Горький мёд

       Федерико не видел, кто именно на него смотрит. Но чувствовал, что этот Тайный Наблюдатель — не случаен. Обувшись, Федерико вернулся в парк. Он шел по тенистым аллеям, и думал о матери. «Мама любила море. Мы бывали с ней на побережье. Вот также стояли у кромки и смотрели в даль. Это была Наша Тайна». Федерико очень тосковал о ней. Даже Рождество, которое родители всегда встречали дома — сейчас вспоминается ему реже, чем прогулки по морскому берегу. У моря были только они. Федерико и Ингрид. Он вспоминал сейчас не столько свою мать, а сколько — Время. Бесценные минуты и часы, проведенные с мамой. И именно у моря. Море. Оно забирает все наши печали, и мы просто дышим воздухом свободы, тепла, а они разбиваются в волнах о причал. Море — символ надежды. «Мама любила читать «Watermark». Автором этой очень атмосферной и немного странной книги, был Иосиф Бродский. Я помню, как она зачитывала порой целые куски из неё, а иногда несколько предложений. Кое-какие мне запомнились, невольно.       »…В некоторых стихиях опознаёшь себя… Привязанность к этому запаху следовало, вне всяких сомнений, приписать детству на берегах Балтики… Счастье есть миг, когда сталкиваешься с элементами твоего собственного состава в свободном состоянии… Весь задник был в тёмных силуэтах куполов и кровель; мост нависал над чёрным изгибом водной массы, оба конца которой обрезала бесконечность. Ночью в незнакомых краях бесконечность начинается с последнего фонаря, и здесь он был в двадцати метрах. Было очень тихо. …На закате все города прекрасны, но некоторые прекраснее. Рельефы становятся мягче, колонны круглее, капители кудрявее, карнизы четче, одежды апостолов складчатей, ангелы невесомей. На улицах темнеет, но ещё не кончился день для набережных и того гигантского жидкого зеркала, где моторки, катера, гондолы, шлюпки и барки, как раскиданная старая обувь, ревностно топчут барочные и готические фасады, не щадя ни твоего лица, ни мимолётного облака. «Изобрази», — шепчет зимний свет, налетев на кирпичную стену больницы или вернувшись в родной рай фронтона San Zaccaria после долгого космического перелёта… Это та же вода, что несла крестоносцев, купцов, мощи св. Марка, турок, всевозможные грузы, военные и прогулочные суда и, самое главное, отражала тех, кто когда-либо жил, не говорю уже — бывал, в этом городе, всех, кто шел посуху или вброд по его улицам, как ты теперь. Неудивительно, что она мутно-зелёная днём, а по ночам смоляной чернотой соперничает с твердью. Чудо, что город, гладя её по и против шерсти больше тысячи лет, не протёр в ней дыр, что она прежняя вода (хотя пить её и не станешь), что она по-прежнему поднимается. Она действительно похожа на нотные с затрёпанными краями листы, по которым играют без перерыва, которые прибывают в партитурах прилива, в тактовых чертах каналов, с бесчисленными облигато мостов, высоких окон, куполов на соборах Кодуччи, не говоря уже о скрипичных грифах гондол. В сущности, весь город, особенно ночью, напоминает гигантских оркестр, с тускло освещенными пюпитрами палаццо, с немолчным хором волн, с фальцетом звезды в зимнем небе. Музыка, разумеется, больше оркестра, и нет руки, чтобы перевернуть страницу… «…Италия — это сон, который возвращается до конца твоих дней» Мысленно читая «Набережную неисцелимых», Федерико дошел до небольшой кофейни. А Роберто ещё долго смотрел на водную гладь, вспоминая высокого молодого человека с темными, слегка длинными волосами, в которых играл ветер.