Огненный снег — пепел

      Когда от брата практически ничего не остаётся, Лань Цижэнь чувствует себя ребёнком. Не мудрым, не опытным или сильным мужчиной, а глупым, ничего не понимающим дитя. Беспомощным и потерянным, которому нужно продолжать идти вперёд. Но куда это — вперёд?       И всё же он идёт, его спина всё такая же прямая, шаги так же тверды, а движения рук спокойны и плавны.       Внутри всё идёт под откос.       Это не страх ответственности, к ней он был готов с самого детства, не страх не оправдать возложенных надежд или подвести людей, стоящих за ним, нет. Его учили, с самого младенчества вбивая в голову, что, пусть он и второй сын, он всегда может остаться единственным. Его готовили к тому, что может произойти что угодно, жизнь не камень и не сталь, и сколько бы сил, таланта и удачи ни было, её может прервать любая случайность.       Но такая?..       Его потрясло то, что жизнь может стать конечной без остановки сердца. То, что человек продолжит дышать, не будет значить, что он жив — его больше нет и не будет.       И это кажется большим, чем смерть, страшнее любых посмертных мучений, страшнее всего.       Лань Цижэнь раз за разом остаётся с братом и молчит, говорить его учили не так тщательно, как держать меч или перебирать струны. Он садится рядом и закрывает глаза, слушает дыхание, чувствует запахи благовоний. По стенам мечется свет пары одиноких свечей. У него же самого на горле и в груди — железные прутья, под прутьями испуганная пустота.       Не понимает, не может понять.       Ему хочется спросить так много, ему хочется просто услышать объяснения. Брат всегда умел объяснять, ему требовалось всего несколько минут, чтобы Лань Цижэнь понял даже самые сложные ноты или смог разобраться в любом трудном тексте.       А сейчас, прямо сейчас его собственная жизнь — это самый непонятный свиток из всех, что он видел и держал в руках. И объяснять ему, что с этим делать, больше некому.       Лань Цижэнь даёт ему время, он даёт ему годы, где-то так глубоко в сердце надеясь, что он одумается, изменит своё решение. Пытается верить, что медитация, уединение и покой вернут ему брата, вернут ему друга и того единственного, кого можно было бы назвать близким.       Время идёт, время разрушает, дробит жизнь на мелкие пыльные осколки. Нет ничего вечного. И так же, как храм, лишённый ухода и молитв просящих, тело и душа превратятся в ничто, если про них забыли.       Цинхэн-цзюнь бледен и сух. Он почти не изрекает слов, его глаза едва ли бывают открыты. Лань Цижэнь не просит разговора, уже не заставляет того есть или открыть окна и впустить воздух. Он приходит и остаётся рядом, но не позволяет себе касаться брата даже духовной энергией. По правде говоря, его пугает то, насколько та может быть холодна и безжизненна. «Что мне сказать твоим детям?» «Как мне быть тем, кем ты быть отказался?» «Как мне спасти всех от того, что ты сделал с собой?»       Их учат оплакивать скорбно, но тихо. Принимать смерть как часть будущего пути. У Лань Цижэня всегда получалось, его боль больше походила на прощание, он легко отпустил родителей и тех знакомых, кто оставлял их рано или трагично.       Отпускать мертвецов было просто. Оплакивать того, кто жив, слишком больно.       Лань Цижэнь лишь поджимает губы, прикрывает глаза и выходит; в этот раз они простились навсегда. Он оплакивает брата так много лет, так много лет пытается принять, смириться, проститься с ним, уменьшить свою боль, что, коснувшись его в последний раз, ему кажется, будто дышать становится легче.       Ему хочется верить, что это лишь раз, что всё это случайность и ошибка, подкосившая одного. Только одного.       Когда от Сичэня почти ничего не остаётся, Лань Цижэнь чувствует себя разбитым стариком. В нём вновь нет ни мудрости, ни силы, только ломаное нутро, так и не получившее ответа ни на один свой вопрос.       Теперь Лань Цижэнь боится давать ему время. Он знает, что время не спасает, оно не затягивает раны, не лечит и не сращивает душу — оно губит, оно отнимает силы и уверенность в том, что в жизни остаётся хоть какой-то смысл.       Ему нужно быть рядом; ему стоило бы научиться говорить, а лучше кричать, или встряхнуть за плечи, впустить в помещение свет и воздух, самому дать ответы на все вопросы, рассказать, зачем жить, рассказать, что всё имеет смысл, лишь если ты жив.       У Лань Цижэня есть только прямая спина, всё такие же твёрдые шаги и плавные уставшие руки. У него есть неоплаканное горе, чувство вины за то, что не смог помочь и уберечь тоже не смог. У него внутри неразумное дитя, мудрый муж и разбитый старик. А храм держится на собственных молитвах и безмолвном обещании, данном тогда брату, переданном не словами, а последним касанием тёплых пальцев к холодному лбу.       Сейчас «я справлюсь за нас обоих» превратилось в «я справлюсь за нас троих».