Разбор полётов

Молчание явно затягивалось, но родственники всё никак не могли выдавить из себя хоть пару слов. Будто воздух разом выпустили из обоих – ещё пару минут назад их буквально распирало от взаимных претензий и обид, а теперь и Россия, и Польша сами себе казались похожими на сдувшиеся воздушные шары. Опустошённые, вялые и вдруг потерявшие весь свой задор и непробиваемость. Но это было ещё полбеды – ко всему прочему, обоим было страшно. Две страны, которым, если посмотреть со стороны, страх вроде бы органически несвойственен, - банально боялись того, что будет дальше. Страшно отрезать руку или ногу? Вроде бы от этого не умирают, адаптироваться при желании можно после этого. Но всё же, мягко говоря, хреново жить без этой самой руки или ноги. Если недавно вовсю ею пользовался и считал, что иначе и быть не может. Привыкнув за несколько столетий вести себя друг с другом только так, и никак иначе, - теперь братья-славяне наконец-то упёрлись лицом в железный факт: это самое поведение ни черта, кроме головной боли и попорченных нервов, им не принесло. И в будущем вряд ли принесёт. Надо или смиряться и дальше жить так же, не рассчитывая на улучшение, ещё лет двести, а то и больше, - или полностью пересмотреть отношения, жизненные уроки, ошибки и прочая, - и выверять что-то принципиально новое. Незнакомое, даже чуждое. «Мы наш, мы новый мир построим…» Тьфу, с чего бы вдруг вспомнилось? С другой стороны – как откажешься от того, что стало их жизнью и частью души? Что переход будет болезненным и небыстрым, это и ежу понятно. И что нужен этот переход – тоже понятно. А решиться хоть первый шаг сделать не получается. Чёрт знает, что такое! Иван всё так же молча налил по новой. Отчего-то водка их почти не брала, хотя было выпито уже почти две бутылки на двоих. Может быть, слишком сильным было напряжение. Чтобы разрядить обстановку хоть немного, Россия прибегнул к старому славянскому способу: начал тихо напевать себе что-то под нос. И в первую минуту даже сам не понял, что именно он напевает: откуда-то из бессознательной глубины, куда он упорно не заглядывал уже не одно столетие, наплывало нечто смутно знакомое и почти напрочь забытое, - незатейливый мотив и слова, уже утратившие смысл – просто потому, что язык уже перестал быть родным. И тем не менее веяло от песни чем-то родным, и тоской по тому, что уже никогда не вернётся. О господи, что это за язык? Наверное, если напрячься, то можно вспомнить? Когда же это было? Не прекращая всё так же напевать нехитрый степной мотив уже почти на автомате, Россия словно расфокусировал память, если можно так выразиться. И выплыло почти мгновенно, словно давно только этого и дожидалось: берег реки, большой костёр, спускается вечер, быстро темнеет. В степи всегда почему-то темнеет быстро, - ещё минуту назад, кажется, был белый день – и вдруг уже полумрак, солнце – лохматое, красное, - заваливается за горизонт, оставляя лишь узкую ослепительную рубинового цвета полосу, и тени становятся всё длиннее, тянутся по земле… Люди, уставшие после долгой дороги, разбивают лагерь, сооружают шалаши и готовят ужин… Иван сосредоточился изо всех сил, стараясь вызвать в памяти лица этих людей, - но память, которая у страны вроде бы феноменальная даже на мельчайшие детали, - подводила. Всё так смутно, обрывочно и подвижно, - словно прыгающие кадры старой, рассыпающейся на глазах, утратившей чёткость киноплёнки. Почти истлевшие воспоминания о той жизни, которая была ещё до того, как он, Россия, стал страной. До того, как стал страной Польша. Они тогда не обладали ещё физическим телом и не звались человеческими именами, не обладали каждый своей душой, - душа у них – у славянских племён, путешествующих в поисках приюта, - была общей. Единый дух, от которого осталась лишь малая часть – знание о родстве. Дух, который они предали, забыли. От осознания этого Брагинскому вдруг стало физически плохо, - сдавило в груди так, что дыхание перехватило. Не может страна жить одними чувствами, права не имеет. Они, славяне, и так слишком много себе позволяют в плане чувств – по сравнению с другими. Недаром считают их слишком эмоциональными нациями. В политике и экономике это скорее минус, чем плюс: зашкаливающие эмоции – а славяне вечно живут на грани чувств, - мешают принимать взвешенные, выгодные решения, которые помогут их росту и развитию. Но всё же – слишком сильно они зажали свой общий дух в постоянной грызне за первенство, за власть и территории. Он не сдаётся – как ему и положено, - и то и дело напоминает о себе, пытается прорваться сквозь жизненный опыт, пробиться к их раздражённому бесконечными ссорами сознанию, - и тогда они уже готовы простить друг друга, - но ещё ни разу это не увенчалось успехом. Потому что, помимо духа, есть у них ещё и на редкость упёртый характер. Та ещё палка о двух концах, - если бы не он, не добились бы они ничего, но уязвлённая гордыня подталкивает лишь к ссорам, от которых уже тошнит… - Вань, ты что?.. – прервал его размышления изумлённый голос поляка. - Что? – переспросил Брагинский, встряхнув головой, нехотя отгоняя наваждение. И понял, что так и сидит с полным стаканом в руке, не сделав ни глотка. Впрочем, Польша тоже. Выглядел родственник так, будто стал свидетелем, по меньшей мере, конца света. – Что с тобой? - Эта песня – откуда ты её взял? - А в чём дело, Феликс? - Я не думал, что ты тоже помнишь… - голос Польши словно надломился, стал глуше и тише. Не отводя взгляда от России, Лукашевич поднёс к губам стакан и медленно выпил его содержимое. Иван поступил так же – тоже не отводя взгляда. С этого момента что-то произошло. Будто затрещала и начала медленно рушиться в глубине души некая плотина, которую давно уже размывало водой, - даже удивительно, что так долго она простояла. Текла сквозь трещины вода, сыпались мелкие камни и трухлявые щепки. И говорить почему-то стало гораздо легче. Всё, что накипело, вырывалось наружу. Но не так, как раньше, - не перечисление обид по инерции, без накручивания себя, - на этот раз вместе со словами вырывалось из души что-то чёрное, этакий спрессованный в непробиваемую массу шлак. Славяне чувствовали, что прощаются навсегда с этим осадком, и уже не сдерживались – напоследок. - Россия, ты считаешь, я никак не могу простить тебе разделы? - Считаю, - кивнул Иван. - Так ты прав, я тебе скажу, - поляк даже по столу кулаком пристукнул для пущей убедительности. – Не могу даже не то что простить – даже заставить себя об этом задуматься! Даже допустить, что могу это сделать! - Ты не забыл, что не только я в этом участвовал? – напомнил Россия. Хотя претензии поляка за разделы давно уже стали привычными, но, тем не менее, его каждый раз неизменно задевало именно то, что на первое место в списке виновных Лукашевич ставил его. – И что интерес был тут не только мой? - Забудешь тут! – буркнул родственник. – Ясен пень, к Гилу и Родериху у меня тоже вопросы есть… - Но ко мне самые тяжёлые, - кивнул Брагинский. – Как к своему, так сказать. - А ты как хотел?! Да я уже к тому времени тотально вот такой зуб наточил на тебя! – поляк широко взмахнул рукой, демонстрируя величину этого самого зуба. – Да ещё ты, холера ясна, каждый раз выкрутиться ухитрялся, что бы я против тебя ни затевал! Вот как, каким образом?! Если перевес был на моей стороне?! Ты хоть понимаешь, что я каждый раз чувствовал себя распоследним идиотом, которого опять публично надули и выставили вон?! Но это паскудство с твоей стороны – основное! Всё, ради чего я трудился столько времени, ты… вы, вы с Пруссией и Австрией, - разрушили всего за несколько лет! Всё, ради чего я жил! – последние слова Польша уже выкрикнул, зажав в кулак рубашку на груди. - Знаешь, что? Не нужно греческих трагедий, - отрезал Иван, чувствуя, как трещит и всё слабее становится, ходит ходуном та самая плотина. – Я был уверен, будь у тебя возможность разделать меня под орех, ты бы сам не раздумывал ни минуты – я к тому времени уже убедился в этом! Чувствовал себя идиотом, говоришь? Вот положа руку на сердце – ты так и выглядел! - Ах, так?! На себя посмотрел бы, дубина! – взвыл Польша. - Внешность обманчива, неужто не дошло за столько лет? И сам ты дубина. Не дошло до тебя, что все твои приёмы я наизусть выучил, как «Отче наш», а ты всё рвался в новый бой со старым оружием, думал, наверное, наглостью взять… - Так срабатывало же на первых порах – скажешь, в поддавки со мной играл? - Ну дык! – торжествующе разухмылялся Брагинский. – Посмотреть было интересно, как ты изворачиваться будешь. От скуки чего не сделаешь, а тут такой театр юного зрителя, ой!.. Шучу я, шучу! – осадил назад Россия, видя, что родственник наливается тяжёлой свекольной краснотой. - Дурак ты и шутки у тебя дурацкие! – припечатал кипящий, как чайник, Польша. - Феликс, если серьёзно, меня каждый раз на первых порах вымораживало твоё поведение. Я всё ждал – вдруг у тебя что-то щёлкнет, дойдёт до тебя, что ты – это не твоё сраное начальство! Оно ж в первую очередь соблюдает свои интересы, и чёрт его знает, какие именно – тут как повезёт! Может случиться, что и под монастырь подведёт за милую душу, и само же отдаст тебя на растерзание, распилит и продаст по кусочкам, если будет выгодно! - Ой, вот кто бы мне ещё тут лекции читал на тему начальства, только не ты! – проревел поляк. – Сам не лучше! Сам попал в 91м со своим начальством, как последняя дурында! - Согласен. Так, возвращаясь к теме, чего ты ждал от меня, интересно, - если сам вёл себя так же? Бараньей покорности? Признания твоего первенства ни дай ни вынеси за что? - А ты от меня чего ждал? Того же самого, значит! И типа кто кому доктор? Пыхтя, страны перевели дыхание. М-да… Нашла коса на камень, как всегда, впрочем. Вот и выходит, что каждый вроде сам по себе и умный, а дурак дураком, когда речь заходит о взаимоотношениях. Те самые двойные стандарты, против которых они вроде бы резко настроены, - по отношению друг к другу допускают по полной программе, и при этом искренно считают, что уж «с этим-то поганцем» только так и надо. «В своём глазу бревна не замечать – в чужом соринку обнаружить сразу…» и так далее. На этот раз разливал водку по стаканам уже Польша, и вторая полуторалитровая бутылка на этом закончилась и отправилась по традиции под стол. Водку молча выпили, словно простую воду. Не помогло. Наверное, потом всё же накроет по полной программе, но позже, когда проорутся. Как говорится, «потом нам будет плохо, но это уж потом». А пока – вперёд, на танки! Избавляться от груза прошлого, конечно, дело хорошее – но до чего тяжёлое и выматывающее, страшнее только ядерная война. Хорошо хоть, судя по всему, в последний раз так вот собачатся, - сейчас их ссора походила скорее на агонию – агонию многовекового противостояния. Оба это чувствовали, а потому боялись, что не успеют высказать всё, что друг о друге знали и думали. - Так дальше о разделах, - завёл сначала Польша. – Уж ты-то, Россия, с высоты теперешнего опыта, меня должен вроде бы понять! Самому теперь известно, каково это – когда разрывают на части, почуяв, что ты ослабел, утратил авторитет и мощь! Кстати, за утрату авторитета тебе надо спасибо сказать, дорогой родственник! - Да не за что. Я всегда готов, как пионер. - Ага, издевайся-издевайся, холера. Мордой меня ткнуть хотел, признайся, когда твоя Екатерина посадила на мой трон своего любовника?! Или когда твои войска распоряжались на моей территории, как у себя дома?! - Ну ты ж сам всё знаешь, чего спрашиваешь? - Да просто хотел услышать это от тебя! - Мазохист, значит? – ухмыляясь, поставил диагноз Россия. – Хотя можно ведь было догадаться, раз ты так любишь строить из себя жертву и жрать кактус. Ну так слушай, раз приспичило. Обидели тебя мои люди на твоём троне, ах ты, боже мой! Надо думать, меня твои Лжедмитрии повеселили, прямо обоссаться про войну! - Так ты посчитаться со мной хотел за прошлое, вот и всё! - Да нет, не всё. И не перебивай, мать твою так! - Да иди ты в жопу! - А ты на хутор бабочек ловить! Мне твои разделы нужны были, как покойнику галоши, и ты прекрасно знаешь, почему! Так ты хотя бы тёрки смягчал между мой и Европой, а уж после этого мне самому отдуваться пришлось. - Ой, щас заплачу, кошмар какой! – ехидно прошипел Феликс. - Кошмар не кошмар, а геморрой ещё тот, чтоб ты знал. - Я типа должен тебе ещё и посочувствовать? - Ага, и звание героя присвоить, - Россия вдруг горько засмеялся. – За подвиг, никому, кроме меня, на хер не нужный. Сам знаешь, что не я заварил всю эту кашу, а Пруссия и Австрия, у которых прямой резон был в этом. Гилу нужно было укрепить свои позиции, Родерих этого допускать не хотел ни в какую – по крайней мере, не на полную катушку, - и вообще из принципа не мог пропустить такое эпохальное событие. Мне ничего другого не оставалось, как ввязаться. - И на черта, интересно знать? - Ты идиотом не прикидывайся, - нахмурился Брагинский. – Мне, что ли, тебе исторический ликбез устраивать в силу твоего внезапного склероза? Вот делать-то больше нечего… Лукашевич покрутил головой: - Нет, вообще-то всё понятно: Гил, осуществись его планы в полной мере, стал бы для тебя очень опасным. Если хочешь знать, я тебя тут вполне понимаю. Но ты, гад, не понимал, что ли, что со мной делаешь?! Каково мне, не догадывался, жопа ты с ушами?! Мы тогда были в более-менее мирных отношениях, я позволял тебе столько, сколько вообще ни одной роже до этого не позволял, - не мог разве меня защитить, помочь?! Скажешь, не мог?! Не участвовать в делёжке, а дать им по щам? - Опять-двадцать пять, ты хоть в курсе, что Екатерина как раз в мире с этими двумя заинтересована была, потому как мы вели войну с Турцией? Тем более, исконно твои, польские территории в мою долю не входили, если ты помнишь. - Да? Провались ты! – неожиданно поляк вскочил с места, хлопнул пустым стаканом об пол и пошёл на Ивана, словно боевая машина пехоты. Россия никак не отреагировал – только смотрел с любопытством, ожидая, что же дальше. – Дрянь ты, скотина, сволочь! – Польша замахнулся, но не ударил. Рука бессильно повисла. – Чтоб тебя… - он ухватил Брагинского за шарф, дёрнул довольно сильно, но уже без энтузиазма. – Что сидишь, как пень болотный? Слабо, да? – шарф частично сполз с шеи русского, открыв множество мелких и пару довольно крупных, с неровными краями шрамов, уже побелевших от времени, но всё равно очень заметных, - от ярма ордынского ига. Польша замер, невольно прикипев к ним взглядом, но ненадолго – Россия поправил шарф, привычно закрывшись до подбородка: - И что дальше? Морды будем бить или нет? - Провались ты… - горестно и как-то неуверенно повторил поляк сквозь предательский спазм в горле, возникший неизвестно откуда. – Если бы ты мне тогда помог, а не участвовал в разделах со всеми… - Ты никогда особо не рвался мне помочь, - возразил Брагинский каким-то глухим, сдавленным голосом, нахмурив брови. – Почему вдруг решил рассчитывать на мою помощь? Или ты видел во мне родственника и друга лишь когда запад отказывал в поддержке? Я себя не на помойке нашёл всё-таки. Польша молча вернулся на своё место, тяжело сел. После короткой вспышки ярости, ничем особым не завершившейся, на него накатили апатия и слабость, захотелось банально лечь и не вставать. Внутри разливалась непривычная звенящая пустота.