Время стрелять по своим

— Я эгоист, — хрипло проговорил Тихонов вместо приветствия. Дело было на следующий день — рано утром Валя отвезла Рогозину в больницу, и теперь вернулась домой, чтобы наскоро собрать в школу двойняшек и рвануть в ФЭС. — Эгоист, — повторил Иван, выстукивая дробь по шершавой внутренней кромке столешницы. Осунувшаяся Валентина молча разливала чай, резала фрукты, раскладывала по пластиковым контейнерам бутерброды. Руки выполняли работу автоматически; её взгляд блуждал по кухне — расфокусированный, пытливый, словно она потеряла что-то, что непоколебимо должно было быть здесь. Наткнувшись на Ивана, Антонова удивленно, отрешённо спросила: — Что?.. А ведь она — вдруг сообразил Тихонов — была той связкой, деталью, соединявшей его с полковником. До ФЭС их отношения были неестественными, напряжёнными, чужими. Потому что — не было Вали. И если её не станет — прежнего с Рогозиной уже не будет не только потому, что он убьёт её любимую, но и потому, что без Вали эти отношения просто невозможны — в том виде, в каком есть. Антонова видела, понимала всё, что он чувствует к полковнику — и она поощряла это — в какой-то мере. Она смягчала углы. Её присутствие в жизни Галины Николаевны не оставляло ему шанса на полноценные отношения, какие могут быть между мужчиной и женщиной, но давало возможность, надежду, право на эту влюблённую дружбу, обожание, едва ли не поклонение. В присутствии Вали это не выглядело ни неестественно, ни инфантильно. Для них обоих это была внутренняя опора; но с уходом Вали этот хрупкий мирок разрушится. Больше не будет третьей силы. Они встанут перед фактом: отношения или разрыв. Семьи уже не будет, как ни смешно думать о них троих как о семье... — Мам! Ма-ам! Из комнаты вылетели двойняшки — Иван и не заметил, когда они так выросли. Валя мгновенно выпрямилась, расправила плечи, улыбнулась спокойно и ласково. Тихонов ощутил в горле ком — но не от постоянных в последнее время мыслей об убийстве, а от щемящего, горчащего ощущения: так могло бы быть у него. Так могла бы улыбаться его мать. Если бы она была… Если бы она была, не понадобилось бы никакой Галины Николаевны, которой он так страстно, так отчаянно боясь признаться в этом себе, заполнял пустоту. — Обед, — вручая дочерям контейнеры, проговорила Валя. — Завтрак, — указывая на стол. — Бегом, копуши… Тебе кофе? Тихонов не сразу понял, что вопрос обращён к нему. С трудом оторвав взгляд от двойняшек, кивнул на их приветствия, всё ещё впитывая осколок, иллюзию, след того мира, который мог бы быть у него, если бы… Мотнул головой, резко сжал пальцы. Нет. Его нет. Есть другой. И он может исчезнуть, если не решиться на этот страшный, жестокий, несправедливый, но единственно возможный шанс, шаг, чтобы его сохранить. — Да. Кофе. Он смотрел, как Валентина насыпает в широкую красную чашку растворимый Якобс, как заливает кипятком, добавляет сливки. Девчонки уплетали бутерброды, обсуждая что-то смешное и школьное, Валя смеялась с дочерями, вставляла реплики, поправляла им косы и воротники... — Валь… Я покурю на балконе? — выскакивая из-за стола, пробормотал он. — Туда… — удивлённо ответила Антонова, махнув в сторону комнаты, и он сбежал из кухни, подальше от этого тепла, уюта, от этого обыкновенного семейного утра, чувствуя, что не вынесет больше… Но в комнате всё оказалось ещё хуже. Здесь ещё витал запах сна — тёплой разложенной постели, разбросанных книг, одинаковых цветных пижам. Тихонов проскочил мимо стола с акварельными красками и фиолетовым нетбуком, мимо зелёных кресел-мешков, мимо шведской стенки и стеллажа с икеевской акулой и выбрался на балкон, стараясь не думать, не смотреть на эту чужую, счастливую жизнь… Не такую счастливую, впрочем. Навалившись на влажный, проржавевший бортик незастеклённого балкона, Иван вытащил из рюкзака сигареты, но руки дрожали так, что он не смог справится с зажигалкой. — Валя… Валя… Валечка… Губы выговаривали что-то сами, он обхватил себя руками, измятая сигарета упала на застеленный куском старого линолеума пол. — Валя... Иван вдруг понял, что она — неотъемлемая часть. Без неё их отношения с Рогозиной не будут полными. Даже если Галина Николаевна никогда не узнает правду. Выбор… Тихонов был уверен, что выбора нет. Но выбор был: между Валей и Галиной Николаевной. Между тем, чтобы убить Антонову и навсегда потерять Рогозину или навсегда потерять Рогозину — и потерять вместе с ней Валентину, потому что полковник — он был уверен, — уведёт её за собой. — Тихонов! Ты идиот? В такой холод на балконе в одной футболке! Валя втащила его в комнату — раскрасневшегося, с часто бьющимся сердцем, сотрясаемого дрожью, — вынула из шкафа шерстяной кардиган, накинула ему на плечи. Он почти утонул в нём; реальность покачивалась, как сквозь сон пробивался голос Антоновой, в руки ткнулась тёплая чашка, от которой тошнотворно пахнуло кофе. От кардигана, напротив, пахло чем-то тонким, смутным, слабо знакомым… — Это Галины Николаевны, — с усмешкой хмыкнула Валентина. — Пей. Ещё воспаления лёгких тебе не хватало...

***

Когда он вошёл в палату, за окном уже сгустились сумерки. Городские огни, вспыхивая частыми цветными искрами, резали уставшие глаза. Увидев Рогозину, Иван открыл рот и почти признался. Жить с этим грузом становилось почти невыносимо. — Валя сказала забрать вас... Галина Николаевна обернулась от стола. Она писала что-то то, рука летала над бумагой; когда она взглянула на Ивана, лицо ещё хранило сосредоточенность, серьёзность, какое-то хмурое вдохновение. Мгновение он любовался ею. А потом резко, нервно попросил: — Одевайтесь… Пожалуйста... ...Они проскочили до пробок и вернулись домой куда раньше Антоновой. — Как всегда застряла в конторе, — проворчала Рогозина. — Сколько раз просила не засиживаться допоздна… — Кто бы говорил, — тяжело усмехнулся Тихонов. — Валя велела, если задержится, проследить, чтобы вы легли вовремя. — Ну-ну, — проговорила полковник не то насмешливо, не то угрожающе. — Да... — ответил он, сам не понимая, что происходит. Слегка кружилась голова. В комнате было душно; он дёрнулся к балкону, чтобы открыть дверь, но Рогозина перехватила на полпути: — Не надо. Попозже. Мёрзну. Дыхание сбилось. Её пальцы оказались горячие, цепкие; запястье онемело. Идиот. Идиот хренов. Возьми себя в руки, идиот. Приду-у-рок... Тихонов попятился, разрывая контакт. Налетел на стену. Упёрся в выключатель и случайно вырубил свет. Сверкнули её глаза. Нет, нет, да нет же! — Пожалуйста… Давайте спать… и… И он осознал, как двусмысленно, как дико это прозвучало. К лицу прилила краска. — У тебя даже в темноте щёки горят, — бесстрастно произнесла полковник. К чему она? Что она делает? Дразнит? Провоцирует?.. Иван запрокинул голову. Внутри поднималась, глухо рыча, злоба. Злоба на себя. Злоба на неё. Злоба на её отца, втравившего его в такую дрянь. — Я люблю вас, — сказал он внезапно, спокойно, почти равнодушно. — Я убью за вас. — Что ты такое… что ты говоришь такое… — Я уже убил, — одними губами добавил он. Полковник умела читать по губами; она поняла бы, если бы в комнате было светло. Но света на было. — Ради вас… Тихонов резко развернулся, включил свет и выдохнул. Твёрдо произнёс: — Галина Николаевна. Валя меня четвертует, если я не прослежу за тем, чтобы вы соблюдали режим. Пожалуйста. Ложитесь. А я её дождусь... Полковник, ни слова не говоря, ушла в соседнюю комнату. Иван спрятался в кухне — такой жилой и уютной утром, такой тёмной, холодной и пустой сейчас. Зажёг бра. Потянул с подоконника забытую книгу, раскрыл на случайной странице и принялся читать — негромко, но вслух, чтобы заглушить мысли — о прошлом… о будущем… — Пешком... С лёгким сердцем, выхожу на большую дорогу. Я здоров и свободен, весь мир предо мною. Эта длинная бурая тропа ведет меня, куда я хочу*. Куда я хочу... ...Он читал, прислушиваясь, как льётся вода, как гремят дверцы шкафа, как включается и выключается свет. Он смотрел в книгу, но слышал шаги в коридоре; слышал, как они остановились в дверях кухни, чувствовал спиной, как Рогозина смотрит на него, стоя в проходе. «Может быть, — с тоской подумал он, захлопывая книгу, — может быть, это наши последние мирные минуты вдвоём».