Горький мёд

       Над Гётеборгом всходило солнце. Федерико, не вставая с кровати, отодвинул одну штору и посмотрел в окно. Улица была тиха. Он улыбнулся и закутавшись вновь в одеяло, лёг на подушку. Можно ещё час или два поспать. Суббота. Но заснуть он так и не смог. Вдруг вспомнил маму. Вздохнул. Сел, опустив ноги на паркет. Мягкость ковра под стопами — согрела. Посмотрел на часы в углу комода. Ровно семь утра. Федерико оделся и потом подошел к окну, раздвинул шторы, впуская в комнату и в свою душу солнечный, августовский свет, который сегодня — был не ярким: пасмурное утро, обещавшее дождь на полдня. Федерико любил такие дни, когда ещё не ощущается в воздухе осень, солнца много, особенно днём, но ночью — по-особенному тихо. Это время — тишины его души. Он сидит за фортепиано, и из-под пальцев летят ноты радости, грусти, задумчивости, вопросов, восклицаний, слёз, крика, молчания… Но сегодня дождь, а это значит, что вечером они будут вместе с бабушкой что-нибудь готовить и много разговаривать. И предвкушение этих бесед обрадовало Федерико. Эмма накрывала на стол, что-то напевая. — Доброе утро, Эмма. — Федерико подошел к бабушке и обнял её, мягко поцеловав в морщинистую щеку. — Доброе утро, Федерико. Ты выспался? — она улыбнулась. — Да. А ты? — И я тоже. — она переворачивала блинчики на сковороде. — У тебя сегодня много дел? — В десять мне нужно заглянуть в библиотеку, а к полудню — быть у Хелены, а потом ещё у Эббы и Яна. — Тебе нравится преподавать музыку? — Ты ведь знаешь, что музыка меня спасла, Эмма. Эмма улыбнулась и подойдя к Федерико, поцеловала его в макушку: — Рада, мой дорогой, что ты счастлив. Федерико прислонился к ней, обняв одной рукой. От неё пахло домом, миром, и чувством любви: — Без тебя, Эмма, я был бы совсем другим, — он поднял голову и посмотрел в лицо этой тёплой женщине, — я люблю тебя. — И я тебя люблю, Федерико. — она обняла его за плечи и замерла так на несколько секунд, а потом улыбнулась: — Завтракай, а то всё будет холодным и уже не вкусным. Они завтракали, говорили о многих бытовых вещах, смеялись, а после — Федерико ушел по делам, оставив Эмму хлопотать по дому. Сев за вязание и где-то петле на десятой или двадцатой, она вспомнила свою дочь. — Ингрид, какой же ты была… — размышляя, произнесла Эмма, — Зачем… а хотя, никто ни тогда, ни тем более теперь не знал и не узнает какой бы могла стать твоя, ваша жизнь с Фабрицио, если бы не… Ингрид-Ингрид, — покачала головой Эмма, вздыхая, и мельком глянув на фотографию дочери, стоящую на книжной полке. 4 года назад, летом…       Ингрид Бьёрн и Фабрицио Аманте в тот день были на гастролях в Копенгагене. — Фабрицио, я волнуюсь. — Ингрид сидела за столиком в гримёрной и смотрела в зеркало, на спину мужа. — Ингрид, всё будет в порядке. Это последний концерт. Отыграем программу и через четыре часа будем дома. Маттео уже уехал за билетами на самолёт. — Фабрицио на последней фразе подошел к ней, и обнял за плечи. Ингрид погладила его руки и поцеловала в центр ладони. Фабрицио с улыбкой на губах смотрел на жену, а потом коснулся губами виска, произнося на выдохе: — Любимая моя Ингрид. Я с тобой. И всегда буду с тобой. Думай о музыке. Нам пора, идём. — Душа моя, произнесла она, глядя в глаза мужу. Ингрид обняла и поцеловала Фабрицио тепло, и они вместе вышли на сцену.       Концерт длился больше часа. Они играли то дуэтом — Ингрид за роялем, Фабрицио на скрипке, то сольно. Овации. Слушатели не хотели отпускать музыкантов. В очередной выход на поклон Ингрид и Фабрицио услышали, как зрители просят сыграть на бис их знаменитую, загадочную и трогательную «Элегию». Супруги улыбнулись друг другу, и инструменты начали рассказывать историю любви, длиною в жизнь. Любви, которая претерпела страдания, расстояние, тишину и расцвела радостью, преданностью, нежностью, пронесённой сквозь годы. Но от ноты к ноте в душе Ингрид просыпался страх. Спина холодела. Неужели судьба так безжалостна к ним? Ещё рано, Судьба! «Не надо, прошу тебя, не надо!» — мысленно кричала Ингрид Женщине в чёрном пальто…

***

— Ингрид, что с тобой, родная? На тебе лица нет! — Фабрицио внимательно и обеспокоено смотрел на неё, когда они вернулись в гримёрную. — Мне страшно, Фабрицио. — Чего ты боишься, жизнь моя? — Не вернуться домой. — Как это? Мы сейчас соберёмся и поедем в аэропорт и через два часа будем в Гётеборге. Нас там ждут твоя мама и наш сын. Что ты, дорогая?! — Мы не должны лететь этим рейсом. — Но почему, Ингрид? — Просто поверь мне, Фабрицио. Давай поедем поездом. Поедем завтра. — Маттео уже купил билеты. Самолет через полтора часа. Ингрид молчала. — Хорошо, давай я ему позвоню, и уточню, есть ли возможность полететь другим рейсом, сегодня, но позже, мм? — Ладно. Фабрицио позвонил Маттео, но тот ему сказал, что эти билеты были последние. Завтра с утра обещали туман и сообщение с Копенгагеном временно приостанавливается. — Ингрид, мы должны лететь сегодня. Иначе можем застрять здесь из-за погодных условий. — Дождь? — Туман. — Да. Туман в Скандинавии явление частое, и, к сожалению, затяжное. — Ты всё ещё волнуешься? — Пытаюсь справиться. Но… у нас и правда нет иного выхода, кроме как бросить вызов. — Кому? — не понял последней фразы Фабрицио. — Нашей Жизни и Судьбе. — О чём ты, Ингрид? — Не думай об этом, любимый. — Ты меня пугаешь. И я не шучу сейчас. — Будем надеяться, что это просто сильная усталость от гастролей на меня так действует. — Ингрид облачилась в свой любимый свитер. — Надо забрать вещи из гостиницы. Поехали. — Маттео всё уже привёз. Он ждёт нас в машине. Через час с небольшим они были в аэропорту и поднимались на борт самолёта. Наручные часы Ингрид показывали 1:30 ночи. Она крепко уснула, держа Фабрицио за руку…

***

— Ингрид знала. — Что или о чём? — Федерико наблюдал, как Эмма замешивает тесто для традиционного орехово-ягодного субботнего рулета. — Что погибнет. Рано или поздно, но это случилось бы. — Эмма, чего я не знаю? — Когда тебе исполнилось полтора года, Ингрид тяжело заболела. Проблемы с сердцем. Она отказалась делать операцию. — Почему? — Верила в судьбу. Хотела жить столько времени, сколько у неё было. Любить семью. Тебя. Выступать. А не лежать вечно в клиниках и медленно превращаться из яркой и любимой жены, матери и дочери, в немощную женщину. — Я не помню этого. — А что ты помнишь? — Как мама сидит в черных брюках и рыжем, теплом свитере с горлом, накануне Рождества, за фортепиано, и они с папой что-то играли… — Они написали прекрасную композицию в тот день, я помню. «Элегию». — А почему я никогда не видел своих бабушку и дедушку с папиной стороны? — Твои итальянские родственники люди странные. Я только и знаю о них, что — имена. Лючия и Эрнесто. Они наотрез отказались принимать участие в жизни нашей семьи. — Почему? — Федерико удивился ещё больше. — Потому что были крайне недовольны ни выбором Фабрицио, ни тем более тем, что Ингрид потом заболела. — Но ведь мама же в этом не виновата! — А разве я сказала так, Федерико? Конечно не виновата. Никто никогда не виноват в болезнях. — Эмма убрала рулет в духовку и стала накрывать на стол. Федерико ей помогал и слушал. — Для твоего отца не существовало никогда проблемы выбора. И он порвал все связи с родными. — Они обвиняли маму в болезни. Разве так можно? — Нельзя. И ты прав, что тебя возмущает это, дорогой. — Меня это возмущает. А им, выходит — можно? — Мой хороший, я не знаю, причин, по которым они так думали и сказали. Возможно, твой папа нарушил традиции семьи, выбрав Ингрид, и женившись на ней. По крайней мере, когда мы узнали об этом, Фабрицио так и сказал. Заметь, он не бросил твою маму. Он женился на ней, любил, и отвечал за неё до самого конца. Защищал. Любовь — важнее принципов. Всегда помни об этом. — Когда мама с папой погибли… — Федерико замолчал, Эмма внимательно смотрела на него, ждала, а потом продолжила мысль, поняв, о чём он хочет сказать. — Мы с Фредериком не сказали тебе сразу, потому что в то утро у тебя был экзамен в консерватории, помнишь? — Да. Вы сказали уже позже. На следующий день. — Я боялась, что ты прочтешь в газетах или увидишь в выпусках новостей. — Я вернулся домой студентом консерватории, и в один момент стал сиротой… — Я понимаю, как тебе было тогда тяжело и сейчас тоже. — Сейчас уже не так, Эмма. Тяжело — в самый первый год, но меня спасла музыка. Я всегда хотел быть пианистом. — Любовь к фортепиано у тебя от мамы. — Моё спасение — это музыка и твоя любовь. Вы с Фредериком столько для меня сделали. — Фредерик гордится тобой. — Скучаешь по нему? — Да. Мы ведь с ним были единым целым. Много-много лет прожили, войну прошли; в нашем доме, на чердаке жила еврейская семейная пара, Майя и Даниэль Моргенштерны. — Расскажешь о них? — Не сегодня, Федерико, хорошо? — Хорошо. — юноша кивнул и улыбнувшись, погладил Эмму по руке. — Давай будем пить чай. Рулет уже готов. — Сиди, я его достану, — поднялся со своего места Федерико. — Спасибо. Кухня наполнилась ароматом орехов, ягод и горячего чёрного чая. — Значит, мама знала, что скоро погибнет? — Никто не знает, Федерико, когда придёт его час. Просто Ингрид жила, не оглядываясь на состояние. Конечно, ей бывало плохо и на гастролях, и отдыхать она не всегда, а вернее, совсем не умела, и боль её сопровождала, особенно в последнее время чаще обычного. Но Фабрицио всегда был рядом с ней и знал, что делать в таких случаях. И тебе мама запретила говорить о том, что болеет. — Да, я помню, что она просто ссылалась на сильную усталость после гастролей. — Именно, — кивнула Эмма. — Она оставила может быть какие-нибудь письма, дневники, фотографии? — Оставила. — Я могу их увидеть? — Пока не пришло время, Федерико. Наберись терпения.

***

      Уже ночью, засыпая, Федерико ещё раз вспомнил этот разговор за чаем, и подумал о семейной паре, жившей в их доме на чердаке. «Может, Майя была скрипачкой? А кем был Даниэль? И как они оказались в Гётеборге?» — спрашивал тишину Федерико, а его засыпающее сознание, рисовало лица этих людей.