***
С Коррвусом беседы не всегда приятны. Для тигра, кстати, тоже. Хмурится, сжимает кулаки-кувалды, отворачивает лицо. Перемешались в Тамаре академический и личный интересы. Задаёт ведьма крайне неприятные вопросы. Заставляет вспоминать погибших друзей: — Именно так. С потерей пары. Коррвус, ты наверняка видел, знаешь, можешь вспомнить. Морщится огромный хозяин мира, как ребёнок от горькой микстуры. Помнит, конечно. Но вспоминать не хочет. Из Тамары получился бы неплохой дознаватель. Видела бы Гроздева — взяла бы в штат Управления. — На заре времён Многоликие уходили в Испорченные миры неспроста. Туда эльфы очень неохотно совались. Магическое существо там найти труднее. Многоликим в мирах практически без магии тоже несладко, однако источники им не нужны. Они как самозарядный аккумулятор. А если с Древних времён, например: — Мой брат уходил в твой мир, Пуума, когда он ещё не был испорчен. Весёлое было время. Объяснял, что с Порталами теряли связи дети детей, особенно если родители погибали. Охота на ведьм, охотники за головами — много опасностей помимо эльфов. Так появлялись такие, как Рансу Пуума — ничего о своей природе не знали. Пугались, метались. Отец Пуумы, вот, начал пить. — Любой младенец в Порталах знает, что алкоголь для Многоликого — верная, мучительная, медленная смерть. Страшное оскорбление предложить пропустить стаканчик. Говорил, что блокируется магия, перекрывается возможность воплощения. Страшный зверь остаётся внутри, изнутри разрывает: — Считай, девочка, что ты сделала ему одолжение. Обратной дороги к воплощениям у такого Многоликого нет. Жаль, конечно, твою сестрёнку. Но, знаешь, что я тебе скажу? — клал огромную ладонь на с силой сцепленные руки, дружески сжимал. — Ты — не единственная, кто не успел когда-то. А пережить такое удалось только тебе. Не просто пережить. Научить, как с этим бороться. Подарить Сопряжённым мирам надежду спасти множество жизней. — Хотя сейчас, конечно, Многоликие редко теряют пары. Но бывает, бывает. Рассказывал другое: — Тандемы часто родных напоминают. Когда не жены, мужья, как у дочери моей и крошки пантеры. У Лиенны, например, тандем — копия погибшего в войне с эльфами отца. Размерами не вышел, конечно.***
Пуума после таких откровений убегала от замка как можно дальше. Никого не загрызала по пути, ничего не уничтожала. Ушло из неё то, что требовало разрушений. Боль потери осталась. Если бы можно было излечить эту боль хорошим боем! Но тоска всё же сильно изменилась. Не тоска даже — тихая грусть. Воспоминания о потерянных любимых. Светлое, лучшее вспоминалось. С Айну совсем хорошо: ни в чём перед сестрёнкой Пуума не провинилась. Заботилась, оберегала, как могла. С Ирен сложнее. Трудная Ирен досталась Пуума с самого начала. Уже искалеченная, ожесточившаяся. Любить не умела, отдавать не умела. Ни прощать, ни подпускать к себе близко. Зато отлично научилась причинять боль. Сдерживалась ли, старалась хоть что-то в себе исправить? Новая Пуума к старой беспощадна: вряд ли. Её всё устраивало, а чувства человека рядом волновали мало. По крайней мере, ей самой тогда так казалось. Merde! Вела себя, как последняя сволочь. От Ирен мысли всегда к Тамаре возвращались. А что, если ведьма — её второй шанс? Не бывает второй пары у Многоликих — Пуума знает. А не насрать ли на эти правила всем Пуумам сразу? Из Многоликих, потерявших пары, Прореху раньше никто не вынимал. Никогда не умела мечтать Пуума, а тут размечталась вдруг: а вот возьмёт и возьмёт ведьму в жёны! Объявит парой. Кто рискнёт сказать что-то против? Будут жить по-настоящему вместе. Приведёт в дом. На доме мечты оборвались. Где у Пуумы дом? В саванне? В Париже? Как понять, что уместно? Задумалась вдруг о том, о чём, казалось, никогда и не думала: а где ведьме будет хорошо? До чего трудная задача! Озадаченная, разглядывала местный источник. Взвешивала, прикидывала и так, и так. Даже голову на бок склоняла. Пока шастала по невероятному миру гостеприимных Многоликих, всё чаще размышляла: а может, совсем свой? Вспоминала Париж подробней: хороший, дорогой квартал, прохладные широкие лестницы, дверь на две створки, резные итальянские ручки. Ирен страшно ими гордилась — выбирала, искала. Роскошно и со вкусом обставленная квартира, необходимые удобства и капризы жизни в достатке. Широкие коридоры, огромные панорамные окна, просторные кабинеты её, Ирен, конторы. Была во всём этом лоске деталь, что ужасно Пууме нравилось — смотрели окружающие на Пууму с уважением. А в остальном… Всё это было маленьким личным миром Ирен внутри огромного Испорченного. Вспоминала приветливую саванну и маленькое аскетичное бунгало на окраине лагеря миссии. Первые неловкие шаги к спокойствию, к счастью. На каждый шаг, увы, целый побег обратно, но всё же ни одного из них зря. Так много, оказалось, всего отпечаталось в уникальной памяти Многоликого за всего неполный год. Обнаруживала, что скучает по малявке и даже по доктору её звериному. Волонтёры — вот тоже неожиданно — весьма приятные ребята. Леопард этот, с которым дерево делила. Упрямый, зараза! Так ведь дерево и не уступил, пятнистая морда! Гораздо больше в саванне для Пуумы «своего», даже огромный командующий сказала: — Я на твоей земле, Безумная! Много, да не всё. Приходила после прогулок к Тамаре. Почему-то очень радовалась каждый раз, находя ведьму на месте. Любила долго, жадно, на всех прошлых Пуум наплевав. Уставшую, потерявшую бдительность понемногу выспрашивала. Начинала издалека, с того, что вдруг стало интересно: — Маленькая Тамара, наверное, была ужасно упрямой? От таких вопросов Тамара замирала. Не спрашивают про детство просто так. Такие вопросы задают человеку, которого действительно хотят знать. Отвечала осторожно: — Упрямство маленькой Тамары проявилось в выживании. Не таких ответов Пуума ожидала. Вот как? Значит, и у ведьмы не всё в детстве было хорошо? Для себя Тарья отмечала — удобное умение задавать вопросы. Много интересного можно узнать. Например, что в детстве у ведьмы — война. Обычная, страшная, кровавая. С голодом и болью потерь, в том числе и крова. Совсем по-другому смотрела на Тамару. Да, пережила немало. Поэтому стала такой? В своём безумии Пуума пережитого другими не замечала. Будто кичилась своим горем, прикрывалась, ограждалась. Другим права на личные переживания не оставляла. Как говорила малявка? Эгоизм? Он. Всё более цель Пуумы оформлялась. Получается, ведьма, как и она сама, с детства скиталась. Значит, должна хотеть домашний очаг, свой собственный дом, место, куда хочется возвращаться. Постепенно Пуума подбиралась к важному, не только интересному, но и нужному для реализации задуманного: — А дом, ведьма? Ты помнишь родительский дом? Там было хорошо? — Тесно там было. И голодно, — тускнел на секунду медовый взгляд, от крепких Пууминых объятий теплел, впрочем, незамедлительно. — Восемь детей, можешь себе представить? Потом и того не стало. Война, депортация. Отец из горцев — убили. Мать меня фактически продала. Отдала человеку в обучение за возможность прокормить остальных. Её можно понять, — пожимала вроде бы безразлично, но слишком судорожно, резко для безразличия, пышными плечами. — Замуж не выдать. Толку от дочери никакого. Лишний рот. Пуума медную гриву аккуратно прижимала к себе. Чувствовала мокрое на коже и кривую улыбку: — Ты учти, Пуума, я дорогая. На вырученное за меня мать год семью смогла кормить.***
Непривычно много у Пуумы пищи для размышлений. О себе, о Тамаре, об африканском своём тандеме. Прав был Коррвус, уговаривая остаться. Лежала на живописной лужайке, наблюдала смешную букашку. Оформилась мысль, но строить планы мешали грустные, тревожные сомнения в пепельно-русой голове. Монетку на мир у Тамары вчера стянула — вот она, лежит в кармане джинсов. Греет Пууму обещанием дома для них с Тамарой. Тиснуть было не сложно — порылась в многочисленных карманах, среди мешочков и амулетов нашла. Не очень хорошо, конечно, но не давала покоя ведьмина скрытность. А ну как возьмёт и сбежит в какой-нибудь Сокрытый от Пуумы мир. И что тогда делать с ней? Точнее — без неё что делать? Разглядывала радужные, всеми цветами переливающиеся букашечьи крылья. Поймать, что ли? Ой, улетела! Кто-то спугнул? Пуума же неподвижно лежала. — Соктт! — сказало существо. Нелепей создания Тарья в жизни не видала: тоненький хоботок, на конце — рыльце, чёрные пуговками глазки смотрят прямо на неё. Заячьи уши, на лапках — раздвоенные копытца. Задние длиннее передних. Жёсткая шёрстка на спинке. Внаглую тронуло хоботком клык, обнажённый в ухмылке. Пуума возмущённо захлопнула рот, прянула назад. Что это недоразумение себе позволяет?! Она же прихлопнет его одной лапой! Рукой! Неважно… — Соктт! — развернулся и смешно в сторону поковылял. Хвост пумпочкой добил окончательно. Фыркнула, села, хвостик тронула рукой: — Ты кто такое? — Соктт! — пумпочку существо защитило — отодвинуло руку хоботком. Укоризненно посмотрело: дескать, ну, кто же трогает чужой хвост? — Тарья Пуума, — глупо представляться неразумному зверю, но представиться почему-то непреодолимо захотелось. Да и зверёк застыл, словно ждал ответ. — Я Уума. Соктт, — покивало странное создание удовлетворённо. Запоминало, что ли? Ротик под хоботком будто улыбнулся, и существо смешно поскакало. Кто такое придумал? Пууме стало смешно и легко. Перекинулась и пумой поскакала рядом, передразнивая и сверкая глазом. Зверёк, похоже, не обижался, наоборот, решил разделить веселье. Доскакали до леса. В лесу существо потерялось, зато нашлась Тамара. Сидела, юбки разложив, выкапывала что-то. Сквозь пышные еловые ветки лучами пробивался свет. Падал на медную гриву, бликовал. Увидела ведьма Пууму, тепло улыбнулась. Странно как пума скачет. В последнем прыжке перекинулась, выкрутилась, перевернулась. Головой на колени Тамаре упала: — Какая-то штука смешная ко мне приходила. Говорила: «Соктт!» Тамара похолодела. К Пууме приходил талисман и хранитель магии Порталов и Сопряжённых миров! Сама ведьма соктта никогда не встречала, но знала о нём, конечно: — Ты его… убила? — Зачем? — от ухмылки фиолетовые глаза щурятся неодинаково, пальцы Пуумы трогают ведьмин подбородок. — Он забавный, — махнула рукой. — Туда куда-то ускакал.***
Тамара пропажу монетки, конечно, не заметила. У нее в карманах целые кладовые разных полезных вещей, разве же углядишь за каждой мелочью. С того момента, как оказалась вручила ей Альбина крупную чеканную монету: — К демиургам обратишься с любым капризом. Заслужила, девочка! Тамара всё никак не могла решиться рассказать Пууме. Предложить вместе жить? Немыслимо! Но может, всё-таки… Нет. Не возможна для Многоликого вторая пара — это академику Тамаре известно было лучше, чем самим объектам изучения. Наблюдала за кошкой осторожно, прикидывала, рассуждала, сама с собой спорила. А Пуума, как нарочно, такие вопросы задаёт: про детство, про родной дом. С чего бы такая вдруг заинтересованность в прошлом Тамары? Пронюхала, что ли, чего? Собралась, может, подшутить? Решила: вот сделает мир и пригласит к себе. Спланирует всё тщательно для пумы: леса, горы снежные, для охоты зверья побольше, для тренировок — поляны да скалистые выступы. Мечтала, как понравится Пууме мир, как сама она решит в нём… Остаться? Ну, хотя бы приходить почаще в гости. До самого отъезда (отпорталивания?) из мира Тигроттов подмечала удобные для Многоликих мелочи, в голову складывала тщательно, запоминала. Придумала сразу для Пуумы сделать тропу открытой. Чтобы могла, как кошки любят, сама по себе. Пуума засобиралась внезапно. Тёрлась вокруг ведьмы, выпытывала, выясняла: — Ты тоже уйдёшь? Или останешься здесь? Или, может, какие дела? В Академию подашься? К Верховным? Мало научиться задавать вопросы. Ещё бы освоить искусство просить. Чего проще попросить ведьму вернуться в Африку Испорченного мира вместе. Но страшно: вдруг откажет? Пуума будет выглядеть смешно. А если согласится? Как реагировать тогда? Радоваться или оставаться невозмутимой? Зверь внутри Пуумы загнанно метался, уши прижимал, мяукал жалобно. Лежала на нижней ветке дерева животом, прямо над медноволосой головой. Голос ровный, как всегда, мурлычущий, немного безразличный. Голосом волнение не выдаёт. Однако, для удивления Тамаре и вопросов хватает. Так вот, значит, какая настоящая Пуума? Совсем не то злобное существо, что сопровождала Тамара все эти годы. Вот, свесила руку с ветки, тронула ведьмину макушку, погладила нежно. Тамара начала движение головой. Хотела поднять лицо, заглянуть в глаза. Рука на макушке препятствующе потяжелела. Не ожидала ведьма услышать того, что сказала Пуума секундой позже. Гордая кошка сама не ожидала, что это скажет — никогда никого ни о чём не просила. Не умела просить: — Пойдём со мной. Пожалуйста, Тамара!***
Лежала на досках веранды, раскидав пепельные кудри прямо у ног маленькой фрау. Вытянулась, закинула руку за голову, рассматривала из-под навеса темнеющее вечернее небо. — Что думаешь, ma cherie? Хотела бы собственный мир? Мареик пожимала плечами. Вот так вопросы от Пуумы, которая готова была в ящике, помнится, жить. — Мир? — уточняла рассеянно. — Мне этот мир нравится. Хоть и Испорченный, как говорят. Да и Лиса, ты же понимаешь. — А к нам в гости будешь приходить? Ну, если что… Потом. Ну и дела. Рассматривала сверху спокойное лицо, застывший на небе взгляд. Ровно покачивающуюся дыханием грудь. — Буду. Потом, — пригляделась к блику меж пальцев, в руках у Пуумы появилась монетка, отразила последние красные лучи. — Что это? Как только пришла Тарья, Мареик сразу почувствовала: задумала что-то. Тамарой забита вся кудрявая голова её тандема. Тамарой, естественно, обнажённой, даже немного неловко такие мысли знать. Но вот что удивительно: обнаженная Тамара у Пуумы в голове была в каких-то совершенно Мареик незнакомых местах, призрачных, как будто придуманных. — У Тамары спёрла, — честно Пуума ответила, села резко, глаза к янтарным любопытным подняла, — Только ей ни слова, ma cherie! Мареик, конечно, не говорить пообещала. Только после этого Пуума и рассказала всё целиком. Про мир наградной и про то, как Пуума планирует без ведома награждённой им заняться. Воровства, конечно, не одобрила. Но сощурились фиолетовые глаза лукаво: — Это сюрприз же, — убедили маленькую фрау, что не пострадает ведьма от такого вероломства.***
Вместе с ведьмой пришла на закате дня. Как обычные люди ходят — из города, ногами. Как обычные влюблённые, за руки держались. Тамара смеялась, Пуума ухмылялась довольно. Мареик почувствовала за пару часов. Хозяин кофейни — терпеливейший человек. Простил внезапное отсутствие, как сейчас прощал срочное бегство своей неугомонной бариста. Снова бежала Мареик по дорожкам со всех ног к штабу руководителя миссии. Снова заметила стоящей на крыльце штаба своего строгого доктора, убедилась, что нет вокруг никого — рабочий день лагеря давно закончен. Снова вскрикнула: — Лиса, Пуума! Снова, как тогда. За одним существенным исключением: не было застывших слёз в янтаре, бледных, дрожащих губ. Губы, напротив, радостно улыбались. Янтарь улыбался тоже. Улыбалась вся Мареик. Конечно, Лиса не могла не улыбнуться в ответ. Обернулась на голос, руки навстречу маленькой фрау протянула. Всю Мареик приняла, вместе с совсем не маленькой радостью крошечного тандема: — Пуума вернулась! Рады были видеть в лагере и необходимую ему Пууму, и сверкающую бескрайним счастьем Тамару, слышать вновь ведьмин смех, слушать немногословные рассказы спасённого Многоликого об отпуске. Казалось, их не было целую вечность. На самом деле ровно столько, сколько понадобилось уставшим, растрёпанным африканским фрау для того, чтобы восстановить в доме руководителя миссии окончательный, так привычный ему, покой и мир. Наполнить его вновь тихой нежностью. Сбросить, смыть, стереть друг с друга налёт пережитого непонимания. Посмотреть друг на друга заново, рассмотреть, влюбиться. Лисе обнаружить в маленькой фрау огромную смелость, непоколебимую устойчивость, осознать её вдруг даже сильнее себя, принять и обязательно восхититься. Мареик найти в каменной арийке трепетную взволнованность, признать себя единственной её уязвимостью, осознать эту огромную ответственность, убеждать и убедить Лису в том, что слабости не стоит стыдиться. О произошедшем они не говорили больше, в привычном понимании этого слова. Всё несказанное или то, что необходимо повторить, выразили взглядами, что не уместилось в них — прикосновениями. Дрожью пальцев объясняла Мареик, как испугалась, оставшись одна на целую ночь. — Никогда больше, слышишь? — слова в ответ или горячее сбитое дыхание — не разобрать. Горячими ладонями по запылённой загаром коже вдоль голубоватых ниточек-рек, — Никогда. — Я люблю тебя, — короткими влажными поцелуями по ключицам, шее, к заострённым арийским скулам, от них к губам. И горячим дыханием толчками на каждом выдохе, — Люблю. Люблю. Люблю. Когда бросилась на крепкую Пуумину шею крошка-тандем, острый кошачий нюх безошибочно уловил сладкий запах счастья сквозь привычно пряный букет ароматов. Сквозь ворох ореховых кудрей встретился пытливый фиолетовый взгляд с небесно-голубым чуть в стороне — нашёл в нём отражение этого счастья. — Ээй, задушишь, малявка! — подхватила целиком запрыгнувшую Мареик, оторвала от земли. Тихо совсем на ушко добавила, — Ханимун удался, ma cherie.