Разбор полётов

Брагинский давно заметил, что Лукашевич явно чувствует себя не в своей тарелке, но это можно было бы, в принципе, объяснить и местом, где они сейчас находятся, и поводом, приведшим поляка сюда совместно с начальством. Откуда уж тут комфорту взяться! Шутить изволите. Однако Россия всё же хорошо знал своего родственника, - Польша, скорее всего, в другую минуту сверкал бы глазами, бросая на него укоризненные и в то же время торжествующие, мрачно-обличительные взгляды, мол, погляди, стервец, что ты натворил! А вместо этого сейчас казался погружённым в себя, глубоко задумался о чём-то личном и весьма неприятном, тягостном, - о чём не хочется думать даже наедине с собой. Но и возвращение к реальности облегчения не приносило. Поляк досадливо оглядывался по сторонам, сосредотачивал взгляд на мемориальной табличке – и снова погружался в свои мрачные мысли. В то, что Польша тоскует по погибшим, Иван, если честно, не очень-то верил. Даже ему было ясно, что от покойного президента Феликс далеко не в восторге – хотя бы уже за то, что пан в погоне за рейтингом приловчился отменять уже принятые решения, заменяя их совершенно противоположными, тогда как уже всё практически выполнено, - и по барабану, что от этого страдает экономика и политический имидж страны на мировой арене. В результате складывалось впечатление, что он сам не знает, чего хочет, и его, образно говоря, шатает, аки пьяного по просеке, и в Евросоюзе уже, честно говоря, устали от столь «несбалансированного» партнёра… Но точкой кипения для поляка стала даже не эта милая «внезапность» правителя, а то, что Качиньский активно поддерживал американские инициативы по размещению базы ПРО на территории Польши. Сам Лукашевич был резко против этого, - для него такое решение означало отдать Джонсу практически неограниченную власть, право вмешиваться в его дела, в жизнь, в безопасность. Но, как известно, существенно повлиять на решение своего руководства страна не может. Особенно когда руководству выгоден именно такой исход: партия сказала «Есть контакт!», значит, будем есть контакт… Нет, не любил Феликс покойного президента. Тогда отчего ещё Польша мог впасть в такое явное уныние, которое даже толком скрыть не получается? Разумеется, от чего угодно, - политика – далеко не всё в жизни страны, есть ещё и личная жизнь, со всеми вытекающими. Может быть, с Литвой поругался? Кто знает… Но это ж как тогда поругаться надо было, - в грязь, в хлам, не иначе, - чтобы с горя забыть о том, что происходит вокруг и где он вообще находится? В частности – что рядом с ним «любимый» родственник Россия, на которого ему положено фыркать и метать глазами молнии! Что вы хотите, - традиция, освещённая веками в богоизбранной стране. А вот, кстати, о родственных отношениях. Были ли эти отношения вообще? Да, номинально Россия с Польшей - «братья-славяне», - а на деле? Да без скептической ухмылки этого определения не произнести даже мысленно! Брагинский едва заметно сокрушённо вздохнул. Никогда особой близости между ними не было, чтобы хуже не сказать. Откуда, спрашивается, близости взяться, когда ведётся постоянная ожесточённая борьба за власть и земли, в которой все средства хороши – от подлога до захвата? Взять хотя бы Смутное время – как они друг друга ненавидели тогда, вспомнить жутко! Мысленно Иван пихал Феликса головой в воду, в болото, в дорожную грязь, видя неприкрытое торжество в его глазах, самодовольную ухмылку, - что, Ваня, доволен? Я говорил, что своего добьюсь? «Ну подожди, дрянь ты такая, - думал Россия, - уж я до тебя доберусь!..» И «добрался», конечно, - выгнал в итоге из Москвы чуть ли не пинками. Оба в то время забыли напрочь о своём родстве, каждый видел перед собой лишь врага, помеху на пути к заветной цели, к первенству в Восточной Европе. И даже зачатки «голоса крови» они давили без пощады и жалости. Обоих обуяла ненависть и желание сломать оппонента, унизить побольнее. Отчасти Польше это удалось, - Деулинское перемирие на драконовских условиях стало в некоторой мере утешением для Феликса, ведь тогда ему удалось значительно расширить свои границы и отстоять для короля Владислава право оставаться кандидатом на русский престол. Но такого положения вещей Россия долго терпеть не захотел, - ну ещё бы! – и ответом с его стороны стала новая война… - Ненавижу тебя! – орал тогда Лукашевич, всё ещё не желающий верить в то, что затея всё-таки провалилась. – Радуйся, Брагинский, а я ещё своё возьму! - Ну давай, бери! Бери! – яростно вопил в ответ Иван, весь окружённый фиолетово-чёрными сполохами, наступая на оппонента. Польша – надо отдать ему должное, - не пятился под его напором, хотя разъярённый Россия хоть кого напугал бы. – Не дождёшься, чтобы я ещё раз такое допустил! - Посмотрим ещё! И каждый вкладывал в ответный крик и в каждый взмах оружием всю свою ярость, отчаяние и… теперь что скрывать от себя же – муки совести. За то, что позволили когда-то своим правителям втянуть себя в эту вечную грызню за территории, за власть, - и предали единственное, что у них было – родство, единый дух. От осознания того, что этого уже, скорее всего, никогда не вернуть, и в этом они виноваты сами, становилось ещё гаже. Это липкое отвращение получалось заглушить лишь разжиганием взаимной ненависти. Даже когда такое жестокое соперничество навсегда отошло в историю, и исчезли вроде бы причины для иссушающей, непрощающей злости, - ближе они не стали. Накопившиеся взаимные претензии и обиды не забылись, к тому же прибавилась ещё одна: Польша, утратив былое влияние и статус, видел в этом огромную долю вины России. Что ж, во многом он был прав, этого Брагинский не мог не признать, - в конце концов, в разделах Польши, на какое-то время даже приведших к его исчезновению с карты Мира, он принимал непосредственное участие. И много чего ещё было после, - вплоть до массовой гибели советских военнопленных в польских лагерях и Катыньского расстрела. Да и во Вторую мировую между ними огромная, жирная чёрная кошка пробежала, хотя вроде бы оба пострадали от агрессии Третьего Рейха, общей была напасть, и победа – общей радостью… Даже эту радость они не смогли разделить, до того тяжёлым был груз прошлого. Вот и сейчас – казалось бы, делить России и Польше уже давно нечего, геополитическими врагами их даже с натяжкой не назовёшь. Торговые дела у них порой весьма успешные, да и в искусстве – чего уж! – много общего. А вот поди ж ты! Не находят они контакт и всё тут, - как бульдозер котлован пропахал между ними. Да, слишком многое за сотни лет накипело и наболело, чтобы просто так «забыть и простить». Ну так что, поговорить нормально нельзя, что ли? Вот выходило, что нельзя, - гордость не позволяла обоим даже начать толковый диалог. «Хотя, - подумал Брагинский, - это нам удобнее так считать, что – ах, гордость! На самом деле это уже давно не гордость, а чистейшей воды гордыня и баранья упёртость». Да, этот подарок о двух концах – недюжинное упрямство, - получили и Россия, и Польша. Слов нет, во многом оно шло на пользу, иначе хрен бы они чего добивались. Однако в отношениях друг с другом это выглядело как хрестоматийное «повеситься у врага на воротах»… Иван снова взглянул на застывшего, неподвижного Феликса, пытаясь вспомнить, были ли у них хоть какие-то светлые моменты в прошлом. Да, безусловно, были. Просто плохое всегда сильнее бросается в глаза и запоминается лучше. А всё же Россия хорошо помнил и совместные с поляком прогулки и посиделки – и в далёком прошлом, и относительно недавнем. У них тогда даже получалось смеяться шуткам друг друга, они как будто оттаивали на какое-то время, сбрасывали с себя слои заскорузлой, окаменевшей шелухи и хоть ненадолго ощущали себя родственниками… А потом, словно стыдясь этого, снова отдалялись, огораживались привычным «частоколом», сыпали взаимными претензиями, фыркали и огрызались. Да надоело, чёрт подери! Россия поймал себя на том, что так и формулирует, подводя итоги: «надоело», - не сказать ещё проще и грубей. Сколько можно, в самом деле? Им туева хуча лет, это не считая того времени, которое они прожили, ещё не являясь странами, - а до сих пор сидят и расчёсывают, расчёсывают старые раны: бу-бу-бу, интервенция, Катынь, бу-бу-бу, разделили, влияния лишили, людей поубивали, сами извиняться не хотят, а с других требуют. И чуть что: вот пусть он первый покается в своих грехах публично, тогда я, может быть, ещё подумаю, а пока подайте мне немедля орден Святого Ебукентия с закруткой на спине за историческое сотрясение мозга! Чудны дела твои, Господи! Хоть бы завод по выковке орденов не закрылся… - Ты всё тычешь мне под нос Катыньским расстрелом, вытащил откуда-то двадцать с гаком тысяч убитых, - а что же ты молчишь про моих людей, замученных в польских лагерях? Около восьмидесяти тысяч – от голода, от бесчинств охраны. Мне, что ли, извинений публичных с тебя потребовать? Что же ты про это молчишь, Польша? - А, это типа месть была за твоих людей, да, Россия? Так бы сразу и сказал! Брагинский мрачно усмехнулся: - Кто кому тут мстит и за что, это ещё вопрос. - Опять ты со своими идиотскими намёками! – зашипел Лукашевич. - Какие на хрен намёки, я прямо говорю – неймётся тебе, отыграться никак за разделы не можешь. Напоминание о разделах ещё больше разозлило поляка – оно его всегда злило, ну так было из-за чего! Это был крах крупнейшей и самой влиятельной страны в Европе, - страны, чьи границы простирались «от можа до можа». Крах большого дела, на которое ушли века – стремления к свободе и власти, ничем не ограниченной. И получается, всё зря! Утереть разбитый нос и смириться с ролью, которая выпала ему после такой громкой славы – ролью побеждённого, - большего унижения Польша не испытывал ни до, ни после. Не забыл и не простил. Ни России, ни Пруссии, ни Австрии. И России в первую очередь. А теперь этот чурбан неотёсанный ему ещё и напоминает об этом! Феликс зашипел, будто водой плеснули на раскалённую сковородку: - Знаешь что, Россия!.. - Знаю, я червона зараза и замочил вашего пана противосамолётной берёзой, дабы остальным неповадно было. Как говорится, «не умеешь летать – не вы…бывайся». Лукашевич не позволил сбить себя с толку и продолжал: - Не тебе судить, за что мне отыгрываться! - И не тебе судить меня, - отрезал Брагинский. И каждый был по-своему прав. Очередной тупик. «Душеспасительные разговоры на публику», разумеется, ни к чему не приводили, оборачивались привычными переругиваниями на тему «у кого рыло более пушистое» и бесконечными подстёбываниями в истинно славянском духе, - в общем, «сам дурак». В эту минуту, стоя под пронизывающим ветром возле мемориальной таблички, Брагинский вдруг в полной мере ощутил всю тяжесть прошлого, свою усталость и сожаление. Сами себя затолкали по уши в липкую зловонную болотную жижу, в попытках доказать друг другу своё превосходство, - и что, доказали? Вот уж точно, «назло врагам пойду повешусь», ни убавить, ни прибавить. Россия посмотрел в очередной раз на Польшу и встретил точно такой же смертельно усталый взгляд. Всего на секунду, - а потом на него смотрел уже привычный Феликс – высокомерный, всегда готовый демонстративно задрать нос выше облаков, и ни тени усталости, ни грамма сожаления. Впрочем, сам Иван тоже мгновенно взял себя в руки и нацепил снисходительную к чужим слабостям маску. Давно уже эта игра стала привычной – и, по сути, на фиг никому не нужной. Стихли последние звуки поминальной молитвы, и тишина – почему-то такая громкая по сравнению с привычным уже долгим песнопением, - накрыла с головой. Следом собравшиеся, словно застывшие на всё это время, стали потихоньку оживляться. Первыми возложили цветы к мемориальному знаку российский и польский президенты, затем наступила очередь их подопечных. Брагинский и Лукашевич склонились одновременно, пристраивая тёмно-красные розы рядом с венками. Медленно выпрямились и снова поймали взгляд друг друга. «Я устал»… «Я устал»… После было посещение мемориального комплекса «Катынь», потом переговоры, потом записи интервью с главами двух государств. Всё это время Россия и Польша не сказали друг другу ни слова, кроме тех, что требовались по протоколу, даже взглядами они теперь старались не пересекаться без особой нужды, однако в них обоих словно что-то перегорело и рассыпалось в пыль. Какое там фыркать и огрызаться, - они ходили, действовали и разговаривали как будто «на автомате», а подавленность и усталость прямо-таки бросались в глаза. Правда, начальство – с обеих сторон, - ничего подозрительного в этом не углядело, - всё списали на тягостные мероприятия и связанные с ними воспоминания. Наконец, официоз закончился, а с ним и рабочий день. Все возможные ЦУ были получены. Можно было спокойно отправиться отдыхать, прийти в себя и дальше жить, как раньше. Но вся проблема была в том, что «как раньше» уже не получилось бы – после того обмена взглядами возле мемориала. Оба поняли, что дошли в своей взаимной неприязни, как говорится, «до ручки», - достигли той черты, за которой оставался выбор: или тянуть привычную лямку дальше, ругая себя за нежелание наступить на горло собственной гордыне, - или что-то менять. Учитывая, что от склок, ссор и осознания, что они сами во всём этом виноваты, их уже тошнило, - менять однозначно. Страны поймали себя на том, что, оказывается, вышли вместе на тёмные вечерние улицы Смоленска и давно уже смотрят друг на друга, стоя под мигающим изредка фонарём. Что тут можно сделать и с чего начать? Просто подойти и сказать, мол, забудем всё, что было, начнём жизнь сначала? Это для сказок хорошо, а не для реальной жизни. Такая долгая вражда, после прекратившихся войн перешедшая в глухую неприязнь, их насквозь протравила. После того, что они друг другу говорили, и не только говорили – орали во всю глотку, чем грозили и чего желали в минуту ярости, - разве возможно теперь исправить последствия? Если и можно, то работы непочатый край. А вообще, пока они рассуждают «можно-не можно», - никто за них ничего не сделает! Так и будут буробить о том, чья обида самая крутая, и топтаться на месте. - Куда пойдём? – первым разморозился Иван. Феликс пожал плечами: - Домой к кому-то, наверное. Я думаю, разговор тотально будет долгий. До Москвы и Варшавы от Смоленска было примерно одинаково, а страны обладали удобной способностью – преодолевать пешком большие расстояния за очень короткое время. Они могли сжимать или растягивать пространство, двигаясь в привычном временном режиме, и получалось, например, от того же Смоленска до Москвы дойти минут за десять. Идти решили домой к Ивану. С ним, правда, жил Пруссия, но сегодня он как раз отбыл в гости к Германии, а это значит, его не будет пару дней точно. К Польше же в любую минуту мог наведаться Литва, с которым Феликс с незапамятных времён находился в близких отношениях, а это было бы нежелательно, - тогда не получится никакого серьёзного разговора. В доме Брагинского расположились на кухне, как всегда для долгой и важной беседы. Иван, как того требовало гостеприимство, накрыл на стол, выставив на белую скатерть полхолодильника, - и дополнил композицию большой бутылкой водки: - Ну что, выпьем и по трезвому всё обсудим? – усмехнулся он.