Мой Борджиа

      Вечером того же дня он снова навестил меня. Не в силах сдержать своей радости, я бросилась ему в объятия и уткнулась лицом в плечо. Не знаю, почему мне становилось так хорошо от его присутствия.       — Ты ждала меня? — спросил он, широко улыбаясь и гладя меня по голове.       — О, совсем чуть-чуть, — ответила я и рассмеялась, целуя его в плечо.       Он отнес меня на кровать, и невыносимо-сладкое наваждение снова окутало меня. Я растворялась в нем, не могла наглядеться на его лицо, такое решительное и такое прекрасно-гармоничное. Все, что было в нем, от кончиков его пальцев до этих чудных вьющихся волос одурманивало меня. Его голос и его стоны были райской музыкой, и если бы он убил меня сейчас на этом месте — я умерла бы счастливейшей из женщин.       Эту ночь мы снова провели вместе, болтая и смеясь. Иногда Чезаре становился печален и словно о чем-то задумывался, а у меня пробуждалась еще большая нежность к нему.       — О чем ты печалишься, любовь моя? — спросила я.       — Много мыслей волнует меня… — задумчиво ответил он, глядя в потолок. Затем повернулся и тронул мой нос. — Но тебе не стоит об этом тревожиться.       — Я верю в тебя, Чезаре, — тихо сказала я, зная, что лгу, но желая изо всех сил верить своим словам. — Ты подчинишь всю Италию.       Он грустно усмехнулся.       — Если Бог любит меня, то это произойдет.       — Как же он может не любить тебя? — воскликнула я нарочито изумленно, желая развеселить его. — Разве возможно иметь сердце и не любить тебя?       Однако Чезаре все еще был печален.       — Я делал много плохих вещей, Агнесс. Но делал я их ради семьи и всегда старался быть справедливым.       — Ты все делаешь правильно, — прошептала я.       Где-то в отголосках памяти проскользнули все леденящие кровь поступки, которые приписывались ему, но сейчас, когда он был в моих объятиях, такой живой и такой прекрасный, все эти истории казались страшными сказками, рассказанными специально, чтобы напугать впечатлительных глупцов. Он — светлый ангел, и он не может быть неправ.       «К черту тот мир», — пронеслось вдруг в моей голове, и появление этой неожиданной и неправильной мысли отрезвило меня.       — Тебе стоит идти, — вдруг сказала я. — Ты нужен своей семье.       Он посмотрел на меня в изумлении.       — Женщина выгоняет меня! — воскликнул он.       — Если она тебя любит, то ей это немного простительно, — я улыбнулась, едва сдерживая слезы.       — Я приду! — предупредил Чезаре, одеваясь.       — Звучит как угроза, — рассмеялась я.       — Тебе еще нужно исповедаться у Папы Римского, — напомнил он. — Стоит накопить побольше грехов, чтобы не отвлекать его по пустякам.       Я снова засмеялась и обняла его.       — Самый прекрасный грех — это ты, — сказала я.       Он поцеловал меня в нос и вышел за дверь. Я упала на кровать и долго лежала с счастливой улыбкой на лице, в счастливом сне наяву, с грезами, затуманившими мой разум обещаниями невозможного Рая.       Он стал приходить так часто, как только ему позволяли дела — благо никаких походов в ближайшее время не предвиделось, и мы проводили большое количество времени в объятиях друг друга. Несколько раз мы брали лошадей и ездили за далеко за центральную часть города, и я стала ощущать себя гораздо лучшей наездницей, чем в свой самый первый день приезда. Счастье смотреть на него, слушать его голос, чарующий, смеющийся, счастье бесконечно прикасаться к нему — о, знала ли я, что такие чувства возможны в этом мире? Мой Чезаре, «карающий ангел», как называли его в Риме и за его пределами, со мной был ангелом-хранителем, моим защитником и проводником. Нигде не чувствовала я себя более безопасно, чем рядом с ним, ибо видела, какой трепет испытывают перед ним все и как боятся его гнева неприятели.       Интересы тех, кого он любит, стояли перед ним превыше всего, и не было такой вещи, что он не сделал бы ради блага своей семьи.       Жизнь, которую мне предстояло забрать, цвела передо мной во всем своем блеске и силе. Я вдруг ясно увидела, как эти полные страсти глаза станут пустыми и безжизненными, как это бьющееся сердце, мечтающее завоевать мир, остановится, как этот ум, такой живой, такой деятельный, — все это исчезнет и порастет травой так скоро — с моей ли, без моей ли помощи. Никогда не построит он свою империю, и всему, чем он живет и за что воюет, не жалея своих неиссякаемых сил, не суждено будет сбыться.       Мне стало так горько от этой мысли. Если бы я могла, я бы приказала всем планетам остановиться, земле перестать вертеться, дню и ночи сменяться, только чтобы он жил, чтобы его безумная энергия, льющая через край, никогда не заканчивалась.       Мы сидели на траве под палящим июньским солнцем 1503 года. Я отвернулась от него, пряча слезы. Он, однако, заметил и начал гладить меня по волосам, сам не зная отчего утешая.       — Что бы ты хотела, дорогая Агнесса? — спросил он. — Что бы тебе принесло счастье?       — О, я бы хотела, чтобы ты берег себя и ни с кем не воевал, — сказала я печально.       — Это невозможно, милая, — ответил он задумчиво.       — Да, я знаю, — я погладила его по груди. — И поэтому я люблю тебя.