***
Немного навела порядок: Мареик усажена в удобном плетёном кресле на веранде тревожным взглядом заплаканного янтаря в направлении саванны. Ей выдана необходимая порция ласковых утешений и обязательный стакан воды. Уходя в дом, кинула взгляд ещё раз убедиться, что всё в порядке с любимой маленькой фрау. Невольно улыбнулась слегка, хотя сейчас совсем не до улыбок, и настроение Мареик к ним никак не располагает. А вот действия, точнее, одно… Как быстро и гармонично принял тонкий воздушный маг свою природу: не задумываясь, над стаканом и слегка вокруг сгустила воздух, снизила до нужной температуры. Дождалась, когда запотеет стакан, и пожалуйста — в нём вода необходимой прохладности. Лисе, в отличие от супруги, трудно вот так быстро привыкнуть к чудесам, даже разглядывая их с научной точки зрения. Работает чётко, без принуждения мозг — вычислительная машина. Разбирает, анализирует физические процессы, задействованные Мареик в охлаждении воды. Чудеса! Но строгой арийке приходится самой себе признаться, что не только от удивления и восхищения она стаканом свой мозг заняла. Может, не страх — не такой, по крайней мере, как в любимых янтарных глазах, — но крайне неприятные ощущения. Их странная гостья… Да какое! Уже не гостья — полноправный друг, член семьи, наверное, даже. И Африканская саванна, и зоозащитная миссия, и, в частности, это бунгало — не временное пристанище бездомного зверя — дом для Пуумы. И Мареик — совсем не случайная знакомая. — Мне ты можешь доверять её как себе, — маленькая фрау для Многоликого, несомненно, — нечто ценное, может быть, даже родное. В общем, Пуума в беде. То, от чего, казалось, избавились навсегда, снова вернулось. Не просто вернулось — в тысячекратном размере. Безумие, что поглощало одинокого зверя с ранеными, измученными фиолетовыми глазами, снова здесь. «Звериный доктор». Так её Тарья называет. Лиса давно подметила — имён собственных Пуума избегает. Изобретает для каждого свои имена. Интересно бы пообщаться с психологами, психиатрами — что-то же это означает? Нить размышлений на время прервалась — Лиса дошла до спальни. Да, видеть ведьму в таком плачевном состоянии очень неприятно. Лучше бы с паланкином развлекалась. Но сейчас Тамаре не до развлечений явно — похоже, на какое-то время наигралась. — Тамара, вы позволите? — остановилась в паре шагов перед ведьмой, не решаясь подойти, — Я могла бы осмотреть вас. Может, помочь переодеться? Вы сможете сами принять душ? Молчание. Само по себе молчание вопросов не вызывает. Но молчание и Тамара — очень пугающее сочетание. Ладно, попробуем применить ветеринарные навыки. Нетипичные поведенческие реакции говорят, как минимум, о стрессе. А Лиса, помимо молчания, наблюдает остановившийся в одной точке расфокусированный взгляд потухших медовых глаз. Зрачки несколько расширены. Вся подобрана, сжата. Мышцы напряжены. Тремор конечностей. Очевидно, болезненное состояние. Кровавые брызги на платье. Лиса решилась — надо попробовать осмотреть. Есть в лагере доктор не только звериный. Люди тоже болеют, могут пораниться. Но чужого человека приводить сейчас сюда — не очень хорошая идея. Подходила к ведьме осторожно: мягкие движения, особый голос. Пошли в ход действенные, успокаивающие, немного похожие, наверное, на колдовские заговоры, слова: — Ich werde nur nachschauen. [1] — Ich würde gerne helfen. [2] — Ich werde versuchen Ihnen nicht zu schaden. [3] Неожиданно ожили медовые глаза. Медленно повернулись, встретились с сочувствующим небесным взглядом: — Я не ранена. Кровь не моя, — спокойно вроде сказала и странно, удивительно для взрывной ведьмы, и от того особенно страшно, тихо заплакала. — Пуума. Опять началось.***
Бесило всё: ебучее солнце, ебучие тени, колючки, впивающиеся в подушечки лап. Песок, пышная трава в это время года, деревья, птицы — вся эта земля. Долго неслась, рассекая сильным телом душный густой воздух. На износ, высунув язык, перебирала лапами быстро, яростно, отталкивала себя от земли, тяжело приземляла обратно. Заметила ленту реки, метнулась в её сторону, прыгнула в мутную воду. Недолгое облегчение: вода тоже взбесила, лишь улеглись последние капельки разметавшихся брызг. Бревно, оказавшееся крокодилом, не просто взбесило — вызвало дикую ярость. Хватило сил — убила крокодила. Вышла из воды, отряхнулась — чуть ниже стала температура натруженного тела, восстановилось дыхание. Дальше понеслась. Убийство живого слегка… нет, не облегчило. Немного приглушило бушующее внутри. Убивала всё подряд, встречавшееся на пути. То зверем, то человеком. Устала. Перестала даже приблизительно понимать, кто она сейчас, где, сколько прошло времени, идёт ли оно вообще. Чехардой с перевоплощениями довела себя до полуобморочного состояния. Из последних сил забралась на дерево, даже не заметив, был ли там назойливый леопард. Был ли он, вообще, когда-то, встречался ли Пууме. Не уснула, не забылась — перестала быть. Вот только сны не прекратились. Терзали сильнее, чем прежде. Сны это или явь — тоже непонятно. Запуталась: видится Париж в саванне или саванна в Париже? Словно сломалась какая-то часть, что у Многоликих за чёткие границы между тем и другим отвечает. Та, которую Безумной называли, окончательно безумной стала в тихую саванную ночь.***
— Найти Пууму в саванне сейчас никакого труда не составит. По оставленным ею следам, — качает строгая арийка головой сокрушённо, показывает на экран. Камеры зафиксировали прогулку Многоликого, его многотрудный путь. Отмеченный трупами, кровавыми следами. — Вот здесь вырезала целое стадо антилоп. Всех, до последнего телёнка, — старается говорить осторожнее, мягче, указывает пальцем в одну из множества картинок, а сама не сводит цепкого взгляда с Мареик — очень важно контролировать сейчас её состояние. — Не уверена, что её возвращение в лагерь сейчас… гм… целесообразно. Разве только с целью усыпления. Она действительно совершенно обезумела… — Не надо её усыплять! — вздрогнула всей тоненькой фигуркой, собралась было куда-то бежать. Кажется, ходить спокойно Мареик больше не умеет. Разучилась с волнением, поселившимся в маленькой фрау. Едва забрезжило солнце на востоке нового дня — не дожидаясь слоновьей трубы, маленькой воздушной молнией сгоняла к бунгало, проведала Тамару, примчалась в штаб. Поймала Лиса юркую встревоженную непоседу, усадила на колени: — Я и не собиралась. Но такими темпами она самое большее через неделю оставит заповедник без зверей. — С ней надо поговорить. Я смогу до неё достучаться! — ну, что ж ты будешь делать — снова слёзы в янтарных глазах! Вообще, все эти дни с Мареик творится что-то совсем уж непонятное: почти не ест, нервничает беспрестанно. Спит просто ужасно — вскрикивает, выкрикивает или шепчет неизвестные имена. Просыпается часто, с криком, в холодном поту. Нет, она не видит Пууминых снов, точнее — совсем не так, как видит их Пуума. Перед закрытыми глазами воздушного мага ничего нет — совершенное ничего, пустое бесцветное. У неё нет картинок, нет мест и событий, нет людей, но есть поглощающее ощущение того, каково это оказаться там: воевать, терять, сходить с ума. Мыслесвязь сломана будто — никаких связных мыслей — обрывки и боль. Много-много боли для одного Многоликого. Даже малая её часть маленькую Мареик заполняет полностью от вздёрнутого хорошенького носа до самых пяток. Не умещается в ней. Также, наверное, как не умещается уже и в самой Пууме. — Нет, Мареик, — медленно поворачивает голову в задумчивом отрицании, нежно обхватывает ладонями лицо своей фрау, утирает со щёк очередные слёзы. — Тебя я к ней подпустить не могу. Она же всё живое на своём пути убивает. — Я смогу… — Мы даже обсуждать это не будем, — мягко по-прежнему, спокойно, но непоколебимо. — Послушай, за ней установлено наблюдение. Я попробую придумать что-нибудь. Очень не нравится Лисе Мареик обманывать. Но другого выхода из сложившейся ситуации честная обычно арийка не видит. Она уже придумала. С привычной арийской точностью прикинула, проиграла в голове множество разных вариантов. Просчитала, что действовать следует именно сейчас, — другого такого момента может не быть. Вызванный вертолёт в ожидании строгого доктора уже стоит на дальней площадке, с которой он будет не слышен в лагере. Она никем не собирается рисковать. Кроме, возможно, себя. Рядом с Пуумой в таком состоянии Лиса даже вертолёт посадить не позволит. Спустится с него по лестнице. Одна. Благо, физическая подготовка позволяет.***
Мелькали реальности перед глазами. Каждое дерево, каждая травинка, встреченные животные — все и всё сами в себе повторялись. Расслаивались, снова сливались в одно. Свежеубитая львица здесь (где это — «здесь», Пуума понимать перестала), в другом слое от Пуумы сбегала. В ещё одном — они вообще не встречались. В следующем эта львица даже не родилась. Массу кружащихся миров объединял, пожалуй, только мучительный зной. И запах крови. День моталась по саванне? Неделю? Перестало, наконец, знойное африканское светило мучить чувствительные кошачьи глаза, покатилось вниз с середины неба, залило саванну мягким прощальным светом, опустилось так, что стало возможно от него отвернуться. Мелкой дрожью усталости вибрировали сильные лапы, подводили, заплетались. Голова уже не шла кругом — просто не ощущалась. Словно ватой набита или, вообще, наполнена неинформативной пустотой. Так же не ощущалась реальность происходящего вокруг. Кроме назойливого шума. Шум приближался. Избавиться от него, как ни странно, не хотелось. Хотя бы потому, что он вёл себя прилично: не двоился, не расслаивался на несколько шумов — из одной реальности раздавался. Измученная собственным состоянием, измочаленная бесконечными трансформациями, выжатая до дна, Пуума притихла в ожидании. До воспалённого мозга добралось узнавание — вертолёт. Видимо, выслали вертолёт из лагеря. Может, из зоозащитного. Может, из военного. Забрать её или пристрелить. Ей было, в общем, всё равно. На львице закончились силы. Даже энергия безумия конечна. Ни на обратную трансформацию, ни даже на залезть на дерево сил не хватало. Что там на дерево — даже на лапах не удержаться. Легла, где стояла. Тяжело опустила окровавленную голову. Вообще, вся в крови, будто в ней искупалась. Кровь и чужая, и своя. Шрамов непроходящих на шкуре прибавится — не все жертвы сдавались без боя. Последняя мысль перед полным забвением на удивление ясна и разумна: звериный доктор словно специально подобрала самое подходящее время. Никакого сопротивления Пуума сейчас оказать не сможет. Арийка вообще, вот ведь хвалёная немецкая дисциплина, ведёт себя приличнее прочих: в реальностях не расслаивается, не накладывается ни на каких прошлых знакомых. Во всех временах строго последовательна. Прямо отдохновение запутавшемуся мозгу.***
Приблизившись и рассмотрев Пууму в бинокль с борта вертолёта, Лиса убедилась в верности своих расчётов. Предыдущий приказ отменила. Крикнула: — Спускаемся, — и показала сквозь шум лопастей рукой для верности. Очевидно, что израненное, измождённое животное в таком виде опасности для вертолёта не представляет. Однако приближаться к пуме сопровождающим запретила. Строго приказала поднимать вертолёт в воздух при малейшем движении животного. Возражения и неуместные волнения отмела строгим жестом и колким взглядом. Приказ есть приказ. Собрала комплект стяжек, верёвок, свой чемоданчик. Подошла к зверю одна. Зафиксировала лапы. Осмотрела, послушала. Оказала необходимую помощь: промыла, зашила глубокие раны, обработала те, что зашивать не требовалось. Выдернула колючки, занозы из шкуры, лап. Из зеркала носа и вокруг аккуратно, стараясь в раневом канале не сломать, извлекла несколько игл дикобраза. Даже сейчас рисковать людьми не собиралась: сама осторожно на другой бок перевернула почти бездыханного зверя. Повторила все процедуры. Закончив с пумой, подошла к львице. Н-да, здесь уже не понадобится помощь. Чуть не надвое разорвала. Обратилась к спящей: — За что ж ты так невинного зверя? Ответа, понятно, не дожидалась. Ещё раз проверила качество узлов, прочность пут, общую надёжность. Только после этого подозвала волонтёров. Погрузили на носилки и в вертолёт. Из прошлой страшной драки Пуумы с Софией Лиса знала: у неё есть примерно шесть спокойных часов, за которые надо принять решение. Вот только не знала решительная обычно арийка, какое решение принимать.***
Переполоха возвращение в лагерь Лисы с Пуумой никакого не вызвало. В основном потому, что никто не был в курсе. Даже самые заинтересованные лица. Особенно они. Участники же операции и те, что случайно оказались очевидцами, были наистрожайшим образом проинструктированы и на счёт переполохов, и на тему неразглашения. Не похожая ни на одну из своих ипостасей Тамара с момента побега Пуумы в саванну так ни разу и не вышла из бунгало. Честно говоря, Лиса даже подумала было, что ведьма выстроила портал и усвистала в свои Порталы. Но Мареик поутру другие новости из бунгало принесла: Тамара на месте. Помылась, переоделась, порядок навела. Благодарно приняла принесённую маленькой фрау еду: — Но не притронулась ни к чему. И пары слов не сказала. И пары слов? Похоже, ведьме требуется серьёзная помощь. Саму Мареик Лисе удалось отправить в её кафе перед самым отлётом. Обнадёжила, что сразу же сообщит, как только узнает что-то, проводила до самой городской площади, тёплыми ладонями утешала, просила отвлечься на работу. К прилёту вертолёта Мареик в лагерь ещё не вернулась. Первый вопрос: куда разместить нестабильного зверя, Лиса решила не в пользу бунгало. Приказала нести пуму в штаб. Рецидива опасалась. Намётанным взглядом пусть и ветеринарного, но всё же врача, определила: близость Тамары и, как ни странно, Мареик, и вызывает эти самые рецидивы. Придётся контакты с раздражителями ограничить. Это второй вопрос, к решению которого строгая арийка ещё не приступила. Да и как приступить? Как удержать двух самых упрямых женщин от действий, которые они непременно захотят совершить? Можно, конечно, просто не сообщить. Но для непривычной ко лжи немки вторая ложь за столь короткий срок — это слишком. Чересчур. Воззвать к здравомыслию? Тоже вряд ли поможет. Оставалось только одно: разрешить. Но! Под строгим ветеринарным контролем. Обязательно перед встречей провести инструктаж. Как ни парадоксально, Лиса считала, что взбалмошной Тамаре он куда менее необходим. В конце концов, ведьма — не глупая, молодая девочка. Изучала Многоликих много лет. Немало про них знает. Уж наверняка должна понимать, какую опасность Пуума сейчас представляет. Хотя бы приблизительно. А вот Мареик, измученная тревогой, бессонными ночами, не очень уравновешенная сейчас, может не прислушаться к разумным советам. Даже совершенно точно не прислушается. Ведомая слепым желанием помочь, сделать что-то значимое для значимого человека, тоненький её воздушный маг готов, кажется залезть в пасть опасного зверя. А опасность, без преувеличения, смертельную Пуума для всех сейчас представляет.***
Какую опасность представляет обезумевшее вновь Многоликое, Тамара знала не понаслышке. Несколько лет, балансируя на тонкой грани, рядом с безумной провела. Последнее время в Африке — скорее счастливое исключение. Внезапный, неожиданный, удивительный подарок. От чего же тогда так ноет где-то под пышной грудью? Знала ведь, всё с самого начала знала. Сама же каждого предупреждала, если успевала предупредить. Металась в одиночестве по бунгало, заламывала в отчаянии белые руки. Затем, вроде как в эти же самые руки себя брала, бросалась к столу, садилась, судорожно перебирала ведьминский свой арсенал: травки, корешки, амулеты, заговоры, наговоры. Нет! Нет у неё ничего, что могло бы Пууме помочь. Могла бы ведьма излечить боль или страхи обычного человека. Могла бы и наслать, если бы пришло такое настроение. Но как помочь сейчас — совершенно не знала. Застывала в бездействии над разбросанными по столу предметами. Ерунда, всё ерунда. В какой момент начала перебирать одно за другим, стремясь привести всё в идеальный порядок, даже сама не поняла. Заняты оказались руки — отступила дрожь. Очень важным вдруг показалось разложить всё по цветам, размерам, формам, рассыпать, пересыпать как нужно, — как учили в школе маленькую Тамару. Выстроились в ряд камушки, побрякушки. Перебралась трава, растолклись, приготовились корешки. Всё легло в ящик комода, протёртое, подписанное, почти как новое. Никак не находилось место для монетки. Монетка… Откуда, вообще, у Тамары монетка? Странное дело — она ж не казначей какой. Повертела между пальцами, всмотрелась внимательнее: медная, чеканная вручную, на одной стороне — витиевато вырезанная кошка — львица. Лиенна. Точно, Лиенна и дала монетку Тамаре. Маленькой совсем Тамаре. Как угодила в Прореху, сама не поняла. Смеялась, перепрыгивая через журчащую по холмистым тротуарам весну. В такт прыжкам развевался за спиной шарфик, съехала набок шляпка, выпутались из причёски медные волны. Торопилась домой из школы, спешила поделиться успехами. И на очередной прыжок оказалась вдруг… Да сама не поняла, где оказалась. Ничего вокруг нет. Совершенная пустота. Не стало ни цветов, ни звуков. Приготовилась было маленькая ведьма отчаянно защищаться, да только сил тоже сразу не стало. Об одном только подумала: за шляпку матушка будет страшно злиться, — прижала двумя ладонями к голове, всеми оставшимися силами. У маленькой Тамары ни за что не получилось бы описать происходящее. У взрослой, впрочем, получилось бы не лучше. Разве что теперь у неё есть самое точное слово — «прореха». В ней нет ничего, что бы напоминало жизнь, что бы отвечало чему-то живому. И это «ничего» страшнее всего, что удалось Тамаре почувствовать за немаленькую жизнь. Страшнее всех, абсолютно всех чувств и ощущений. Хуже даже боли, даже нытья под рёбрами. Хуже страха смерти — отсутствие любых страхов. Хуже самой смерти — лишиться всего, оставшись пустой оболочкой в шляпке. Это потом Тамаре рассказал учитель, увидев в маленькой ладошке заветную монетку. Объяснил ей, что произошло, и кто сыграл решающую роль. Сама же она помнила не много: огромную бесцветную, как и всё вокруг, кошку, раскрытую в немом рыке пасть, когти величиной с целую Тамарину руку, что рассекали бесцветные тени. А потом всё закончилось. Вернулась на место весенняя улица, вернулось журчание ручейков, вернулся внезапный страх маленькой ведьмы. Всё было так, будто ничего и не было, кроме большой обнажённой женщины, которая протягивала Тамаре монетку на красивой крупной ладони. Монетку брать было страшно. Но незнакомка приветливо улыбалась и терпеливо ждала. А когда подарок оказался-таки в детской ладошке, подмигнула и тут же стала огромной кошкой. Лиенна — первое Многоликое на пути Тамары.***
Наверное, это была уже двухсотая чашка за половину дня. Или двести первая. Мареик никогда не считала. Каждая её чашка была особенной, каждая отличалась от предыдущей, будучи при этом такой же восхитительной. Они не нуждались в пересчёте. Теперь, когда Мареик без устали тренировалась в магии, процесс приготовления можно было назвать, действительно, волшебным. Вовремя приподнималась турка над песком, мельчайшие пряные крупицы добирались до чашек «сами» и именно в том количестве, что задумал маленький творец за стойкой бариста. К палатке тянулась огромная очередь: местная достопримечательность, не иначе. День клонился к вечеру. Очередь не уменьшалась. Маленькая кофейная фрау не замечала ни вечера, ни людей. Кажется, путала специи. Кажется, даже не улыбалась. Ужасно гудела изнутри кудрявая голова, перевязанная лентой. Совсем небольшая со стороны, изнутри она была переполнена Пуумой. Трансляция была ужасной, постоянно фонила, мучила — создавала ощущение, будто Тарья находится за стеклом и отчаянно пытается пробиться сквозь него к Мареик. Бесполезно. Голову хочется отстегнуть. Поставить на стойку, отвернуть от клиентов, чтобы не смущала застывшими в янтаре слезами. Хочется стиснуть виски, сжать их, вдавить внутрь, чтобы усмирить дребезжание, звуки, мысли, гнетущую, сводящую с ума боль. Хочется ровно до того момента, когда всё резко прекращается. Наглухо. Насовсем. Так, будто кто-то перерубил провод. Провод — единственную оставшуюся с Пуумой связь. — Извините, — срывается на дрожь голос кудрявой бариста за стойкой. И бариста из-за неё исчезает. Мареик бросает на горячем песке недоваренный кофе. Бросает за спину снятый на бегу фартук, прямо на брусчатку площади. Бросает извинения через плечо тем, кого расталкивает на бегу тонкими локтями. Сначала широкая улица, за ней переулок, потом мост и дорога к окраине, переходящая на этой самой окраине в насыпную колейку. Задыхаясь от долгого бега, Мареик просит любимые воздушные ленты о помощи — они откликаются, приподнимают совсем чуть-чуть, ускоряют. Но этого кажется не достаточно. Вот уже проносятся мимо ворота лагеря. Совсем узкой становится тропинка, пыльной. Секунды остаются до белого здания штаба. — Лиса! Лиса! — срывается криком нежный голос сразу, как только Мареик удаётся разглядеть высокую фигуру на крыльце. Почти без сил падает перепуганная фрау в руки, которые всегда успевают поймать. Всматривается в удивлённое небо глаз. — Я больше не чувствую Пууму. Совсем. Больше… Нет.