***
Тамароциклично потекла жизнь и в лагере, и у маленького воздушного мага. Пуумина работа и их совместные тренировки в отсутствие ведьмы проходили в усиленном режиме. Кажется, Тарья пыталась вымотать себя, но выматывались сотрудники миссии, совсем без сил приезжала из саванны Мареик, молили о пощаде загруженные волонтёры. А весьма бодрая и ужасно собой недовольная Пуума полночи донимала брусья и скамью во внутреннем своём дворе. Даже импровизированные тренажёры не выдерживали — перекладина, грустно хрустнув, сломалась. Пуума пожала натруженными плечами и там же в корзинке на веранде, перекинувшись, улеглась спать. В саванну ночами не бегала — так, может, и можно было слить лишнюю активность и назойливую тоску, но слишком велик риск пропустить ведьму! А это, если чертовка вдруг явится, как уже являлась, потерянная целая половина ночи. Нельзя. Запасы провианта сделала в первые два дня после ухода ведьмы. Тогда же нашла подходящее дерево — выстругала несколько перекладин. Про запас. Хуже всего без Тамары оказалось спать. В самом прямом смысле этого слова — в постели было неуютно, а пустующее ведьмино место занимали навязчивые сны. Никто их не просил сниться, но они просьб и не ждали. Переносили беспокойно спящее Многоликое то в холодный город с холодными глазами генерала, воспроизводили по памяти операции, в которых Пуума участвовала вместе с Многоликой сестрёнкой, вплетая в них воспоминания военных действий. То заставляли зверем бежать в саванну, убивать, грызть, удивительно реалистично ощущать вкус крови в пасти. То особенно жестоко показывали Тарье её квартиру в Париже. Их квартиру. В снах она была пуста, наверное, так же, как пустует уже много лет. Пыльные зеркала отражали пыльные поверхности — свет резал привыкшие к темноте глаза, за окнами шумела столица. Запах затхлости становился запахом крови, из кранов текла ржавая вода. С пробуждением всё исчезало, оставляя за собой ощущение ужасной усталости. Приходила Ирен. Смотрела, улыбалась. Нежно рукой трогала пепельно-русые волосы спящей. Молчала. Давно не снилась. В Африке не снилась ни разу. Не заполняла болью осознания всё существо: не успела. Как могла, малявка старалась скрасить особенно тяжёлые дни без ведьмы. — Смотри, я могу наполнять тебя силами, — и наполняла. Только без толку. Потому что перекладины на турнике ломались одна за одной, а покоя не наступало. Поселялось в безумной голове совершенно новое безумие. Устанавливало там какие-то свои собственные правила. Каждый одинокий вечер шуршал гравий на дорожке к бунгало, и вечер одиноким быть переставал, не становясь при этом спокойным. Приходила маленькая фрау, приносила то пирог, то печенье, усаживалась на настил веранды рядом с корзиной, говорила. Раздражала: — Пирог с мясом? Хоть выковырнуть можно, — принюхивалась. — Напихала туда этих специй, испортила хороший продукт. Ладно, оставь. А печенье я не ем. Знаешь же, зачем притащила? Грубое безразличие в голосе наполняло янтарные глаза слезами. Пуума не замечала или не хотела замечать. Тонкие, робкие попытки пробиться к Пууме — той самой, новой, любящей старшей сестре — натыкались на глухую стену: — Не лезь. Лиса перемены в ассистенте и в отношениях с ассистентом нежной своей, но в последнее время всё чаще расстроенной, супруги с нарастающим беспокойством и неудовольствием замечала. Словно возвращалась в лагерь та, израненная Пуума, привезённая из Города зимой. На вопросы строгой арийки о Пууме маленькая фрау всё чаще и всё грустнее молчала. К тому же, волонтёры снова обходили полюбившегося было заместителя руководителя, по возможности, стороной. Когда же бунгало наполнялось ведьмой, Пууму, кроме как в рабочее время, никто не видел ни в лагере, ни в саванне. Хотя саванной они как раз таки увлеклись: самыми отдалёнными, дикими её уголками. Уходили вдвоём тропами Многоликого в прохладу ночи, разгорячённые, обнажённые, сумасшедшие. Вторгались в тишину природы смехом, визгом, стонами. Рычала Пуума, низко, гортанно, заставляя дрожать землю. Кричала Тамара, подобно гордой птице, рождая эхо, уходящее в горизонт. Возвращались в спальню с рассветом. Практиковали то самое, необычное: обнимать, целовать, рисовать пальцами, смотреть друг в друга долго, пристально, разглядывать. На пышной белой груди Многоликое засыпало спокойно, без снов. Безумие затихало. Пуума оживала. Становилась почти прежней. Не той, безумной — другой. Тарьей, без безумия уже почти. И с мелкой надоедой при редких встречах говорила как прежде, мягко: — Эй, не сердись, — трогала пальцами подбородок, заглядывала фиолетовым кошачьим глубоко в янтарь печальных глаз. — Ты же всё чувствуешь, всё понимаешь, — и скрывалась в бунгало, осенённое ведьминым смехом. Мареик всё чувствовала, это правда. Но понимала совсем не всё. Не смогла бы объяснить ни жестами, ни словами. Знала точно только одно: как тогда, на дне рождения Софии, ей надо быть всё время с Пуумой рядом. Как никогда Тарье нужны сейчас с её тандемом посиделки, разговоры, даже просто молчание рядом. Странно, что Тарья не понимает это сама. С каждым разом всё сильнее злилась Пуума на необходимость снова отпускать ведьму. — Снова? Да сколько можно уже?! — рычала на Тамару в который уже раз. — Ещё не закончен конфликт. Операция затянулась, — неловко, неуверенно, ведьма словно отпрашивалась у матушки на вечернюю прогулку. И снова странным образом не изливался гнев на бедовую медноволосую голову. — Вали, — снова резюмировала Пуума, вздыхая, а однажды даже добавила, — Давай там скорее, а то сама раскидаю ваших магов, не посмотрю, кто прав, а кто виноват. — Многоликие не вмешиваются в магические войны, — испугалась ведьма. За этой безумной точно не постоит. — Мне похуй. Обещала. Впервые Пууме обещала что-то. Вернуться скорее, больше не уезжать, хотя невозможно это вовсе, ну, хотя бы не так скоро. Отдавалась в ту ночь как в последний раз. Даже шептала что-то в бреду наслаждения — теперь и не вспомнить уже. На утро оставила на своей половине постели ненавистные Пууме ровные параллельные полосы света — смотрела долго на спящее своё Божество, разглядывала россыпь шрамов на спине, силой медовый взгляд отдирала от спящей кошки. Отодрала. Вылетела из бунгало почти бегом, в дымке рассвета исчезла в портале. На всякий случай за собой портал подтёрла. Мало ли.***
С каждым уходом ведьмы захлёстывало всё сильнее. Всё туже завязывался узел внутри. Ширилась пустота. Всё смелее вгрызалось безумие. Спокойно спящая со стороны Пуума спала вовсе не спокойно. Отдыхали расслабленные мышцы, наслаждались покоем чуткие кошачьи глаза, только безумной голове покоя никак не было. Снова затянуло Тарью в беспокойный сон. Снова она в квартире в центре Парижа. Только теперь там не пыльно и не пусто. Горит свет, не раздражая кошачьих глаз. Перед зеркалом крутится Ирен. Расправляет полы пиджака на выдающейся груди, вешает на шею нитку крупных жемчужин, ловит в зеркале удивительный фиолетовый взгляд. — Нравится? — заигрывает лукаво, улыбается, повторяя, как по сценарию, одно очень знакомое утро. — На вечер всё в силе? Пуума дословно помнит, что ответила жене в то самое утро. Слова рвутся наружу сами, не подчиняются сжатым челюстям. Не принадлежат во сне Тарье ни сжатые челюсти, ни собственный голос — она играет роль в каком-то безумном спектакле, где всё заранее расписано по выученным репликам: — Ты же знаешь. Буду вовремя. Сама не опоздай. Иди сюда. — Тогда я точно опоздаю, — но идёт. Послушно, как всегда. Выполняет каждую прихоть слегка безумной, несколько деспотичной, но такой желанной супруги. Ирен снова придётся одеваться тем утром. Брючный костюм Пуума запретит. Выкинет из гардероба свою любимую юбку с глубоким разрезом. Юбка частично прикроет мягкий живот. Возражений слушать не станет. Как всегда, настоит на своём. Пуума выйдет из квартиры следом за Ирен. Щелкнет, прощаясь, замок, застучат ступени под торопливыми шагами. Откроет дверь парадной, пропуская супругу вперёд.***
За дверью Парижской парадной оказалось утро. Полосами расчерченная спальня бунгало на окраине лагеря зоозащитной миссии в Африке. Голова гудела давно забытым голосом — был ли он именно таким, как во сне? Грубее? Выше? Сквозь шум в ушах вспомнить его не удавалось вовсе. Издалека приглушённо гудела слоновья труба. Половина постели рядом пустовала. Снова ушла, чертовка! Снова забрала с собой покой! Да кто, вообще, такая эта Тамара, чтобы распоряжаться её, Пуумы, спокойствием?! Merde! Вытравить! Вырезать! Убить! Уничтожить… Чёртовых воюющих магов, которым требуется надзиратель, чтобы угомониться. Тамару вместе с ними, чтобы не смела больше править в безумной голове. Вместе с ними малявку, которая какого-то чёрта стучит в дверь с самого утра! — Тарья? — Пошла вон! — рычит, сжимая пульсирующие виски. Впервые рычит на маленького мага. Она должна понимать, когда нужно свалить! Должна! Как должна была Айну сидеть в тот день тихо там, где ей приказала сидеть старшая сестра. Не выходить ни под каким предлогом. — Я принесла кофе, и подумала, что мы могли бы… — вот же неугомонная святоша. Никто её не просил ни приносить, ни думать, а особенно не просили стучать — отдаётся каждый звук за дверью в затопленной злостью голове. Как каждый маленький шажок отдавался в голове, когда шла маленькая сестрёнка навстречу собственной смерти от рук собственного пьяного отца. Их отца. Её отца, Тарьи. И безумие у неё сейчас его. И сдержать его почти невозможно. А маленькая, отчаянно, глупо смелая девочка (женщина?) всё ближе. У неё такая тоненькая, нежная, хрупкая шейка… — Уходи! — крик, срывающийся, опасный. — Пошла! Вон! Белым флагом на грани сознания проносится последняя спасительная мысль — бежать. Не навредить малявке (сестрёнке?), избавить от себя, спасти. Унести себя подальше сильными пружинистыми лапами. Вымотать, выжать, чтобы не осталось сил нападать. И тандему запретить наполнять. Настрого — табу! Пока не покажется поблизости ведьмин зад. Опасна. Для самой себя опасна. Для самых дорогих вокруг. Взревела, в ярости разметала по комнате побрякушки, стоявшие на комоде, бросила тут же на пол не прикуренную самокрутку. Рванула на задний двор, поднимая песок с пылью — скрылась в рассветной саванне маленькой палево-бежевой точкой, сливаясь с жёлтым небом. Тревожным был день — не находила огромная кошка покоя ни на широкой ветке любимого дерева, ни в тени у водопоя. Без устали пружинили мощные лапы от земли, вздымали сухую землю, выдирали с корнем траву, оставляли миллионы следов с глубокими когтистыми рытвинами — повезло ни одному зверю не оказаться у Пуумы на пути. Сердилась на ведьму за вернувшиеся сны. Сердилась на себя за тоску по ведьме. Сердилась на Ирен за то, что снова посмела явиться. Будто не достаточно её было в безумной голове все эти годы. Будто единственный её приказ не был тем, что заставляло безумную жить, слоняясь по миру мусором, лишним звеном, деталью пазла, не подходящей ни к одной картинке. Будто она могла бы забыть о ней хоть на минуту. Измученная, к следующему рассвету Пуума вернулась к облюбованному дереву. Наглый леопард свалил сам, стоило безумной кошке приблизиться. Чуткие звери — чувствуют безумие. Улеглась на широкой ветке. Прикрыла уставшие, потухшие глаза — не спать, только немного отдохнуть…***
Париж. Вечер. Парковка. Холодный лунный свет, тёплые блики фонарей, не до конца стемневшее небо — ужасное, безвкусное сочетание. Она узнала это место сразу. Только не хотела сразу понимать, в какой именно день перенесла её жестокая память. Если бы поняла, ни за что не мчалась бы во весь опор в сторону высоких стеклянных дверей, ни за что не озиралась бы по сторонам, не натыкалась бы на стремительно, со свистом резины, уезжающий от парковки кабриолет. Неминуемо она повторяла страшную дорогу страшного вечера. Париж послеработний стоит в непривычных даже для него пробках. Пуума выехала сильно заранее и всё равно застряла. Обиднее всего, что в паре кварталов. Машины в узком переулке притёрлись намертво друг к другу — даже дверь не открыть. С чего вдруг вздумалось Пууме посреди улицы пытаться открыть дверь, она и сама не понимала. Чуткий кошачий слух уловил жуткий визг шин по асфальту, и бахнуло в голове: — Не успела. Удалось открыть окно, вывернуться из него, вытянуть тело из салона, забросить на крышу собственной машины, перепрыгнуть на соседнюю. Метнуться было к тротуару, но там тоже пробки — два плотных людских потока. Так и скакала, с крыши на крышу, срывалась на капот, или багажник, не обращая внимания на обиженные гудки и мелодичную франкоязычную ругань. Вернее, они её не догоняли — мчалась, как реактивный самолёт, быстрее скорости звука. Только один звук Пууму опережал — звук визгливых шин отъезжающего, уже отъезжающего, кабриолета. Рухнула на все четыре в прыжке уже перед самой парковкой. Рванула как с низкого старта. Почему-то без конца повторялся страшный, раздирающий тишину, визг шин. Снова. И снова. И опять. Не ощущались во сне мышцы, не чувствовалась под подошвами твёрдость асфальта. Не принадлежащие Пууме ноги несли её неминуемо туда, где уже показалась неестественно оседающая на асфальт фигура женщины. Болезненно знакомая, незнакомо болезненная. Ирен?! Ирен! Крика во сне тоже, конечно, не было. Он рвался из груди безмолвным рыком, воем, скулежом. Как не было крика и наяву. Только визг кабриолета. Приближение не ускорялось, но неминуемо происходило. Медленно. Мучительно. На самом деле, со стороны, нечеловечески быстро. Но поздно. Вот показалось слабой пульсацией сияние вокруг фигуры — желтовато-золотое, остаточное, совсем не живое. Уже тогда она всё поняла. И понимала во сне снова. Не было необходимости смотреть на растекающиеся по костюму, подтекающие к той самой юбке алые реки, на рукоять ножа, которую скорее по инерции сжимали белые пальцы, на стекленеющий взгляд медовых глаз. Стоп. Медовых? Стремительно задвигался мир вокруг, перестал визжать кабриолет, растворились высокие стеклянные витрины Парижского делового квартала — превратились в чёрную гущу леса, рассекающего небо рваными макушками. Асфальт вдруг стал вязким, непослушные ноги снова ринулись вперед. — Ирен! Ирен! — беззвучно, бесполезно. Исчезла желтизна городского освещения, лунный свет очерчивал крыши каменных хижин. Казалось, Пуума бежала целую вечность. Бежала, уже зная, что она не успеет. Она уже не успела. Это не другая реальность — она проверила их все. Лес, деревня, трава под ногами — ни следа Парижской ночи. Фигура перед фиолетовыми глазами, кровь, крик, смех. Вот сейчас она добежит, перевернёт, прижмёт к себе. Будет сумбурно твердить, что всё будет хорошо. Будет бестолково обещать, что она будет всегда рядом. Будет прижиматься губами к прохладному лбу, щекам, губам. Едва услышит хриплый шёпот: — Promets-moi… de vivre… heureux… [1] Она знает. Всё знает до малейших деталей. Но в этот раз всё совсем не так — не асфальт, не Париж… Не Ирен. Это осознание приходит в паре шагов — юбки, кружева, глубокое декольте. Белые руки, сжимающие рукоять ножа чуть ниже белой груди, медовый ласковый взгляд. Проснуться! Нужно проснуться! Удивительно ясное понимание сна — всё это снится, нужно только проснуться. Но у беспардонного видения другие планы — не позволяет закрывать глаза, оторачиваться не даёт — поворачивает картинку так, чтобы прямо перед широким чутким носом снова и снова треклятая поляна. — Promets-moi de vivre heureux… — шепчет раненая ведьма, повторяет, переходит на крик, — Счастливо! Живи счастливо! — срывается на визг, с него на оглушающий смех, — Обещай мне счастливо жить! — безумно хохочет, заливается, хватается рукой за живот, второй продолжая держать рукоять ножа в груди. Под ладонью на животе растекается кровь уродливым пятном, сливается с таким же уродливым на груди, заливает землю вокруг ведьмы.***
Заигралась, ведьма. Сама себя перехитрила. Нечего Тамаре противопоставить двум боевым магам. Запуталась в собственных хитросплетениях. Уйти уже не успеет. Не поможет медовый голос. Даже в собственном звене считалась Тамара самой отвязной, самой безумной. У ведьм медленная магия. Ни огненных шаров, ни ледяных стрел, ни воздушных копий они творить не могут. Проклятия, заклятия, сногсшибательное очарование, нежные белые руки. Соблазнительное декольте. Ну, галлюцинации, может. Они работают тайно. А эти двое Тамару раскрыли. Даже на отсрочку уговорить не удастся — один, вон, уже плетёт сеть. Вот, присоединяется второй. Ну, что ж, по крайней мере для убийства ведьмы Порталов они объединятся. Может, договорятся потом — тогда Тамара хоть погибнет не напрасно. Сеть водного мага лишит огненную ведьму даже тех немногих сил, что остались. Потушит, вберёт в себя. Второй — воздух — добьёт уже наверняка. Убьёт физическую оболочку. Только вот пущенная в Тамару сеть распалась в воздухе безобидными каплями. Водного убила пума, почти нежно свернув шею. Стряхнула брызги безобидной теперь воды, лапой острый воздушный клинок перехватила. Не нож — боевое заклинание должно было ведьму поразить. — Не убивай! — то ли взвизгнула, то ли взмолилась. Поздно. Сомкнулись страшные клыки, выдрали гортань. За пару секунд погасила два свечения. Перекинулась. Повернулась. В фиолетовых кошачьих глазах — страшная бесцветная пустота. Взгляд пустой и совершенно безумный напугал Тамару больше, чем атака обоих магов. Да все вместе взятые идиоты, воюющие в Одарии, не страшны настолько. — Ты идёшь со мной.***
Проснуться! Куда там — не удаётся даже уши закрыть. Не слушаются руки, не чувствуется сильное тренированное тело, лишь глаза смотрят в темноту ночи и не могут не видеть ведьму — слишком хорошо кошки видят в темноте. Слишком хорошо слышат чуткие кошачьи уши — оглушает ведьмин смех — больной, надрывный, жестокий. Кружится голова, кружится мир перед глазами, разрывает горло крик. Рёв? Последнее, что сказала Ирен (Тамара?), умирая на руках у вновь обезумевшей от горя Пуумы: — Cette fois, vous aurez le temps. [2]***
Проснулась — саванна. Дерево. Ни секунды не сомневаясь, шагнула. Прямо с дерева. Прямо на тропу. Где Одария, понятно, не имела ни малейшего представления. Но зато прекрасно представляла Тамару. Каждый ноготок, каждый завиток взлохмаченных медных кудрей. Каждую клеточку пышного тела. За ней и пошла. Смяла пространство и время. Видела одновременно летящую водную сеть, и сеть, уже оплётшую ведьму. Острый воздушный клинок ещё в воздухе, и уже поразивший нежное тело. Её тело. Тамара ей принадлежит. Дёрнула нужную реальность. Сделала настоящее настоящим. Будущее небрежно отмела — оно не наступит. Не это. Не сейчас. Сейчас Пуума успела. Вспомнила уроки Лиеннов: — Враждебная магия не причиняет Многоликим вреда. По крайней мере, не вся. Встала под сеть, поймала собой. Рассчитана на ведьму, слишком слабый маг. Но рисковать она не будет. Убьёт обоих. Прорехи? Merde! Да поебать! Что-то визжала чертовка. Кажется, просила хотя бы одного пощадить. Не в том настроении Пуума, чтобы играть в гуманизм. Ей бы сейчас удержаться и самой ведьме горло не перегрызть. Воюет она, сука! Для неё война закончена. Хватит! Навоевалась! Пусть только вякнет что-нибудь: — Ты идёшь со мной. Инстинкта самосохранения Тамаре хватило, чтобы не спорить с обезумевшим от ярости зверем. Покорно шагнула к Пууме. Но то ли сильнее, чем думала, страх смерти оказался, то ли подвернулась нога, то ли сетью всё-таки зацепило. Вместо того, чтобы приблизиться к Пууме, мягко на траву осела. Неестественно оседала. Болезненно знакомая. Незнакомо болезненная. До травы ни единым медным волосом дотронуться не успела — подхватили сильные руки.***
Та же поза, те же движения. Того же взгляда то же выражение. Взорвалось ожившее, стократ усилившееся безумие в голове. Захватило безграничной пустотой фиолетовые кошачьи глаза. Подхватила ведьму, встала на тропу. Несла домой. Живую? Безжизненное тело?