерживать стон. И языком облизывает неспешно, отчаянно, и глаза зажмуривает крепко. И представляет, будто Синчэнь сейчас смущённо краснеет, лицо прикрывает рукой, улыбаясь своей мягкой светлой улыбкой. По имени его зовёт. Ласково… Не помня себя, Сюэ Ян садится на бёдра Синчэня. Трясущимися руками развязывает пояс его ханьфу, разводит белую ткань в стороны и приникает губами к его груди, выцеловывает каждый участок прохладной кожи, матовой, гладкой, такой невообразимо влекущей. И почему он не сделал этого, когда Синчэнь был ещё жив? Почему не обцеловал его с головы до пят? Почему не взял и не отдал себя без остатка?.. Потому что не ожидал, что всё закончится так внезапно и безвозвратно. Три года пролетели как один миг, лучший миг сюэяновой жизни, а сейчас время тянется, как бесконечная ночная тьма холодных небес. И рассвет всё никак не наступит. Рассвет, наверное, не наступит никогда. Сюэ Ян поднимается над Синчэнем и всматривается в его лицо в бессчётный раз, ибо уже знает его наизусть – таким вот, пересечённым белизной повязки. И, протянув руку, он стягивает её, отбрасывает в сторону, как что-то бессмысленное. Даочжану всегда было до одури неловко показываться таким. Он не стыдился наготы, но без повязки чувствовал себя действительно обнажённым, и каждый раз, когда менял её, прятался у себя в комнате. Глупый. – И что бы ты сказал, если бы я сделал так?.. – Сюэ Ян склоняется над ним и касается губами впалых век, осторожно и легко. – Или так, а, даочжан? – кончик языка обводит край века, где ещё остались нестертые с того-самого-дня капли крови. Смех вспыхивает в мертвенной тишине комнаты, точно что-то единственно живое в застывшем вокруг мире, яркое, громкое. Сюэ Ян прижимается лбом ко лбу даочжана и весь дрожит. – Ах, даочжан, – хрипит, не прекращая смеяться, – а что бы ты сказал на это?! И вдруг резко замолкает, замирает весь, как перед прыжком в неизвестность. И, сделав судорожный вздох, льнёт губами к синчэневым губам – холодным, сухим, шершавым, но они ему слаще конфет. Восторг накрывает Сюэ Яна горячей волной, тяжёлой густотой падает в низ живота, расцветает под веками искрящимися образами. Он прижимается к бедру даочжана, плавно притирается и стонет, выцеловывая его губы, и теряется в ощущениях, выпадая из реальности. – Синчэ-э-энь, – протягивает надрывно и проводит кончиком носа по его впалой щеке, целует около уха, и ниже – шею, беломраморную, изящную, журавлиную. Нащупывает губами злосчастный порез, которому уже не суждено затянуться, повторяет его контур и зализывает, словно собака, пытающаяся исцелить рану хозяина. И возбуждение вдруг скручивает пах так сильно, что нет сил терпеть. Но осквернить святого даочжана этим… нет. Подскочив на ноги, Сюэ Ян бурей выбегает из дома и прячется за сараем. Словно Синчэнь – ха-ха! – может его увидеть! И только там, откинувшись спиной на бревенчатую стену, отпускает себя. Доводит до финала жёстко, грубо, быстро, примешивая к горькому удовольствию боль, чтобы спустя несколько секунд кончить в пустоту предрассветного тумана. А после, дрожа, сползти на сырую землю и застывшим взглядом впиться в пространство перед собой, не видя ничего. Сюэ Ян не знает, сколько времени сидит вот так, когда неподалеку раздаётся стук бамбукового шеста – раздражающий и успокаивающий одновременно, – и приходится заставить себя повернуться в его сторону. Слепышка останавливается на приличном расстоянии, брезгливо кривит тонкие бескровные губы, а потом своей палкой выводит что-то на земле. Нехотя всмотревшись, он узнаёт кривые иероглифы, в которых, впрочем, можно прочесть краткое: «Будь ты проклят». – Я уже, дурёха, – нервно посмеиваясь, он поднимается на ноги и пожимает плечами. – А ты – вместе со мной. И он, – Сюэ Ян кивает в сторону ворот, за которыми недвижимой статуей застыл Сун Лань (заходить во двор ему непозволительно), и молча уходит в дом. Оставшееся до рассвета время Сюэ Ян проведёт, прильнув лбом к плечу даочжана, а наутро вновь попытается найти способ восстановить его душу. И будет пробовать, пока не получится. Или пока сам не сгинет.