Мой Борджиа

      Через неделю после того, как я увидела Чезаре Борджиа впервые во всем его блеске и славе, мне удалось снова встретить его.       В этот раз он шел пешком, беседуя со своим спутником (видимо, тем самым жутким убийцей Микелетто, про которого я читала много ужасных вещей и который являлся верным слугой и другом герцога Валентино), и я почувствовала, как дрожат у меня ноги, отказывающие делать и шаг по направлению к нему. Когда я осознала, что он уже уходит, а я стою так и не в силах сдвинуться с места от страха, я окликнула его:       — Господин Чезаре Борджиа!       Он оглянулся, и мы встретились глазами. Здесь, вблизи, в вечернем свете, он казался созданием не из этого мира. Блестящая рукоять шпаги висела на его поясе, ослепительно белый ворот рубахи торчал из-под черного костюма с необыкновенными шнурованными рукавами по моде высшего сословия того времени, подчеркивая его стройную фигуру и царственную осанку. Черные разлетевшиеся брови обрамляли темные глаза, смотревшие решительно, с каким-то диким огнем на самой их темной глубине, а тонкий правильный нос гармонизировал его облик, добавляя изысканности и аристократичности. На его каштановых кудрях до плеч еще играли блики заходящего солнца.       В этот самый момент я снова почувствовала то же, что и в первый раз, — от страха ли, от восхищения ли, мой язык стал непослушен мне и — я забыла итальянский. Не знаю, какое затмение нашло на мои нейроны, так тщательно организованные в нужной последовательности, но — при осознании этого — паника накрыла меня. Не зная, что делать, бежать ли прочь, стоять ли здесь перед ним безмолвной и молиться, чтобы он не убил меня слишком быстро, я застыла, залившись румянцем.       Герцог Валентино, подняв одну бровь, приблизился ко мне.       — Я слушаю вас, миледи — проговорил он, почтительно склонив голову. Мысленно я поблагодарила своих инструкторов, одевших меня как знатную даму. Я знала, что красива, и это осознание вернуло мне контроль над собой. Я успокоилась, и итальянский вернулся ко мне.       Я улыбнулась ему настолько очаровательно и искренне, насколько могла.       — Я так рада вас видеть, — просто сказала я, и мои глаза, наполненные счастьем, подтверждали это. — Я приехала сюда из Венеции на аудиенцию к папе Римскому. Я сбежала из дома, откуда меня бы ни за что не отпустили одну, но мне так хотелось… прослышав о его величии, исповедаться у него и присутствовать на мессе.       Мне хотелось показаться ему наивной очарованной девочкой, которая подчиняет свой рассудок восторженным мечтам. Благо мне почти не приходилось играть это.       Чезаре выслушал мою речь, однако продолжал молчать с почтительным интересом.       — Но я не знаю, как это сделать, — проговорила я, опустив глаза. — Я слышала, на мессу пускают только знатных горожан, а об исповеди для любого желающего не может быть и речи, ведь Папа так занят.       — Как ваше имя? — спросил Чезаре все с тем же почтением.       — Агнесса Росси, милорд, — ответила я, сделав милый реверанс.       К моему радостному удивлению, Чезаре широко улыбнулся.       — Я поговорю с отцом, и мы найдем для вас время для исповеди, — сказал он. — На вашей душе лежат такие тяжкие грехи?       Теперь его улыбка стала соблазнительна и опасна. Он напомнил мне тигра, который однако не опасен, пока не голоден.       — О, не очень тяжкие, милорд! Но их достаточно, чтобы тяготить меня.       — Мы решим это, — кивнул Чезаре. — А через два дня, в субботу, отец будет проводить утреннюю мессу, вы можете пройти. Назовите страже свое имя и вас впустят.       — Благодарю вас, милорд! — воскликнула я так счастливо, будто он вдруг одарил меня несметными богатствами. Я схватила его за руку и наклонилась поцеловать ее — как я знала, это делают у папы Римского, но вдруг решила, что это чересчур, и отдернула руку. Все это действо привело меня в еще большее смятение, и мне стало ужасно стыдно за себя.       Чезаре смотрел на меня в изумлении.       — Простите, милорд! — воскликнула я, отвернулась и быстрым шагом ушла прочь.       Я очень боялась, что его слуги поймают меня, но преследования не было. Я прибежала к себе в дом и упала на кровать, тяжело дыша. Мне было и стыдно за себя, за свою неловкость и, как он скорее всего подумал, глупость, и лихорадочное возбуждение, сладкое и пьянящее охватывало меня. О, этот человек пленял меня! Все, что я знала о нем из книг, все ужасное и порочащее, и все восхищение им, которое я наблюдала здесь, сплелось воедино в образ, не поддающийся описанию, всеобъемлющий, всевластный. Его изысканные манеры, почтительность и деликатность, но также и его жестокость, жажда власти, безумные амбиции, беспощадность к врагам, разврат и кутежи — все это как в вихре калейдоскопа составляло его харизму, его непреодолимое обаяние.       При мысли о том, что мне надо убить его, я ощутила горько-сладостное чувство. Как человек, сжегший прекрасный храм Артемиды, наверное, упивался своим преступлением и наслаждался разрушением этого шедевра, так и я погашу это солнце своими руками. Оно все равно погаснет в самом блеске славы, просто я чуть ускорю это, и спасу тем самым весь мир.