Утром чувствую себя фигово, провожу манипуляции с сосудами и составом крови — головная боль и тошнота уходят. Заглядываю на пять минут в подвал, после чего выхожу к морю. Встречаю вчерашних девчонок на пляже недалеко от дома. Мы здороваемся и вместе идём купаться. Девять утра, прекрасное время, чтобы освежиться: вода немного прохладная, солнце пока не печёт. Про обоссанный туалет они не вспоминают, значит, всё в порядке. Из воды показываю на маяк в отдалении, говорю, что им обязательно надо сходить к нему, оттуда открывается шикарный вид.
— Это твой дом? Ты живёшь в нём один? — спрашивают девчонки, глядя на мою виллу.
Киваю. Снаружи дом выглядит совсем обычно — я не стал его перестраивать, обносить высоким забором или ещё как-то облагораживать, рассудив, что чем неприметнее, тем лучше. И до вчерашнего дня эта стратегия не давала сбоев.
Конечно, они не могли не заметить синий крест, прислонённый к бетонной стене заброшенной стройки по соседству. Рядом с ней я когда-то похоронил Шона, и за эти годы хозяин так и не объявился. Наверное, нашёл своё счастье в другом месте.
— Тут кто-то похоронен или это просто какое-то?.. — начинает Анна, но подруга шикает на неё, вынуждая замолчать. И правильно, я совсем не хочу говорить об этом.
— Простите, девчонки, но мне нужно уходить, у меня есть дела, — говорю я, и это правда.
— Ты не против, если мы постоим рядом... с ним? — спрашивает Валентина. В её голосе слышится нечто такое, что я не могу отказать.
— Окей-окей...
Пока рассматривал вчера стенд с фотографиями и газетными вырезками, появилась одна мысль, которую планирую реализовать. Захожу в дом, из сейфа достаю несколько увесистых пачек, складываю в рюкзак. Накинув его на плечи, выбираюсь из посёлка в безлюдное место. Найдя такое, усилием мысли поднимаю себя в воздух. Земля резко уходит из-под ног, отчего на секунду сердце замирают в груди, а клубы песка и камней вздымаются там, где я только что стоял. Взлетаю не слишком высоко, но так, чтобы не было видно с земли. Левитация всего лишь грань телекинеза, я понял это уже довольно давно, однажды решив испробовать свои силы на самом себе. Если можно управлять любым предметом, с тем же успехом можно управлять и собственным телом.
Наверху прохладный ветер, дышится легко, лечу уверенно — у меня нет крыльев, мне не нужно ловить потоки воздуха, чтобы двигаться. Я не Архимед и не нуждаюсь в точке опоры, скорее, похож на барона Мюнхгаузена, который вытащил себя за волосы из болота. Ветер свистит в ушах, тело наполняет странная лёгкость, будто я воздушный шарик, которому не страшны никакие ветра и никакие высоты. В детстве у меня была книжка про летающих детей, она осталась в моей комнате в Сиэтле. Я тогда мечтал, как и любой ребёнок, научиться летать. Кто же знал, что через несколько лет у меня получится и это, и многое другое. И уж точно тогда никто не мог предположить, что нашего отца убьют, а мы с Шоном станем бездомными волчатами, вечно бегущими от охотников. Моему брату досталось больше всех, и больше всего вреда ему причинил я...
Закрывшись рукой от солнца, всматриваюсь вдаль. Внизу проносится унылая пустыня, над головой глубокая синь с редкими облаками по краям. Через несколько минут полёта вижу небольшой город. Он стремительно приближается. Нахожу заброшенное место на окраине, аккуратно приземляюсь и иду к центру. Чем ближе подхожу, тем больше людей, улыбаюсь всем, кто улыбается мне. Мексиканцы приветливее гринго. Слышал, что примерно так же, как гринго приветливее русских, но девчонки из Восточной Европы не показались мне замкнутыми, они клёвые. Уличные музыканты в сомбреро играют на инструментах и поют песни, фотографы предлагают сделать красивое фото, продавцы зазывают в лавки, официанты — на утренний кофе. Вежливо благодарю, но уклоняюсь ото всех, я здесь не для развлечений и кофе с утра уже выпил. Тем более что предпочитаю самостоятельно варить лучший кофе, который только можно найти в соседних городках.
Наконец, добираюсь до центра, пересекаю сквер, любуясь собором. Делаю звонок по телефону-автомату. Подхожу к банку, но не слишком близко. Фасад обновили, новые стены, окна, решётки потолще, охраны в два раза больше, но, если мне захочется ограбить его ещё раз, разве меня это остановит? Мысленно прохожусь по окружающим зданиями, выключая камеры наблюдения.
Захожу в дверь, у небольшого окошка вытаскиваю пачки денег. У кассирши вытягивается лицо. Говорю по-испански, что хочу сделать крупный вклад, можно ли позвать управляющего? Через несколько минут появляется невысокий смуглый мужичок в чёрном костюме. Ведёт меня в отдельное помещение для випов. Ему докладывают по рации, что зафиксирован сбой системы видеонаблюдения, приказывает устранить. Мы остаёмся в комнате вдвоём. Предлагает мне чай, кофе, прохладительные напитки. Прошу колу, вновь выгребаю деньги из рюкзака. Задерживаться долго неохота, поэтому сразу сообщаю, что пришёл возвратить собственность. Он удивляется, явно сбитый с толку. Говорю, что несколько лет назад ограбил их банк, взял миллион песо, теперь возвращаю в пять раз больше. Мужичок, похоже, в лёгком шоке, тянется к рации. Она не работает. Дёргает за ручку двери, не поддаётся. Делаю ему знак соблюдать тишину, вежливо спрашиваю, собираетесь ли брать деньги? Причём с процентами, лишние можете оставить на карман, мне не жалко. Кивает. Допиваю колу, поднимаюсь на метр в воздух и подтягиваю управляющего к себе, как паук тянет спелёнатую паутиной муху. Мужик не может шелохнуться или крикнуть, в глазах ужас. Говорю, что не люблю быть должен, а если слишком пожадничаешь или взболтнёшь кому про меня, убью. Веришь? Пронизываю его своим волчьим взглядом, который я стараюсь не демонстрировать людям просто так. Он судорожно кивает. Ещё бы он не поверил после такого! Тогда окей, спасибо за колу. Опускаю на пол себя, управляющего и выхожу за дверь. Рюкзак за спиной пуст. Покидаю здание банка, включаю камеры. Adiós, приятно было пообщаться! Даниэль Диас больше не грабитель банков, я закрыл эту главу своей жизни.
Через полчаса я уже в соседнем от Пуэрто-Лобоса посёлке, он большой и тянет на целый городок. Захожу в свою школу, в ней немноголюдно — начались летние каникулы, но учителя ещё работают, а отстающие ученики подтягивают «хвосты». Подхожу к стенду с результатами итоговых экзаменов за год:
1. Daniel Díaz — 9 puntos.
Совсем неплохо. Жаль, что с таким произношением испанского мне никогда не получить десятку. И тем не менее, я на первом месте среди своих сверстников!
— Díaz, entra en clase.
Мой классный руководитель собственной персоной. Тучный высокий мужчина с седыми висками и пухлыми губами выглядит серьёзно, как будто я плохо себя вёл на уроке. Ну, чел, у нас же каникулы! Вздохнув, тащусь вслед за ним. Он открывает дверь ключом, и мы заходим в класс английского. Учитель не спеша садится в своё кресло, указывая мне на переднюю парту.
— Por favor tome asiento.
— Что вы говорите, сеньор Дельгадо? — спрашиваю я, оставаясь на ногах. На самом деле я его прекрасно понимаю, но разговаривать по-испански мне до сих пор тяжело, тем более оправдываться в чём-то. Пусть сам мучается. — Давайте лучше по-английски.
— Всё ты понимаешь, Даниэль, — говорит он с сильным акцентом. — Ладно, будь по-твоему. Присаживайся.
Сажусь за парту, вопросительно глядя на него.
— Я очень доволен тем, что ученик моего класса получил лучшую оценку, — говорит он. — Жаль, что не десятку, но ничего не поделаешь. Директор очень хвалил меня…
Мои губы невольно растягиваются в улыбке.
— И ничего смешного в этом нет, — хмурится он. — Потом он отчитал меня за то, что ты много пропускаешь. Неделями. А в январе-феврале тебя и вовсе не видели ни разу! Два месяца, Диас! Я не могу постоянно закрывать глаза на твоё поведение.
Он прав, январь и февраль я почти безвылазно провёл в подвале, мне было не до школы.
— Но, сеньор Дельгадо, — искренне развожу руками, — я ведь сдал экзамен лучше всех, что ещё нужно?
— Вот это и странно, — от волнения он тяжело дышит. — Мало того, с тобой одни странности, Даниэль. В школе у тебя нет друзей, тебя боятся ученики…
— Да я вообще никого и пальцем не тронул! — возмущаюсь я, но он продолжает, как ни в чём не бывало:
— Ещё эти татуировки твои на руках и причёска... нетипичная. Хорошему мальчику, тем более отличнику, ни к чему красить волосы и рисовать черепа на теле.
Хорошо, что он ничего не сказал про портрет на груди, хотя пытался рассмотреть его, насколько позволяла майка.
— Однако стоит признать, с тех пор как ты у нас появился, школа стала почти образцовой — хулиганы присмирели, наркоторговля сошла на нет. А это, скажу я тебе, бич любого среднего и высшего учебного заведения.
— Наверное, учителя хорошие, — ворчу я, пытаясь скрыть негодование. — Ваша работа благоприятно влияет на…
— Ты мне зубы не заговаривай, — перебивает он, но кивает: — Неплохие тут учителя, хотя ты лучше меня знаешь, что дело не в них. Я давно заметил — когда ты появляешься в коридоре школы, смолкают все разговоры, ученики смотрят на тебя, как... — он долго не может подобрать нужные слова, — как овцы на волка. Как ты это делаешь? Кто ты вообще такой?
¡Bravo, señor Delgado! Великолепное сравнение и попадание стопроцентное. Но что ему ответить? Сделав большие глаза, пожимаю плечами:
— Вы знаете меня четыре года, сеньор Дельгадо, я Даниэль Диас, ваш... эээ... дружелюбный сосед!
Похоже, он не оценил юмор.
— Я навёл справки — никто никогда не видел твоих родителей. Нет никаких документов о тебе, твоём адресе и поступлении. Откуда ты вообще взялся и как попал в нашу школу?
А вот это уже серьёзный косяк с моей стороны. Сейчас я действовал бы по-другому, а тогда, будучи совсем мальчишкой, просто дал на лапу кому-то в школьной канцелярии и успокоился. И вот учитель обнаружил нестыковки. Он хороший, мы с ним часто болтаем на разные темы — он единственный образованный человек среди моих знакомых, кто неплохо знает английский, и ему тренировать знание языка со мной в радость. Можно сказать, что благодаря друг другу наше знание языков сильно улучшилось. Причинять ему вред совсем не хочется, так что придётся найти другой способ отвадить его от моей персоны.
— Ладно, — киваю я, вставая и подходя к его столу. Опираюсь на него костяшками кулаков. — Вы совершенно правы, сеньор Дельгадо, я непростой человек.
— Ну вот, я так и… — начинает он, но я перебиваю его.
— Вы мне очень нравитесь, но вы слишком глубоко копнули, — говорю я, по-волчьи уставившись на него. Второй раз за день я вынужден прибегнуть к этому способу общения. — Чем меньше вы знаете, тем лучше для вас. И для всех. Иначе я не смогу вас защитить...
— Защитить? От кого? — удивляется он. Под моим пронизывающим хищным взглядом у него появляется испарина на лбу, а в горле растёт ком. Такой злобной версии Даниэля Диаса, обычно спокойного мальчика с большими печальными глазами, он ещё не видел.
— От моих родителей, конечно! Вы слышали, какая идёт война между наркокартелями на юге? Каждый месяц гибнут сотни. Раньше я жил в США, но засветился, и отец решил вернуть меня на родину. — Сочиняю я неплохо. Прости, папа, что мне приходится говорить такое... — Вот почему пропали все наркоторговцы: чтобы никто из них не узнал сына наркобарона. О них позаботились. А если вы будете и дальше задавать свои вопросы, о вас тоже могут позаботиться.
— Ты — сын наркобарона?! — учитель сглатывает, оглядываясь и вытирая вспотевший лоб рукавом пиджака. — Но я не хотеть ничего…
— Если за дело возьмётся мой отец, а он человек мягкий по натуре, вас просто пристрелят. А вот если моя мама... — я вздыхаю, — скорее всего, вам отрежут голову. Живьём.
— Santa María, sálvame… — учитель осеняет себя крёстным знамением, внезапно закашлявшись.
— Вы же ни с кем не делились своими размышлениями обо мне?
— Нет, por supuesto, нет! — в его голосе отчётливо слышится страх, руки трясутся, а английский становится совсем плохим. — Сначала я хотеть поговорить тебя, а потом...
— Никаких потом, — строго говорю я. Он кивает. — Мне можно идти?
— Sí-sí... claro…
— Увидимся в сентябре, сеньор Дельгадо, — останавливаюсь у двери, повернув голову к учителю. — Забудьте о своих подозрениях и о нашем разговоре, тогда всё будет в порядке. — И, почти покинув класс, громко сообщаю: — Не обещаю, что не буду прогуливать!
Запугав учителя, отправляюсь домой. Жаль, я только что потерял своего единственного школьного приятеля. Надеюсь, у него хватит ума последовать совету и просто наслаждаться моей успеваемостью и пониженным уровнем криминала в школе. Ничего никому явно не запрещая, я сделал из неё приличное заведение, где каждый мог спокойно учиться. Скоро все поняли, что имеется одно непреложное табу — наркота в любом виде, хотя за пределами школы я сам баловался травкой.
Я никогда не проявлял здесь свою силу слишком явно, просто не давая поднимать на себя руку или как-то задевать. С задирами, хамами и, особенно, наркодилерами начинали происходить несчастные случаи — они ломали ноги, руки, теряли товар и деньги, пока однажды кто-то самый догадливый в школе не связал все события со мной. С тех пор ученики стали меня побаиваться, считая самым крутым чуваком в округе. Заодно выяснилось, что живу я в Пуэрто-Лобосе в старом, некогда заброшенном доме — из моего посёлка здесь училось несколько детей, так что слухов стало ещё больше. Мне оставалось лишь пожимать плечами и говорить, что они обдолбанные психи, но было уже поздно.
Шесть лет назад сбежав из США, я вообще не планировал учиться. За год скитаний мы с Шоном отвыкли от учёбы, хотя бабушка несколько недель заставляла меня заниматься, а у Лисбет я два месяца читал Библию и выписывал цитаты. В Мексике же образование мне было ни к чему, деньги я и без него научился добывать. Прошло ещё два года, прежде чем я понял, что делаю что-то не так. Мне казалось, будто я опоздал на поезд — он уходил от меня, набирая скорость, а я тупо стоял, глядя ему вслед, не в силах что-либо сделать. Папа с Шоном были бы не рады, что их Даниэль растёт неучем... Я раздобыл денег на взятку для школы (спасибо банку!) и поступил на учёбу. За несколько лет я неплохо продвинулся и компенсировал отставание, подтверждением чему служило моё имя во главе списка.
В Пуэрто-Лобосе первым делом иду на могилу Шона. Она выглядит особенно ухоженной: очищена от листьев и от нанесённого за ночь песка, украшена свежими цветами. Сразу видно, девчонки постарались. Нарисованный волк так и лежит на могиле, придавленный вазой. Обычно мои рисунки не переживают ночь. Унесённые ветром они пропадают где-то в пустынных окрестностях.
— Поздравляю, брат, у тебя появились поклонницы, — усмехаюсь я. Меня не оставляет странное чувство, будто одна из девчонок знает, кто здесь лежит.
Но, что бы она ни думала, она ошибается.
Иду в дом, спускаюсь в подвал. В лаборатории внизу круглосуточно работают приборы. Это место моего особого внимания — важнее нет ничего на свете. В центре просторного помещения стоит функциональная медицинская кровать, на которой лежит Шон, накрытый простынёй по шею. Полгода назад я выкопал его и стал восстанавливать — почистил от песка, воссоздал почти все органы и мышцы, вернул коже былой смуглый цвет и упругость, даже вырастил ему второй глаз, как должно быть. Большинство органов со временем завелось, но назвать его по-настоящему живым было нельзя, он находился в запредельной коме, существуя лишь благодаря моей силе. Больше всего проблем доставляли головной и спинной мозг, за годы в песке они высохли, превратившись в сморщенные комки, над ними я до сих пор работал, восстанавливая клетки и нейронные связи. Что бы ни случилось, я буду продолжать. Никогда не сдамся.
Ох, Шон, если бы я шесть лет назад обладал теми же знаниями и способностями, которыми обладаю сейчас, смог бы вернуть тебя к жизни ещё в машине: вытащить пулю и заживить пулевое отверстие — что может быть проще!
И почему я не догадался заморозить его где-нибудь, а не хоронить в песке на берегу? Сделав то, что должен был сделать скорбящий десятилетний брат, тем самым я лишь усложнил себе работу. Но где бы я его заморозил? Отправлять предметы в стратосферу я тогда ещё не умел. Всё-таки песок оказался не самым худшим вариантом: его тело мумифицировалось, большинство клеток уцелело и нуждалось лишь в длительном восстановлении.
Я почти каждый день хожу к нему на пустую могилу, потому что чувствую: душа Шона не здесь, а там — вырезана вместе с его именем на деревянном кресте, среди его вещей, в свежих цветах, в дневнике и рисунках...
Кладу руку на его холодный лоб, откидываю длинную чёлку. На лице дыхательная маска, идущая к системе вентиляции лёгких, грудь равномерно вздымается. К рукам подключены капельницы. Пальцами поднимаю веки — зрачки расширены почти на всю радужку. Я откидываю простыню. Шон лежит в подгузнике, на специальном матрасе, он уже давно не высохшая мумия, он чист и совершенен, пахнет от него тоже Шоном, тем самым запахом, который я так хорошо помню: сколько раз я засыпал у него на груди в нашей палатке в Калифорнии! Выглядит он так же, как выглядел тогда, ещё с двумя целыми глазами и отросшими волосами, лет на шестнадцать-семнадцать — будучи мёртвым, он не мог взрослеть. Внешне мы с ним теперь одногодки.
Целую его в лоб, шепча:
— Проснись, Шон Эдуардо, я так хочу увидеть твой взгляд! Ты можешь ругать меня, за что хочешь, можешь не разговаривать со мной и даже уйти, когда пожелаешь. Только живи!
Провожу ладонью по его шее, пальцами ощущаю крошечный шрам от роковой пули. Пока не решил, убрать его полностью или оставить. Веду руку к груди, чувствую биение сердца и ток крови, опускаюсь ниже, к животу, паху и дальше, к внутренней стороне бёдер до коленей и ступней. Он полностью восстановлен, не нахожу ни малейшего изъяна. С этой стороны всё прекрасно, нужно только поменять подгузник. Возвращаюсь к животу, проникаю сознанием глубоко внутрь, к спинному мозгу. Его состояние соответствует зачаточному уровню, тут ещё полно работы. Но спинной пугает меня не так, как головной. Нужно восстановить сознание Шона и я боюсь, что не справлюсь — не хватит знаний. Встряхиваю белой чёлкой. Нет, я буду работать во что бы то ни стало! Ни один врач не способен сделать то, что делаю я. Нельзя бояться. Я Даниэль Диас, мне хватит упорства и смелости. Как и хотел мой брат.
Замечаю лёгкие судороги, значит, вчера мне не показалось. Восстанавливаю клетку за клеткой, участок за участком. Фиксирую повышение температуры тела, лоб Шона становится теплее. Это огромное достижение, но по сравнению с восстановлением мозга, оно незначительно. Получится ли у меня? Одно дело восстанавливать какой-то орган, отвечающий за конкретную функцию, но мозг, особенно серое вещество и кора — это память, личность, характер, такой Шон, каким я его знал. Ловлю себя на том, что боюсь даже лезть в эту область. Долей, отделов и типов в мозге несколько разновидностей. В одном типе несколько разных слоёв клеток, а в каждом слое ещё несколько форм нейронов. Огромное количество вариантов. Страшно напортачить, ошибиться, сделать что-нибудь не так. Второй шанс у меня вряд ли будет, если испорчу эти уникальные клетки. Пока они законсервированы, нужно как следует обдумать дальнейшие действия. Принимаю решение сосредоточится на других отделах, более доступных — например, вернуть самостоятельное дыхание, реакцию на раздражители, восстановить нормальное давление. Впереди ещё уйма работы.
Через полтора часа поднимаюсь наверх. Устал, но не настолько, чтобы еле передвигать ноги, голова тоже почти не болит. Теперь меня не застать врасплох. Готовлю обед в тишине, не отрываясь от атласа по строению головного мозга с подробными фотографиями и рисунками. Читал уже несколько раз, но не хочу что-то упустить. Ем и поднимаюсь в спальню. На самом деле я очень вымотан, отрубаюсь на пару часов. Хлойка устраивается рядом на постели: чувствую сквозь сон, как она облизывает мне руку шершавым язычком. Просыпаюсь после трёх пополудни, спускаюсь к Шону, работаю немного, около часа. Мне кажется, я восстановил ему дыхание, но пока боюсь отключать от аппарата. Зрачки сузились, очень хороший знак — постепенно вывожу его из состояния смерти.
В прошлом ноябре я воскресил котёнка.
Не знаю, почему он утонул — возможно, с ним играли местные дети и недосмотрели, они постоянно таскают с собой котят. Пушистый комочек выбросило на берег, прямо мне под ноги. Волны катали тельце по песку туда-сюда, пока я не поднял его, собираясь похоронить где-нибудь. Но в последний момент подумал — а если попробовать? Ну не получится, в конце концов, что я теряю, кроме своих безграничных сил? Я ещё не знал тогда, сколько на самом деле сил на это уходит. Сперва избавил трупик от солёной воды и микроорганизмов, которые уже активно его заселяли. К счастью, много восстанавливать не потребовалось, действовал интуитивно, на пределе чувств. Повреждения были минимальные, смерть случилась недавно, да и котёнок не человек, даже не взрослый кот с устоявшимися привычками и характером. К вечеру я, ужасно уставший, гладил живого котёнка. И в процессе восстановления узнал, что это кошечка. С тех пор она живёт у меня. Кошка как кошка, ничем не напоминает зловещего персонажа из «Кладбища домашних животных».
Воскрешение Хлойки меня взбудоражило так, что не передать словами, я не мог есть и спать несколько дней. Тогда же начал скупать книги по анатомии, физиологии и всему, что касалось человеческого тела и живой ткани. Я уже не мог спокойно находиться рядом с могилой Шона, мне всё время хотелось вытащить его оттуда. Но Шон всё-таки не был котёнком и даже взрослым котом. Я замахнулся на очень сложное дело, но крепился и извлёк его из могилы только спустя два месяца, когда как следует подготовился, выкопав подвал и оборудовав автономную лабораторию с вентиляцией и кучей дорогих медицинских приборов. Я мог вернуть к жизни живую клетку, но смогу ли я вдохнуть в неё душу? В душах я ничего не понимал. И была ли она вообще, эта душа? Хлойка вот полгода бегает, я в неё ничего не вдыхал, просто восстановил и запустил мозг и органы. Может быть, с людьми по-другому? Я этого пока не знаю.
Кстати, почему я этого не знаю? Вчера была такая возможность проверить. Четыре трупа, любого мог бы попытаться воскресить на разной стадии — через несколько минут, через час, через день и узнать, потребуется ли что-то наподобие души или это миф.
Зачем откладывать? Вечера ждать не хотелось, я весь сгораю от нетерпения. Выхожу из дома, солнце клонится к закату, ищу безлюдное место. Взмываю в воздух с огромной скоростью, поднимаюсь очень высоко, в стратосферу. Вокруг меня огромный барьер из суперсилы, охраняющий от перепадов давления, низкой температуры и солнечного излучения, внутри я собрал запас воздуха для дыхания, на такой высоте без него не выжить. Лечу, будто пчела в мыльном пузыре, стенки переливаются разноцветьем, бликуют под солнечными лучами.
Сверху чёрное небо, усыпанное звёздами. Найдя созвездие Волка между Центавром и Скорпионом, приветствую его, затем опускаю взгляд вниз. Подо мной расстилается выпуклая планета, покрытая голубой атмосферой, особенно заметной по краям. Снизу жёлтая пустынная земля с редкими зелёными островками. Где-то под ногами затерялся Пуэрто-Лобос, его с такой высоты не видно, выделяется лишь чёткая береговая линия залива. Западнее с севера на юг тянется длинная кишка Калифорнийского полуострова. На северо-западе штат Калифорния, а где-то далеко-далеко на самом его северном краю, отсюда не видать, раскинулся парк Гумбольдт, где мы резали шишки с утра до вечера и сидели до поздней ночи у костра, пели песни, курили травку и попивали пиво. Не я, конечно, — Шон не позволял мне пить, курить и даже материться, — зато я мог изредка вдыхать чужой дым.
К северу от меня, на самом горизонте, видно Неваду. Где-то там я чуть было не остался навсегда в роли ангела в местной секте. Преподобная Лисбет неплохо промыла мне мозги, давая и обещая всё, что нужно десятилетнему ребёнку: шоколадки, похвалы, убеждение в моей исключительности и важности для общины и всего человечества. Убедить было нетрудно — я так хотел, чтобы меня в этом убедили! Чуть было не предал Шона. Я стоял и смотрел, как один отморозок избивал его на моих глазах, и поначалу меня это нисколько не трогало. Что со мной сделали? И лишь когда брат стал харкать кровью, а его лицо почти скрылось под кровоподтёками, во мне, наконец, что-то дрогнуло. Шон готов был пожертвовать ради меня свободой и жизнью, а чем был готов пожертвовать ради него я? Десятилетний сопляк тогда ещё не задумывался о таких вещах.
На северо-востоке раскинулась Аризона и, если приглядеться, видно Большой Каньон, где-то там живёт мама.
«Мы с тобой похожи, Даниэль», — сказала она однажды. Может, поэтому я с ней не общаюсь. И почти со всеми остальными. Не скажу, что мне это легко даётся, но я часто думаю о них.
Чуть южнее замечаю тонкую полоску — стену на границе, которую я когда-то разломал, и тот самый пропускной пункт, который штурмовал. Зачем я делал всё это? Если… то есть, КОГДА я верну Шона, всё вновь обретёт смысл. На солнце стараюсь не смотреть. Барьер под действием солнечного ветра покрывается огненными всполохами на обеих полусферах, напоминая два огромных крыла по бокам от меня. Над горизонтом встаёт бледный диск луны.
Если я правильно всё рассчитал, тела вчерашних грабителей появятся через несколько минут. На такой высоте летают только спутники и всякий космический мусор, но я редко сюда поднимаюсь, предпочитая быть ближе к земле. Но там летать небезопасно, встречаются самолёты, пересекаться с ними не хочется.
Меня всегда окружает барьер, даже во сне, а в воздухе он поглощает трение на больших скоростях и гасит инерцию, превращая меня в защищённый бронёй снаряд. Я уже потерял счёт зашибленным птицам, а примерно год назад случайно влетел в крупный лайнер. Пробил дыру в фюзеляже недалеко от хвоста, рядом с буфетом, чудом не задев входную дверь. Началась разгерметизация. Хорошо, что самолёт ещё не успел набрать высоту, иначе его разорвало бы на части. Пассажиры меня не заметили — они сидели в салоне за углом. Самолёт затрясся, с тревожными звуками замигали красные табло, отовсюду посыпались кислородные маски, которые надо было срочно надеть. Взвились и полетели в дыру мелкие вещи, салфетки, пластиковые стаканчики и всё, что было не прикреплено, воздушный поток трепал мои тогда ещё тёмные волосы. Стюардессы тоже надели маски. Пока я заделывал отверстие на их потрясённых глазах, лайнер постепенно перестало трясти. Я стягивал металл, сцепляя атомы и восстанавливая целостность корпуса, одновременно заблокировав выход воздуха наружу. На это ушло несколько минут. Повезло, что важные приборы не были повреждены — я не смог бы их починить. Не представляю, как я пережил бы катастрофу и смерть пассажиров, или у меня хватило бы сил спасти их? Хорошо, что мне не пришлось это узнать.
Сказать, что я был испуган, это не сказать ничего. Я чуть не уничтожил самолёт с сотнями ни в чём не повинных людей! Пребывая в полушоковом состоянии, трясущимися губами попросил выпить чего-нибудь покрепче. Одна симпатичная, но бледная стюардесса отстегнулась от кресла, сняла маску и без лишних вопросов налила мне полный стаканчик виски. Давясь, я выпил всё до капли и извинился сиплым голосом, сказав, что не рассчитал. Она кивнула, видимо, прощая меня и стараясь не смотреть на содранную внутреннюю обшивку.
Чуть позже я узнал, что оказался на рейсе из Мехико в Коста-Рику, мне как раз было по пути. Спросил про свободные места в салоне. В бизнес-классе нашлось несколько. Там я и просидел больше двух часов рядом с каким-то важным мужиком, даже вздремнул после крепкого алкоголя. Капитан по внутренней связи сделал объявление о том, что самолёт покинул зону турбулентности. Та самая стюардесса один раз подошла ко мне с вопросом, не нужно ли чего, я лишь мотнул головой, на миг подумав, что не против уединиться с ней где-нибудь... После посадки в аэропорту я вышел из самолёта вместе с остальными пассажирами, но нас никто не встречал, экипаж не стал ничего докладывать на землю. Даже любопытно, что бы они сообщили? Зато теперь несколько стюардесс знают о странном парне, пробивающем обшивки самолётов, но мне всё равно.
* * *
Приближение тел я чувствую за несколько километров, за сутки на орбите их порядочно разнесло друг от друга. Невдалеке летит покорёженный остов грузовика, на котором приехали грабители. Я подтягиваю к себе первое попавшееся тело, оно твёрдое, замёрзшее, покрытое инеем. Везёт же — это тот самый парень с повязкой на голове!
Ещё светло, солнце нависло над горизонтом, поэтому приземляюсь в стороне от деревни, в месте, скрытом от посторонних глаз — попробую оживить парня прямо здесь. Аккуратно кладу его на большой плоский камень и начинаю разморозку. Разморозить надо очень быстро, чтобы кристаллами льда не повредить клетки. Для меня это не проблема: процесс куда проще, чем восстановление мумифицированной плоти. Спустя несколько минут тело оттаяло, проверяю целостность скелета, мышц и органов, удовлетворённо киваю, поднимаю температуру выше и запускаю сердце.
Хлопаю парня по розовеющим щекам, раздаётся стон. Он открывает глаза, смотрит на меня безо всякого выражения. Неужели не получилось и он так и останется овощем? Вдруг парень вскрикивает и начинает отползать от меня, лёжа на спине, у края срывается вниз. Кажется, вспомнил? Подойдя к нему, по-испански приказываю остановиться. Он вздрагивает, смотрит на меня, лёжа у подножия камня. Спрашиваю, как зовут? Антонио. Сколько лет? Двадцать два. Как Шону. Где живёт? Называет соседний посёлок, где находится моя школа. Показываю на камень, прошу сесть напротив меня. Он садится и начинает нервно оглядываться. Спрашивает, где мы и что здесь делаем? Не отвечаю. Спрашиваю, что он помнит из последнего? Рассказывает, что пришёл грабить мой дом с тремя подельниками, спрашивает, где они? Отвечаю, что лучше не знать. Он кивает и просит отпустить его. Клянётся мамой, что больше меня не побеспокоит, по щекам текут слёзы. У него такой взгляд, что не верить ему тяжело. Говорю, что если нарушит клятву, найду его родных и убью, чтобы не рожали таких уродов. Пошатываясь, иду в деревню, солнце касается воды. Главное, что у меня получилось воскресить человека, умершего почти сутки назад.
Дома кормлю Хлойку (завидую кошкам, ни о чём беспокоиться не надо!), перекусываю сам и спускаюсь к Шону. Сил совсем немного, работаю меньше получаса, не забывая, что клятва дело шаткое — есть люди, для которых нет ничего святого. Но воскрешение Антонио придало мне уверенности. Отключаю брата от ИВЛ, он дышит сам, но боюсь оставлять без надзора, подключаю снова. Зрачки слабо реагируют на свет. Через несколько дней планирую поднять его наверх, в спальню, пора ему заселяться в дом, начинать дышать морским воздухом, ощущать кожей солнечное тепло.
После того, как стемнело, иду в кафе, заказываю пиво, обсуждаю новости с барменом. Знакомых девчонок нет, наверное, по моему совету уехали в город на вечернюю экскурсию. Пью, слушаю музыку, вдруг чувствую спиной чей-то взгляд. Мне не нужно оглядываться, чтобы мысленно прощупать всё вокруг, рисуя в голове контуры окружающих предметов и людей. Это Антонио. Он сидит за дальним столиком и с тревогой наблюдает за мной, боится, что я его замечу. Спрашиваю про него у бармена, рассказывает — пришёл парень без денег, попросил выпить в долг, с тех пор не высовывает носа. Плачу за него, беру ещё пару банок пива и иду к его столику. Он видит, что я подхожу, глаза его мечутся, он не знает, бежать или провалиться сквозь землю. Сажусь напротив, протягиваю банку, говоря, что бармену он ничего не должен. Спрашиваю, почему он ещё здесь, отвечает, что его посёлок далеко, ждёт утра, чтобы доехать на попутке. Разумно. Пьёт пиво, не сводя с меня взгляд. Спрашиваю, как докатился до такой жизни, что готов грабить и убивать? Кусает губы, накрыв ладонью серебряный крест на шее.
И тут его прорывает.
— Моя мама умирает! — говорит он по-испански и начинает рыдать. — Я не знаю, где взять деньги...
Прячет лицо в руках, а слёзы просачиваются между пальцами. Я давно не видел, чтобы кто-то так плакал. Последний раз это был я сам, когда хоронил Шона.
Поднявшись с места, зову его за собой. Он всхлипывает, но идёт следом. Доходим до моего дома, я прошу его подождать снаружи, завожу джип. Давно я на нём не ездил. Выезжаю из гаража, делаю знак Антонио садиться в кабину, он занимает место рядом со мной.
— Ты же не убьёшь их? — он бросает на меня отчаянный взгляд. — Пожалуйста, убей меня, только не трогай их.
— Кого их? — спрашиваю я.
— Ну, моих родных... — замирает он.
— Не собираюсь никого трогать, — говорю я. — Ты хочешь, чтобы твоя мама выздоровела?
Он молча кивает.
— Тогда расслабься, всё будет хорошо.
Выехав на тёмную трассу, включаю дальний свет. Пустыня ночью напоминает потусторонний пейзаж: мы едем будто по долине смертной тени, среди праха и странных фигур, мелькающих во мраке. В полном молчании, только урчит двигатель. Знать бы, о чём думает Антонио, но я не умею читать мысли. Наконец, мне надоедает унылая тишина, включаю радио.
Примерно через час заруливаю в большой посёлок, освещённый редкими огнями. Спрашиваю у Антонио, неужели некого было грабить ближе к дому? Отвечает, что здесь давно всё под охраной, а про мою виллу он узнал недавно — что охраны никакой нет и живёт в ней один подросток. Хмыкнув, говорю:
— Теперь понял, какой подросток там живёт?
Он бросает на меня осторожный взгляд:
— Теперь понял.
Показывает дорогу к своему дому.
Когда мы подъезжаем и выходим из машины, внутри загорается свет, на улицу выбегает пятеро детей разного возраста. Они бросаются к Антонио, обнимают его, плачут от радости — он больше суток был неизвестно где, они его совсем потеряли. С улыбкой сообщает, что это его братья и сёстры, я не спрашиваю про их отца. Вскоре парень вновь становится печальным, глубоко вздыхает и ведёт меня в дом. Видно, что надеется на мою помощь. Деньги я могу дать. И дал бы, но они здесь уже не помогут. Вокруг витает дух тяжёлой болезни и смерти. Его я ни с чем не спутаю...
Антонио ведёт меня в слабо освещённую комнату, где на постели лежит иссохшая мексиканка. Несмотря на открытые окна, в воздухе стоит тяжёлый запах. Ещё молодая, лишь с лёгким налётом седины, запавшие глаза закрыты, остро выделяются кости черепа, дыхание едва слышно. За моей спиной в полном молчании стоят её дети. Надежда и счастье давно покинули эти стены. Прошу оставить меня наедине и не мешать. Старший сын уводит детей, но я чувствую, как все они прислушиваются к тому, что я делаю в комнате их матери. Они ничего не услышат. Я присаживаюсь на кровать, беру тощую невесомую руку в свои ладони, слегка сжимая. Если я умею воскрешать, что для меня какая-то болезнь?
Но всё оказалось не так просто. Болезнь проникла везде, она дала метастазы по всему телу, поразив большинство органов. У меня ушло больше двух часов, пока я не закончил чистку и восстановление, выложился на полную, хотя обещал себе так не делать. Мне не мешали, но время давно перевалило за полночь, маленькие дети уснули, а те, что постарше, сидели в гостиной и переговаривались. Им было интересно, что я так долго делаю, и не пора ли меня прогнать? Антонио успокаивал их, но по голосу чувствовалось, что он сам встревожен не на шутку.
В ушах шумит, голова раскалывается, ноги затекли. Кое-как встаю и, держась за стену, выхожу из комнаты. Антонио подбегает, увидев меня. Говорю, что хочу на свежий воздух. А мама? Отвечаю, что с мамой всё окей, она спит. Он заглядывает через моё плечо в комнату матери и вдруг бросается внутрь. Слышится его возглас и женский голос. Придётся самому добираться до машины. Дети вскакивают и бегут за старшим братом, чуть не сбив меня с ног. Вытащив из карманов все деньги, которые смог найти, оставляю их на большом столе, среди карандашей, книжек и тетрадок. Выбираюсь на улицу, слыша за спиной радостные голоса и смех. Вдыхаю полной грудью тёплый воздух пустыни — как же хорошо!
Ковыляю к машине, хочу открыть дверцу и не могу: сил не хватает даже на такую малость, чувствую себя пятилетним ребёнком. То, что я сделал, было сродни самоубийству, а я был резко против сведения счётов с жизнью — Одинокий Волк никогда не опустится до такого! Но сейчас Антонио мог бы легко убить меня, просто свернув шею или забив насмерть.
Стою у джипа, не зная, что делать, и тут появляется он.
Падает передо мной на колени, плачет, целует руки. У меня нет сил даже отдёрнуть их. Спрашивает, чем может расплатиться? Прошу открыть дверцу и мы в расчёте. Кое-как сажусь за руль, говоря, что не люблю бандитов, советую найти работу. Он кивает, обещая обязательно выполнить моё желание. Эй, амиго, говорю на прощание, заходи в гости, если надумаешь! Он улыбается и, внезапно наклонившись, быстро целует меня в губы. Я удивлён и, судя по его взгляду, он удивлён не меньше. Молча закрывает за мной дверцу и, дождавшись, когда я отъеду подальше, со всех ног возвращается в дом.
* * *
На следующее утро Хлойка устраивает мне тыгыдык. Она носится по постели, облизывает руки и кусает за нос.
— Окей-окей, как ты будешь жить-то голодная...
С трудом встаю, потирая опухшее лицо. Сперва спускаюсь вниз, кормлю кошку, потом принимаю душ. Стою обнажённый перед зеркалом, под глазами круги, взгляд усталый. Вчера выложился на полную и до сих пор толком не пришёл в себя. Хорошо, что невидимый барьер вокруг моего тела всегда восстанавливается первым, покрывая кожу, будто комбинезон.
Злюсь на себя: нельзя так рисковать, а это уже второй раз за два дня! Если я погибну, что будет с Шоном? Он лежал бы внизу один, в темноте, неизвестно сколько времени, пока не умер бы снова... Но всё-таки я не жалею, что оживил Антонио — кто же знал, что у него такая большая семья. Как бы его младшие справились без него? На моих руках достаточно крови: я наверняка оставил множество детей без отцов и братьев. Хотя все они были бандитами и сами выбрали себе судьбу, лучше об этом не думать...
В Мексике полно проблем: бедность, коррупция, насилие, везде заправляют наркокартели, правительство пытается с ними бороться, точнее, воюет, но война идёт с переменным успехом. При этом мексиканцы — народ весёлый, оптимистичный, не любящий жаловаться на жизнь, они пытаются быть счастливыми, несмотря ни на что. Но некоторым, как моему отцу, не хватает определённости, уверенности в завтрашнем дне; или они переходят дорогу бандитам, накапливают неразрешимые проблемы, поэтому стремятся попасть в Америку, чтобы построить своё счастье на новом месте. И их там убивают. Смотрю на татуировку слезы в уголке правого глаза. Я сделал её, оплакивая Шона, а когда он проснётся, буду символически оплакивать погибшего отца, чей лик навсегда запечатлён рядом с моим сердцем...
Волосы пора обесцвечивать, корни стали совсем чёрные. Решаю отложить на неопределённый срок — что, если Шон не узнает меня со светлой шевелюрой? Ему и так придётся знакомиться со мной заново, шесть лет это много, особенно для моего возраста. Был ребёнком, а стал почти взрослым. Не могу представить, как сам на месте Шона воспринял бы такую метаморфозу.
Одеваюсь, повязываю на левую руку бандану, которую ношу почти семь лет. Память о моей собаке Грибочке, доблестно павшей в схватке с пумой. Пума тогда поплатилась за содеянное и я лично похоронил свою маленькую подругу. Взгляд задерживается на красно-синей фенечке Шона на правой руке, сильно контрастировавшей с моими татуировками и образом жизни. Кто знает значение цветов, тот поймёт. Да, я за мир и против насилия. В глубине души. Возможно, в какой-нибудь иной жизни из меня получился бы совсем другой человек — не убийца и не грабитель. Наверное, я был бы каким-нибудь образцовым парнем со щенячьим взглядом, подающим надежды студентом, официантом или даже обычным грузчиком...
Фыркаю, мотнув головой, — что-то тебя, Даниэль Филипе, пробило на сопли, лучше думай о насущном.
После позднего завтрака спускаюсь в подвал. Восстановление пока откладываю, проверяю работу органов, систем вентиляции и внутривенного питания, меняю подгузник и кислородные баллоны, провожу дезинфекцию. Первые недели, когда только занялся Шоном, я почти не вылезал из подвала, поддерживая оживлённые клетки: близкое соседство мёртвой и живой ткани не шло на пользу последней, она быстро погибала. Мне одно время даже казалось, что ничего не получится — Шон высасывал из меня саму жизнь. Я не сдался лишь потому, что когда-то он научил меня упорству — отчаянно бросать блинчики по воде, доставать сувенир из автомата, делать попытку за попыткой, так долго, пока не получится. При этом он ободряюще улыбался, убеждал, что верит в меня, хотя каждая попытка в том же автомате стоила одного доллара. Шон упорно, без тени сожаления бросал в прорезь монету за монетой, рискуя остаться совсем без денег. Но у меня получилось! Я всё-таки добыл Энергомедведя, как раньше пустил по реке удачный блинчик. С таким же упорством Шон учил меня использовать суперсилу, хотя сам ею не обладал и не мог знать, что я испытываю, ощущая её. Ему и не нужно было знать, он просто придавал мне уверенности — так, как мог делать только он.
Мы с братом двигались к нашей цели, несмотря ни на какие препятствия, он всегда был для меня примером. Неужели сейчас я позволю себе сдаться?! Бросить его вот так и снова закопать в землю?! Я собрался и продолжал, попытка за попыткой, раз за разом, снова и снова... Постепенно я приноровился, понизил температуру в лаборатории, превратив её в большой холодильник, и с этого момента работать стало легче, я уже мог оставить тело Шона на несколько часов без присмотра.
Тебе скоро двадцать три, братишка, а мне только шестнадцать, но у меня чувство, что старший здесь я. Как ты воспримешь моё взросление? В любом случае очень скучаю по тебе, твоему взгляду и такому родному голосу.
