Камень становится песком

— Спирт, optima mater, серебряные опилки, нигредо, одна унция, двимеритовая пыль, раствор ртути, сера, одуванчик, шишки хмеля, каприфоль — всего по две унции… — И разрыв-трава, — серьёзно добавил Луи. За прошедший вечер он успел перетащить всё своё барахло в закуток пещеры, которую Волчиха нескромно именовал «своей мастерской», а теперь устроился на груде ящиков, служивший тому импровизированным столом, с пригоршней метательных ножей и пузырьком яда в руках. Очередная завёрнутая в яркую тряпицу бомба с глухим звуком опустилась в ящик. За целый вечер там набралось уже с полдюжины её собратьев. — И разрыв-трава, — повторил ведьмак. Глаза его при этом сощурились, придавая сходство с всамделишным котом, цеховым зверем его школы. Потом он тряхнул головой, потянулся, протёр глаза — и сообразил наконец: — Что? Не бывает такой. — Да как же это не бывает? — попытавшись придать себе самый что ни на есть учёный и знающий вид, ответил Луи. — Ты же ведьмак, vatt’ghern, стыдно тебе не знать. Ежели увидишь гнездо змеиное, альбо ежиное, надобно то гнездо завалить камнями альбо закидать соломою, а самому в сторонке схорониться и обождать. Змея, дабы путь к детям своим отворить, приносит разрыв-траву, а трава то чародейская и шибко магическая и любой замок альбо засов отмыкает. Выражение лица ведьмака с каждый словом этой тирады становилось всё более и более кислым, словно тот жевал недозревший лимон, и Луи наконец не выдержал, рассмеялся и ткнулся лбом ведьмаку в плечо. — Ты издеваешься, — Эгберту, ведьмаку Школы Кота, прозванному за буйный нрав Волчихой, только и оставлось, что констатировать очевидный и бесспорный факт. — А ты хочешь спать. Ночь на дворе, vatt’ghern. — Мы ещё не закончили, — запротестовал ведьмак. Госпожа Аэлирэнн приказала выступать завтра, на рассвете — и ничего хорошего их не ждало. Три каэдвенских форта, каждый с ганизоном солдат — это тебе не караван купцов и не одинокий патруль. Даже рыжий полукровка, вечно во всём с ней согласный — Луи пару раз посмеялся над безволием ведьмачьего атамана, на что Волчиха чуть ли не смертельно обиделся — говорил, что они ещё не готовы к серьёзной битве. Аэлирэнн, однако, была непреклонна, а слово её — было законом. И потому они теперь пытались… Он опять почему-то вспомнил человеческую поговорку. — Перед смертью не надышишься, vatt’ghern. Зато можно выспаться. Волчиха снова протёр покрасневшие глаза. — Скажи на милость, с каких пор ты сыплешь поговорками, как моя тётушка? Луи это забавляло. В языке dhoine, несмотря на всю его неблагозвучность, можно было найти немало весёлого — а лучше всего было то, с каким очаровательно растерянным видом на его болтовню реагировал ведьмак. Ради такого можно было и потрудиться запомнить все эти глупости. — А хочешь ещё одну? — спросил Луи. К делу стоило подойти немного решительней — а потому он принялся стаскивать свои сапоги. Ведьмак посмотрел на него убийственно. — Aen mor a'caemm fore. А знаешь, как по-вашему будет? Ведьмак продолжал сверлить его взглядом — а ещё с трудом и безуспешно пытался отмерить очередные две унции каприфоли. — Двум не бывать, а одной не миновать, стало быть. Так что если нам завтра подыхать — то никакие бомбы не помогут. Поэтому давай уже спать. Луи не стал делиться своими прочими наблюдениями — что к Аэлирэнн смерть уже как будто пришла, заглянула ей в глаза и ушла прочь — и потому та считала себя бессмертной — и что рыжий атаман ведьмаков выглядел так, словно его распороли, как тряпичную куклу, пересчитали кишки и зашили обратно — и потому он хотел поскорее умереть окончательно. Но Волчихе о таких делах знать незачем. Потом Луи стащил свою — выигранную у ведьмака в гвинт — стёганую куртку, и устроился прикрытой рогожей груде соломы, служившей Волчихе постелью. — Раз уж ты всю ночь собираешься делать свои бомбы — то я сегодня сплю тут. У тебя хоть помягче. — А у тебя совести нет, — пробурчал ведьмак — а потом всё-таки тоже согласился с неизбежным и принялся раздеваться. Позже, когда Луи уже почти уснул, ведьмак легонько шевельнулся в его объятиях. — Расскажи сказку, раз такой умный, — пробормотал он. — Никогда не приходилось слушать. Луи рассмеялся — и принялся рассказывать.