Стратегия

«– что бывает, мама, со старым горем, аккуратно смолотым на свету? – оно просто раскладывается на книгу и темноту». (Вера Полозкова, «Работа горя»)

В тот день Элронд обрезал себе волосы. Можно было кого-то попросить, но он хотел сам – смотрел, как на пол падают пряди, вертелся, грел руки. Волосы липли к ладоням. Он бы хотел проделать всё это одним движением, каким-нибудь охотничьим ножом, но тогда он стал бы не собой, а Элросом, и, может быть, ещё немножко Маглором. Если бы вышло аккуратно – точно Маглором. Но он был всё тем же Элрондом, и потому заимствовал ножницы для стрижки овец, и стригся не у себя даже, а в пустующей спальне – тут было ещё холоднее, воздух застоялся, и казалось – о, он и в детстве это чувствовал, но сейчас ещё ярче – что вот-вот сюда войдут прежние хозяева; или прежние Маглор с Маэдросом, или их брат – Карантир. Поступь у них – не тех, которых он знал, а тех, которых он теперь домысливал – наверняка тяжеловесная. Когда ты прошлое – движешься медленней. Оживший каменный гигант. Земля дрожит. Они теперь не всегда завтракали вместе, поэтому в столовой был один Маэдрос. Увидел Элронда и сказал только: – А. Ты что, в плену? Это, скорее всего, была шутка – Маэдрос мог себе позволить шутить про плен – но Элронд всё равно помотал головой. – А что так? – Так, – от Маэдроса очень легко было заразиться вот этим немногословием, – не нравилось. Хочу отдельно. – Элрос не оценит. Вообще-то в этом был и смысл. Не только в этом, но. *** Может быть, всё начало заканчиваться именно с её приезда – Элронд потом долго пытался разобраться. Но сперва они ничего толком не поняли, хотя слишком красивой она им показалась сразу, им обоим. Такой красивой, что сперва Элронд чуть не отпрянул. Вот она я, и что вы с этим сделаете? Будто хлестала по щекам, как снег в ветреную погоду, например. И волосы такие… Элронд в ту осень не был уже ребёнком, но и взрослым не был, даже подростком ещё не был – так, хотелось чего-то, а чего – неясно. Вот обниматься вдруг стало неловко. С братом почти не дрались. Будто дунул первый ветер, и листья все остались на ветвях, но воздух – воздух пах уже иначе. – Ну что же, – сказала она, переводя взгляд с Маглора на Маэдроса и обратно, – ну что же, дорогие братья. Так и не поприветствуете сестру? Это опять был один из тех разговоров, которые, Элронд уже знал тогда, взрослые обожают вести почему-то. Когда человек говорит одно, а думает второе, а хочет, чтоб услышали – и вовсе третье. Вот про сестру – если брать просто слова, в отрыве от голоса, и в отрыве от этого лица, и в отрыве от тона – это ведь шутка могла быть, как у них с Элросом бывали. Но тут никто не шутил. – Привет тебе, – сказал Маглор, – Артанис, ибо сестру нашу мы звали этим именем. – Добрая встреча, сестра, – уронил Маэдрос, – как это ты не побоялась к нам приехать? Элероссэ, Элерондэ, а ну-ка поздоровайтесь. Элронд кивнул, пробормотал: доброго дня. Элрос спросил: – Ты кто? И Маглор его даже не одёрнул. Это было как в одном из его, Элронда, самых частых снов: все замерли в зеркальной зале, и стены там зеркальные, и пол зеркальный, и если упадёшь – всё разлетится. – Хорошо же вы излагаете историю семьи, – сказала эта Артанис опять со странным выражением, будто не ведала – скривиться или улыбнуться, или и то и то, или одного без другого и не вышло бы. Элронду захотелось убежать и одновременно – потрогать её волосы. – Хорошо же, – сказал Маглор, – и правда, что это мы, брат? А ну-ка, поздоровайтесь с тётей Нэрвен, дети. Помните, мы рассказывали о стране на западе? Так вот она тоже оттуда. Прошу, проходи, сестра, ты, верно, устала с дороги. О, как у Маглора перекашивалось лицо – он сам-то видел? Так не приветствуют сестёр. Так давятся всякой горечью в самый короткий день в году и в дни вокруг. – О, не стоит, – улыбнулась Артанис, – Макалаурэ. Кано. – Он не любит, – возмутился Элрос и дёрнул Маэдроса за край туники, чтобы подтвердил, – он не любит, когда его зовут Кано! Только Маэдросу так можно. – Ах, Маэдросу, – какая же она была заметная. Как клюква без сахара. – А я его помню как Май-ти-мо. Майтимо. Нельо. Руссандола. Почему дети вас зовут какими-то… – она явно кого-то передразнивала, – синдарскими кличками? – Это вовсе не клички, – возмутился Элрос снова, – это хорошие имена! Маэдрос, а у тебя, получается, целых четыре, да? Вот ведь везёт. А может, ты нас всё-таки тоже назовёшь? Это тоже был старый спор, и тоже с детства, и Элрос всё ещё надеялся, что Маэдрос сдастся. Самому Элронду своего имени было достаточно. Артанис хмыкнула. – Нет, Элероссэ, – Маэдрос говорил всё так же ровно, – я не могу вас наречь. Мог бы – нарёк бы. – А почему не можешь? – Пойдёмте внутрь, – попросил Элронд у кого-нибудь, кто расслышит, – тут ветер. И леди с дороги. И ещё… – Ну, раз ты просишь, – согласилась леди и впервые как будто бы посмотрела на него самого, а не на то, что ожидала здесь увидеть. Что-то плохое ожидала. Что-то отвратительное. *** – …потому что Эрейнион, конечно, в тот раз увидел в тебе друга отца и растаял сразу же, – говорила Артанис на том самом языке, который они к тому времени знали уже совсем хорошо. Но она говорила как-то по-другому, чем Маглор с Маэдросом, и кто из них был прав – Элрос не знал. – А я не знаю, что хочу увидеть. Я не знаю, Маглор, – и опять имя было – как будто она волосы откинула за спину и хлестнула ими. – Кого ты этим хочешь обмануть? Что хочешь искупить? – Действительно, – послышался голос Маэдроса, – сейчас-то мы всё и искупим. Разумеется. Одна резня – Элрос, другая – Элронд. Или стой, была же ещё та первая, верно? Что же, один ребёнок – полторы резни? Вот незадача. – Ни за что не поверю, что вы делаете это просто так, – сказала Артанис, и Элрос впервые в жизни не дослушал разговор не потому, что кто-то там его заметил, а потому, что ему стало страшно. *** –…и вовсе нас никто не обижает! – сказал Элрос дрожащим голосом – не от страха, а от несправедливости. – Ты думаешь, нам с ними плохо, а нам нет! – Вот как, – сказала Артанис, стоя напротив. Элронд тогда не успел вмешаться и потому молча смотрел. И интересно было только, кто из них там кого подкараулил – Элрос её или она его? Элрос как будто бы не замечал, что мир менялся, и до последнего называл всё напрямую – потому что, когда вырастаешь, уже не можешь так делать. Для Элронда осень стала временем раздумий. Элрос всё притворялся, что для него это время есть яблоки и только. Больше любил рассыпчатые, кажется, но и мелкие крепкие тоже уважал. – Что же, и сказки он вам на ночь рассказывает? – Он поёт, – объяснил Элрос, – нам уже поздно сказки. Если только иногда. И он ещё расспрашивает, что мы узнали за день, и мы говорим самое красивое. – Вот как, – повторила Артанис и потянулась коснуться его щеки. Элрос скривился так, что она раздумала. – А сказку о блестящем камне он вам не рассказывал? – У мамы был блестящий камень, – сказал Элрос снисходительно, – красивый, но чего о нём рассказывать? – Вот как, – сказала Нэрвен в третий раз.

«...Кто тебе приснился? Ежик?! Ну-ка, ну-ка, расскажи. Редко в сны заходят всё же к нам приятели ежи. Чаще нам с тобою снятся дорогие мертвецы, безнадежные страдальцы, палачи и подлецы». (Борис Рыжий)

А может быть, всё ускорилось не тогда. Может, ещё когда он соврал Маглору и потом позабыл об этом, и вспомнил – вот, только на днях. Сходил отрезал волосы. Было жарко и холодно одновременно – никогда потом так не было, даже когда ругались с Элросом, даже когда исчезал Маглор – не было так плохо. Но в те, первые дни – или даже в тот первый день? – его трясло, и сколько бы его ни укрывали, сколько бы ни пытались напоить горячим – трясло и всё. Проснулся ночью, в темень – вроде бы ведь не засыпал, но нет, оказывается – куда-то провалился, и поначалу показалось – упал с лошади. Он тогда точно знал, что упадёт, лошади у пришельцев были громадные, никогда раньше на таких не ездил, не подолгу, не так быстро. Закричал, ухватился было за что-то, но тут же оказалось – он уже лежит на земле, то есть теперь сидит, и ногами запутался в чьём-то плаще. – Ну тихо, тихо, – сказал Маглор вот этим своим голосом, от которого одновременно хотелось прижаться, и расплакаться, и спрашивать, и жутко становилось, что так хочется, – приснилось что-то? Шшшшшшш. Скоро уже доедем в крепость, там кровать, конечно. Но ты же храбрый у нас, да? Тебе и на земле нипочём спать. Наверное, кстати, Маглор в тот раз сначала спутал его с Элросом – болтал про эту храбрость… Но тогда было всё равно. Маглор потянулся было погладить по голове – мог тогда всё лицо накрыть ладонью. Элронд схватил его за прядь волос и так и сжал – чтоб Маглор точно не ушёл. Руки тут недостаточно. Вот он положит руку на тебя, или даст руку, скажет: «Да спи, спи, никуда не денусь я», а сам уйдёт, как только ты задышишь ровно. Взрослые все так делают. – Что… ай. Ты что, поймал меня? Элронд кивнул, и Маглор в темноте как-то увидел – хотя в такой темноте Элронд бы не удивился, если бы утром все они превратились в кого-то другого. Штормовая темнота. – Поймал? Ну, молодец. Страшное снилось? Он не помнил, что приснилось. Не хотел помнить. Дёрнул Маглора за прядь. – А давай-ка ты так делать не будешь? Я… хочешь, руку дам? Да я же упаду на тебя сейчас. Но почему-то он не уходил и даже волосы свои не сразу отобрал – так и склонился над Элрондом, опершись на локти. Наверняка ему было неудобно, но тогда Элронду было всё равно. – Элерондо, – вот его имя он как-то вообще лучше всех других слов произносил тогда, даже шёпотом, будто Элронд был чудом, будто Маглор каждый раз радовался, что вот он, Элронд, вообще есть на свете и что они в этот самый миг разговаривают, – расскажи, что приснилось? Знаешь что? Тогда не сбудется. Он так просил – Элронд бы что угодно сделал, когда так просили. Сейчас подумалось – о бездна, разбуди его посреди ночи пусть даже дети, перед которыми он виноват сильнее некуда – смог бы он так говорить? У Маглора, наверное, всё болело – и после боя, и своих младших он ведь тоже похоронил. А тогда Элронд вспомнил – и заплакал. Оно же не могло не сбыться, оно уже сбылось. И во сне Маглор был в доспехах, и кровь была – на них, на волосах, и почему-то ещё у Маглора на носу и на подбородке, будто он этой кровью умывался, или измазался – а утёрся рукавом. Это потом он снял доспех, переоделся в мягкое, а сначала возник вот прямо так – огромный, окровавленный, и пахло дымом. В тот день всё пропахло дымом. Они хотели убежать, но не успели. Кого-то с ними даже снарядили, отправили кого-то, но Маглор их нашёл первым – ха, да потом он всегда находил первым, если только не прятался от них сам – тогда-то приходилось искать Маэдросу, и их, и Маглора – так вот, когда Маглор выносил их из их же с Элросом спальни, он на пороге через что-то переступил. Сказал: – А ну-ка не смотрите, – и прижал к себе, и ещё как-то так укрыл плащом – захочешь – не увидишь. Так что потом они смотрели на плащ Маглора, а потом сразу на маму над морем. Маглор-то прибежал, вообще-то, к брату, и их на землю опустил, вряд ли видя, кого вообще опускает, и когда закричал: «Не смей!» – кому это было? Элронд всегда думал, что маме – когда вообще помнил хоть что-то из того дня. А теперь понимал – наверное, брату, наверное, Маэдросу он это кричал. Не смей убивать? Не смей прыгать за ней? В любом случае, мама прыгнула сама. Замахнулась камнем, будто хотела им швырнуть Маэдросу в лицо, и тот даже подался вперёд – ловить, но мама камень оставила у себя – и шагнула в воздух. А Элронд ничего крикнуть не смог. И снилось ему всё это вперемешку – кровь, плащ, который пах почему-то резко-сладким, как будто долго где-нибудь хранился и был переложен травами или хорошим мылом, и от этого было ещё страшней, мама на вершине. Вершина без мамы. – О, – сказал Маглор, – бедное дитя. Этот же Маглор, который красными губами им с Элросом что-то там велел. Который говорил: «Всё будет хорошо». К которому неудобно, кстати, было сначала прижиматься из-за брони. Этот же Маглор с тёплыми руками – тогда, после битвы, долго были тёплые. Этот… который их забрал. Почему он теперь жалеет? Будто не он сам… Это сейчас Элронд хоть что-то понимал, а тогда просто сказал: – Ёж. Потому что не хотел помнить ни сна, ни яви. Хотел, чтоб Маглор был только хорошим, и не расстраивался бы сейчас из-за его снов. – Какой ёж? Ёж приснился? О, уж наверное, Маглор тогда испугался лихорадки; губами коснулся лба. – Отвар не будешь? – Хороший ёж, – сказал Элронд упрямо. Если представить, будто споришь с Элросом, то совсем просто. Смотри, смотри и слушай: Маглор, его волосы, голос его, и рядом брат, кстати – уснул глубже глубокого, Маглор даже украдкой проверял, дышит ли он, но об этом тоже не надо думать – под спиной плащ, и он где-то парадной стороной, а где-то вывернулся на подкладку. Тёплый плащ такой. Руки замёрзли, но у него сейчас всё мёрзнет, а руки можно сунуть Маглору, чтобы согрел в своих. Или поймать вот его за вторую прядь – чтобы всё-таки не удержался и упал бы на тебя хотя бы на секундочку, и точно никуда не делся бы. И что, что он тяжёлый. – Ёж… такой, ну… он прятался. Вот ты умеешь делать, как ежи делают? У нас умел один. Вот так губами. – Ёж… – Маглор сел. – Нет, не умею делать как ежи. Научишь потом? Я помню, что у них пятки смешные. Спи. Пусть тебе не снится ничего плохого. «Сна не было, – думал Элронд, засыпая, – и вообще ничего этого не было. Маглор сказал – плохого не приснится». И, надо сказать, они с Элросом оба потом преуспели в отрицании. Не то что ведь от них скрывали что-то. Не говорили – да, но ведь не врали? Но они как-то очень быстро выучили, от каких вопросов Маглор грустнеет, а на какие отвечает быстро и с охотой. И что нельзя расспрашивать, например, о Клятве. Но есть же эльдар вокруг. Есть какие-то книги, и какие-то отрывки писал сам Маглор – не то что он не прятал их совсем, но и не запирал никогда. Была Артанис. И чем старше ты становишься, тем трудней делается не понимать, когда всё говорит об одном и том же. Элрос потом говорил, что даже не помнил, когда догадался – просто понял и всё, как будто бы всегда знал. Для Элронда отсчётом оказался вернувшийся детский сон – зато сон про стеклянные полы, которые разрушатся от шага, наоборот, исчез навсегда. Лучше бы он снился дальше. *** – Как думаешь, – почему-то, когда подросли, они с Элрондом стали чаще бывать вместе – не только на занятиях, на охоте, в походе, а как сегодня – в саду, в тишине. Как будто оставалось совсем немного прежде, чем что-то грянет, и даже то, что всегда казалось столь же естественным, как иметь две руки и две ноги (ну, почти естественным, они-то ведь в плену никогда не были) – даже их близость, постоянное «брат рядом» вот-вот должно было закончиться. Поэтому они ходили вместе. Не за руки, конечно, но запоминали. – Как думаешь, – сказал Элрос, – как думаешь, они знают, что мы знаем? – Конечно, – Элронд, чьи волосы никак не отрастали, влез к нему же на яблоню и сел рядом. Болтал ногой. – А почему они тогда не говорят? – Ждём, что мы сами скажем. – Но ведь это не задачка, – Элрос никак не мог поймать мысль за хвост и вместо этого принялся грызть заусенец – дурацкая привычка, унявшаяся в детстве и почему-то с новой силой разгоревшаяся сейчас, – не песня, не загадка. Почему они так? – Я думаю, им неловко, – Элронд пожал плечами, – что им нам сказать? Что они сделали бы то же самое, если пришлось бы? – А ты думаешь, сделали бы? Помолчали. *** Проблема была в том, что он не помнил Гавани. Помнил – мамино платье. Ту мамину шкатулку. Узоры на дверях. Что ветер с моря бывает сырым, туманным или холодным и сухим. Как волны протаскивают по гальке, когда ты совсем маленький и нарочно сидишь в черте прибоя. Мамины руки. Голоса уже не помнил. Кому ты станешь мстить? Тем, кто с тобой возился? Тем, у кого различаешь каждую ухмылку, чёрточку, жест, и переглядываешься с братом – этот сегодня рад, этот опять ушёл на дно? Кому? Отцам?.. У Элроса будто отняли саму возможность злиться, и он ходил растерянный. Вокруг стлался туман, голос нет-нет да хрип посреди фразы. Казалось опять – одно неловкое движение и всё рассыплется. Что он расскажет матери, если когда-нибудь вдруг её увидит? Что скажет отцу? Или они уже тоже часть легенды и вечно бороздят моря на отцовском корабле – как Маглор и Маэдрос вечно идут за камнем, против ветра, с застывшими лицами. Пока они никуда ещё не шли, пока они говорили, и смеялись, и одёргивали, когда он грыз заусенец или хватал оружие не по росту – но где-то, в вечности, в пространстве песен… Иногда Элрос хотел, чтобы и не было никакого такого пространства, а только хрупкое нынешнее, тонкие яблоневые веточки, первые почки. Ничего кроме. О мать моя, прости, я не могу возненавидеть твоего убийцу?.. *** – И это повод сбрасывать маму со скалы?! У Маглора был дар какой-то приходить невовремя. Всё, что дети подслушали в совсем уж детстве, теперь как будто возвращалось к нему сторицей, и так же, как когда-то Элрос с Элрондом, он стоял у дверей и не входил. Правда, в отличие от них с Маэдросом, эти двое сейчас действительно не замечали никого и ничего. Не притворялись. – И это повод сбрасывать маму со скалы?! – повторил почему-то Элронд, не Элрос даже; с Элронда сталось бы доделать свои выводы и уйти молча, безо всяких вообще слов, поэтому теперь так странно было слышать, как он спрашивал – не зло, а просто сердито. Какие всё-таки чудовищные вещи становятся нынче частью семейных историй. – Никто её не сбрасывал, – Элрос набычился. Раньше бы Маглор приготовился растаскивать, теперь покачал головой: дерутся – пусть. Хорошо, что они хотя бы об этом говорят. – Она… она сама прыгнула. – И об этом тебе они же и сказали? Ты понимаешь, что нет ничего уверенного, ничего, на что мы могли бы опереться, потому что рассказывали всегда только они, и теперь! – Да, но про маму нам не они ведь рассказали. Это не Маэдрос сказал ей: «Прыгай, женщина!», это… это… – А зачем он её туда загнал?! Выбор – войти или не войти, окликнуть-не окликнуть. Маглор вздохнул и двинулся прочь от двери. – Если какая-то дурацкая клятва… да сами бы прыгнули! – Сдурел? Ещё они прыгнут – кто тогда вообще останется! «Вы сами, – думал Маглор, – вы сами у себя останетесь. Вы никому и ничем не клялись. Это уже много».

«А не завтра – послезавтра мы освоим твердый шаг, грозный шаг ихтиозавра в смерть, в историю, во мрак» (Борис Рыжий)

– Так это правда? Элронд так часто представлял этот разговор, что и сейчас ему казалось – он видит сон, или опять гоняет в голове – одно и то же, всё одно и то же. Маглор сказал бы: «Запиши». С Маглором говорить было невыносимо, жгло и глаза, и горло, и почему-то стыдно было так, будто бы это он разрушил чей-то дом. Всё важное обсуждали за едой, всё старались собраться, будто бы как раньше, будто время не сорвалось вдруг с вечной привязи и не помчалось быстрей быстрого – вперёд, вперёд, вперёд… Поэтому Маэдроса он спросил, когда тот только-только закончил тренироваться. Глаза уже были почти не стеклянные, но лицо ещё каменное – кого он там бил? Может быть, кстати, самого себя. – Сказал же не соваться, – о, длинная речь для этого-то лица, – зашибу. Хотел сказать: – А что, ты бы жалел? Сказал: – А почему только сейчас? Могли же ведь ещё тогда. Нам было по шесть, тебе дел-то на одну руку. И, конечно, Маэдрос сказал: – Так. Потом сказал: – На которую? Потом ещё сказал: – Ну хочешь, возьми меч. Меч был один. Не факт, что Элронд вот так бы сразу поднял меч Маэдроса, но прозвучало всё равно… – Я не о том спросил! И тут же понял: до последнего надеялся. До последнего хотел думать, что все эти верные с шепотками за спиной, эта Артанис-Галадриэль, этот сын друга Маэдроса – все они ошибались, и они с Элросом – тоже. Но что Маэдрос мог сказать? О нет, ваш дом разрушили какие-то другие эльдар, мы так, мимо ехали? «Ты же там был, когда она упала». – Так это правда? Маэдрос кивнул. – Мама упала или прыгнула? Или… – Нет, – сказал Маэдрос, – я не толкал. Прыгнула, впрочем, от меня, так что почти одно и то же. Не упала. Думала, мы вас убьём, вот и отчаялась. Как содержательно. Почему мама… или Маэдрос с Маглором всё это в пику маме и проделали? Ну да, конечно, мы всё потеряли, клятва наша неисполнима, путь лежит во мрак, потратим-ка с десяток лет, чтоб досадить одной там чайке. Замечательно. – И что, – спросил Элронд, потому что Маэдрос так больше ничего и не говорил, только стоял, опершись на меч – а сколько раз сам говорил, что так делать нельзя, что меч это вам не посох и лезвие не будет он лишний раз острить для всяких там – потом точил, конечно, если было надо, но вообще-то мечи и так не портились – и что ты хочешь? Чтобы я тебя простил? – А что это изменит? – глаза у Маэдроса медленно из белёсых, стеклянных делались-таки цветными. – Для меня – ничего. Для тебя – решай сам.