Оля

— Стахановский подвиг ждет вас, Лунёва. Должен же и от вас быть хоть какой-то толк. Идемте. Отвратительно неустойчивым шагом, стараясь не поворачивать голову, я добрался до двери в лабораторию и, распахнув ее, театральным жестом указал на ровный строй ожидающих своего часа разномастных колб и колбочек. Девчонка обиженно нахмурилась. — Вот вам фронт работ. Приступайте. А общественно-полезный труд, Ольга Владимировна, он, как известно, облагораживает. И не надо на меня так осуждающе зыркать, беспечное дитя гаджетов и компьютерного века, тонконогая девчонка с глазищами перепуганной серны! Не профессорское это дело дерьмо за вами, лоботрясами, отскребать. Что-то сердито шипит себе под нос (я разобрал только «общественно облезлый»), прежде чем уйти в лабораторию. Нормально… Ухмыльнувшись, начинаю собирать обломки того, что раньше было шкафом, заодно пытаясь вспомнить, за что все-таки наказал эту… свою студентку Олю. Вообще-то, ее можно наказывать три раза на дню за один факт ее существования в природе. И дело не в том, что она — живая насмешка над моими жалкими потугами вдолбить в головы разгильдяев, тунеядцев и лоботрясов мою любимую химию. Дело в том, что… девочки растут. Среднестатистическая девчонка осознает в себе женщину лет в двенадцать, и с этого момента упорно тягается за старшими: отрезает «лишние» сантиметры от подола юбки выше всяких возможностей, тащит у матери косметику, учится кокетничать напропалую, и недоумевает, сталкиваясь с непроходимой тупостью ровесников-мальчишек. Она осваивает весь арсенал женских ухищрений с первозданным энтузиазмом, и в результате годам к шестнадцати мы получаем уверенную в себе, готовую плодиться Диану-охотницу. Эта закономерность допускает исключения, но они, как водится, немногочисленны, и служат лишь ее подтверждением. Вот и Оля — исключение, причем довольно раздражающее. Она словно не осознает, что давно уже выросла. Вернее, упустила это из виду, забыла. Она понятия не имеет, что представляет из себя с ее россыпью каштановых кудряшек, огромными карими глазищами и свежим, чистым личиком, которому бы обзавидовалась любая силиконовая топ-модель. Она может ничуть не сомневаясь выставить ногу в проход между столами, чтобы что-то рассмотреть на своей коленке (при этом вся мужская половина группы будет готова дрочить при виде крошечной царапинки на этой самой коленке — она не заметит). Может, случайно коснувшись газовой горелки, сунуть обожженный палец в рот — при этом некоторые отдельно взятые преподаватели начинают страдать от неожиданной тесноты в штанах. Задумавшись, она покусывает кончик каштановой кудряшки; поднимая руки, чтобы собрать волосы, она выгибается, как заправская обольстительница… Она делает это неосознанно и без всякой задней или передней мысли, но я в такие моменты не знаю, чего мне хочется больше — то ли убить ее за ее непроходимую тупость, то ли оттрахать до потери сознания. Моего сознания. Зря я об этом… На подобные размышления мерзкая мужская сущность реагирует быстро, гадко и однозначно. Я, может, и не люблю детей, но с инстинктом продолжения рода у меня все в порядке. Машинально мотнул головой, чтобы вытряхнуть из нее лишние мысли — боевое ранение вдруг взорвалось такой острой болью, что я взвыл в голос, мысленно перебирая все матюги, какие знал. — Профессор? Только ее мне здесь не хватало! Да съебись же ты к чертовой матери, проклятая надоеда! Обложить бы тебя хуями так, чтоб неделю глаз поднять не смела, да голос не слушается. А за воротник опять стекают теплые струйки, остатки перекиси водорода израсходованы, и чарующая перспектива сдохнуть от потери крови открывается во всем своем великолепии. — Иван Сергеевич… О господи!!! Да что ж ты так орешь-то… Перед глазами все плывет, сознание тоже плывет, и только не терпящий возражений тон девичьего голоса не дает сползти в забытье… — Да присядьте вы, чтоб вас!.. Сажусь (на стул, кажется…) Слушаюсь. И… повинуюсь. И… млею, как последний слюнтяй. — Профессор чертов… — Всхлип. — Сволочь злоязычная… Аккуратные прикосновения чего-то мягкого окутывают блаженством, успокаивают. — Что ж ты с собой творишь-то, гад… — Всхлип. — Тихо-тихо, это всего лишь левомеколь, не дергайтесь… Теплая ласковая ладошка ложится на лоб, прижимая голову к спинке стула. Снова млею — когда еще о моей сорокалетней шкуре будут так заботиться? Не из какой-то там обязанности, не из чувства долга и не из абстрактного милосердия, а потому что это я Иван Сергеевич, ее профессор, и мне плохо. Смешные полудетские ругательства звучат с диковинной для меня нежностью в исполнении Оли… Оля?! Блядь… Осторожно открываю глаза — вдруг померещилось? Нет, реальность. На моем шатком столике в подсобке — распотрошенные клочья ваты, а над самым ухом — девичий шепот. Чертова, чертова Оля! Она почти касается губами, и от этого одуряющего «почти» я едва не рычу и мало что соображаю. — Иван Сергеевич, вам лучше? Лучше? Да мне лучше всех! А если ты еще руку с моего бедра уберешь, будет просто заебись. — Профессор?.. Много лет уже профессор. — Иван Сергеевич?.. Сидит на корточках перед стулом, с тревогой заглядывает в глаза. Дура! Ты хоть понимаешь, где, с кем и в какой позе ты сейчас находишься???.. По всему видать, Оля не осознает, что, если сейчас опустит голову, уткнется точно мне в ширинку. — Лунёва, вы… Вообще-то, собирался наорать. Но не позволили голос, напрочь отказавшийся повиноваться, и не к месту разбушевавшаяся совесть. От этой счастливой кареглазой рожицы еще не то разбушуется… — Ну слава богу! Как вы меня напугали! — Бог здесь, Лунёва, похоже, ни при чем, — шиплю я, ощупывая шею. Удивительно — кровь больше не течет, на боевом ранении — ошметок ваты, я не то что боли — ничего предосудительного не чувствую. А довольная, как таракан за шкафом, и сияющая, как кольцо новобрачной, Оля подскочила и застрекотала сорокой: — Иван Сергеевич, ну нельзя же так на себя плевать! Вы взрослый человек, замечательный преподаватель, а ведете себя хуже малолетки, честное слово! Вот мужики… вечно найдут самый идиотский способ самоутвердиться!.. ой! — Ну наконец-то сообразила, паразитка, какую наглую околесицу несла все это время. Вспыхнула, глазки опустила, пролепетала: «Простите, профессор…» и бросилась окончательно подниматься. Вид ее обтянутой джинсами попки и каштановых кудряшек, и мысли о том, что девчонка, оказывается, не такая тупая, занимают меня одинаково сильно. Только первое доставляет эстетическое наслаждение, а второе — моральный дискомфорт. Видимо, я слишком пристально уставился, потому что Оля смущенно отвела взгляд и неуверенно выговорила: — Я там… все сделала… можно мне… — Вы свободны, Лунёва. — От собственного тона стынет горло, но иначе нельзя. — С остальным я сам разберусь. Голова уже не кружится, но, когда я направляюсь в лабораторию, походка все равно деревянная. Оля понуро бредет следом. — Я отпустил вас, Лунёва. — У меня там телефон. Негромкий грустный голос, спокойный ответ. А я ведь даже «спасибо» не сказал. Ничего, девочка, откликается не всегда так, как аукается.