***
Проникнуть незамеченной в помещение — дело привычное. Жутковато немного: столько лет прошло. Здание и изменилось, и осталось неизменным. Зоркие фиолетовые глаза подмечали и новое, и оставшееся с прошлых времён. Эту картину, например, вешали при Ирен. А скульптура, за которую бесшумно нырнула Пуума, по проекту Ирен создана. Здание пропитано Ирен, помнит её ничуть не хуже, чем помнит Пуума. Лифт не нужен. Камеры, к тому же, наверняка. Вон, отовсюду объективами мелькают. Но в лифте их не обойдёшь, не найдёшь слепое пятно. Другое дело — лестница. Поднимается Пуума по лестнице так, что камерам, если что и достанется — уголок чёрной тени. Поднялась на нужный этаж. Забавно: она ведь хозяйка здесь, а крадётся, как вор. Интересно, на месте старый друг? Повела носом, прислушалась. Немного изменился запах, конечно, но узнала, узнала. Та же дверь. Проникла в кабинет. Он ничего здесь не стал менять. Ещё бы: Ирен была его богиней, иконой. Натурально, готов был поставить на пьедестал, поклоняться, возносить мольбы, хвалы, воскуривать фимиам. Потребовала бы — стал бы, наверное, и жертвы приносить. Разглядывала тихо: сидит за чертёжным столом, уже старинным почти. Каждую деталь этого стола Пуума помнит. Сам друг повзрослел, возмужал, немного раздался в некоторых местах: — Ты почти не изменился, Максимилиан. Я закурю? В хорошей физической форме. Вон, как высоко подпрыгнул. Пожалуй, не стоило так пугать. Надо было или покашлять, или в дверь постучать. Но Пуума отвыкла, что обычные люди так реагируют на вторжение Многоликого. Не дожидаясь разрешения, присела на край стола. Чистый лист бумаги свернула кульком — сюда будет стряхивать пепел. Вспомнилось вдруг: как много нервов она ему в своё время потрепала. Издевалась, подсмеиваясь слегка. Длиннющее имя сокращала на все лады. Специально по имени звала в сокращённом варианте. А он всегда этого не выносил. Сейчас вот правильно произнесла, зато напугала. Подпрыгнул, да. Карандаш провёл по чертежу совершенно ненужную черту и выпал из рук. Рукой картинно схватился за грудь где-то слева, над пиджаком. Всегда был склонен к театральным жестам. Пиджак, как обычно — последний писк моды. Ботинки, брюки — туда же. Вычурные очки. Стрижен не просто модно — кажется, на опережение пошёл. Бородка — не бородка, а художественная роспись на лице. А в ухе — всё та же серьга, подаренная Ирен. И запонки, ты посмотри, те же по той же причине. Всё, что связано с Ирен, не поддалось натиску беспощадной моды. Смешной нескладный мальчишка, взятый Ирен в контору по прихоти тогда ещё любовницы: — Ты же говорила, что он талантливый. Вот и возьми. — Я не беру студентов на работу. Тем более таких. Он же рохля. Не боец, чтоб тебе понятней. — Не боец? Я бы такими «не бойцами» полк укомплектовала. Никогда не вмешивалась в её дела, а тут настояла. В обычной своей манере — грубо, жёстко. Причём заставила взять сразу на серьёзную должность. Впрочем, Ирен не жалела ни единого дня. Мальчишка, действительно, оказался находкой. Стремительно стал правой рукой, доверенным лицом. Был в курсе всего, не раз выручал. Единственный, между прочим, кто в виновность Пуумы в убийстве жены не верил ни секунды. Бегал, требовал, адвокатов, детективов нанимал на собственные средства. Возился с убитой горем Пуумой, как с малым дитём. Очень опасным и нестабильным малым дитём. Ни секунды её не боялся. Разделял её горе. Не стесняясь, в голос ревел. Говорил, что за них обоих. Поселил у себя, когда всё же выпустили, и потерянная, мёртвая Тарья сидела на пороге комиссариата. Контору тянул, не ожидая ни просьб, ни повышений, ни прибавок. — На хрена тебе это всё? — Знаешь, она ведь две вещи в жизни любила: тебя и свою работу. А у меня всего одна. Была. Как у тебя. — Ты же по мальчикам вроде. — А ты вроде не дура.***
Забегал смешно — почему-то по прямой у своего стола. Замахал руками немного манерно. Заахал: взмахнёт руками, ахнет, рот двумя ладонями зажмёт. Пальцы унизаны кольцами. Так по кругу несколько раз. Хмыкнула, закуривая: — Кончай зарядку. Я тоже рада тебя видеть. Манёвры изменились: теперь приседал, складывал руки на колени. Выпрямляясь: — Mon Dieu[2]! Тарья! Mon Dieu! Пуума! И снова по кругу. Забавное существо. Интересно, когда у него кончится завод? Попыталась призвать к порядку: — Максимилиан, ты же серьёзный бизнесмен. Так и не научился держать себя в руках? Какое! Понятно: пока шок от встречи не пройдёт, его не успокоить. Впрочем, первая бурная реакция уже стихает. Работа малоподвижная, понятное дело, устал. Выдохся немного, присел, наконец. Облокотился на пострадавший чертёж, локтем смял, порвал, кажется. Псу под хвост вся работа. Но его это, видимо, не волнует. Значит, и Пууму не будет волновать. Замолчал. Застыл. Внимательно всмотрелся. Поближе подошёл. Ещё шажок. Ткнул пальцем в плечо. Палец отдёрнул. Снял очки, сдвинул брови — всмотрелся ещё. Рванул к столу, схватил ручку, бумагу, ткнул Пууме в руки: — Пиши! По старой дружбе! Я обязан знать! Косметолог, пластический хирург? Кто этот кудесник? Что это? Золотые нити? Клетки эти… — защёлкал пальцами нервно. — Как их? Стволовые! Что ты делаешь с собой? Тыща лет прошла — ты ни на грамм не изменилась. А фигура! Йога? Пилатес? Лечебное голодание? Да я выгляжу старше тебя! Это бесчестно! Пуума переждала и этот порыв. Торжественно пообещала одно волшебное средство. Ну, должно же быть что-то в Испорченных мирах, что сохраняет молодость обычным людям? Обязательно спросит у Тамары.***
Немало времени прошло, прежде чем Пууме удалось заговорить о деле. Руку жал, требовал объятий, обнимал, не дождавшись ответа, отпрыгивал, разглядывал. Прежняя, безумная Пуума уже свернула бы Максимилиану шею. Никак не мог угомониться: задавал вопросы без конца, вытряс всю историю жизни за эти годы (слегка подкорректированную, конечно). Рассказал, как сам. Тыкал в Пууму отчётами, счетами, сметами, планами, договорами. Успокоился, наконец. — Мне нужен дом. Да отстань ты со своими бумажками, наконец! Сам смотри. Знаешь, что? Я, пожалуй, перепишу на тебя контору. Хочешь? Только отстань. И послушай. Чья-то голова сунулась в кабинет. Вскочил, замахал руками: — Я занят! Занят! Занят! Б-з-з-з! Меня нет! Рабочий день закончен! Я умер! — захлопнул дверь, запер на ключ. Сел, приготовился слушать. Пуума говорила. Менялся Максимилиан. Деловой, собранный что-то чертил, записывал в блокнот. Вскидывал глаза, всматривался в Пууму поверх очков. Внезапно жестом прервал: — Опиши мне её. Род занятий, характер, внешность. Фотография желательна. И, знаешь, я рад. Не знаю, насколько это тебя беспокоит. Я рад. И Ирен была бы рада за тебя. Фотография нашлась у Мареик. С какого-то торжества. Взял телефон осторожно. Долго изучал. Увеличивал изображение, опять очки снимал: — Красивая. Как зовут? — Тамара. Род занятий ты спрашивал… Скажем так: ведьма. — И как я сразу не догадался? — рассмеялся, совсем мальчишкой стал. — Кто ж, кроме ведьмы, выдержит твой характер? Проект в максимально короткие сроки пообещал Максимилиан. Уточнил рельеф местности, близость водоёмов, климат. Показывал фотографии до тех пор, пока не нашли похожие места на те, что нарисовала Пуума в голове. Заявил, что уже видит готовый дом. Говорил, мол, ты меня знаешь. Пуума знала, поэтому была спокойна.***
Сбежать от цепкого друга не удалось. Не шумел, не размахивал руками — от такого, возможно, Пуума бы отбилась. Просто снял очки в очередной раз, глаза потёр устало и негромко сказал: — Пуума, имей совесть. Я же за эти годы тебя почти похоронил. Ты не можешь просто уйти. Не смогла. Зато усталость тут же покинула Максимилиана. Вскочил, засуетился, залопотал. Начал планировать вечер, выспрашивать планы. — Я хотела зайти к Ирен. Знаешь, попрощаться. Притих, погрустнел. Тронул серьгу, запонки. Привычные жесты, очевидно. Надо же, а в Порталах считают, что только у Многоликих настолько хорошая память и крепкие чувства. Решили: к Ирен он её отвезёт и будет ждать. А дальше — по ситуации.***
— Bonsoir, mon amour… [3] — сорвал ветер с полных губ, с них же подхватил облачко пара, развеял в промозглой темноте позднего вечера. Максимилиан подвёз к резным воротам, как обещал. Сам остался в машине: — Сколько нужно, дорогая. А сколько Пууме нужно? Когда последний раз они оба вместе были у Ирен, друг приезжал один. Пууме приезжать было не нужно. Она там жила. Сидела, замерев сгорбленной человеческой статуей, перед собой ничего не видела. Молчала, будто строго несла обет. Не ощущала зноя, ветров, дождей — что уж, даже себя ощущала не целиком, лишь ту часть, что из боли состояла. Или это она вся состояла из неё. Теперь иначе. Так много хочется рассказать. Села на промерзшую землю, устеленную седым газоном. Напротив плиты. Как сидела тогда. Опять не лежит снег в Париже. Лишь слегка покрывает инееем тонкие травинки. — Меня не было тринадцать, кажется, лет… — задумалась, подняла к тёмному небу невозможные кошачьи глаза. Много говорить Пууме не свойственно. Или это было не свойственно прежней Пууме — теперь и не разобраться. Вот же, сидит на промозглом кладбище, красивом, причесанном по католической традиции, похожем на парк, и говорит. Говорит, говорит. — Мареик. Ты не представляешь, mon amour. В этой маленькой девчонке добрая половина моей души. Добрая — это не про размер. Пууме не холодно. Не больно. Ей больше не одиноко. Она говорит Ирен о друзьях, которые теперь есть. Она говорит Ирен о Тамаре. Она говорит, что это, кажется, любовь, едва слышным шёпотом. Пууме и самой слышать это страшно. Но слова сами подбираются к дрожащим губам, покидают их белым облаком, срываются тихой нежностью. Рукавом свитера Пуума стирает с щёк слёзы. Надо же, первые по Ирен. А потом вдруг радуется: — Твой приказ! Я смогла, mon amour. Смогла, слышишь? Я счастлива. Пуума не умеет благодарить, никогда не умела, но поднимаясь с земли, касаясь ладонями холода, улыбается и шепчет: — Merci, mon amour. Adieu.[4]***
Старый друг водит огромный седан — удивительно, как справляется с ним на Парижских улочках в отсутствие парковок. В салоне пахнет деревом и немного кожей, играет блюз, оставшийся привычкой с романтичного студенчества. С Парижем Максимилиан на «ты». Беспардонно рассекает пустые к ночи проспекты, ловко скрывается в темноте узких переулков, сбегает, прячется от сияющего города в нём же, снова выныривает, подставляясь свету фонарей. Скользят вдоль улиц кошачьи глаза расширенным, жадным зрачком — красиво. — Ты-то сейчас где? Ну, живёшь. — Африка, — отвечает быстро, не поворачивая головы. Кажется, так правильно, по крайней мере, это самая постоянная точка её дислокации. — Африка? — удивляется друг, — Это отель? Апартаменты? Что-то экзотическое? — Это континент, — сказала, и неожиданно сильно захотелось оказаться там. Может, уйти в саванну с Тамарой. Или остаться в бунгало, но тоже с ней. Максимилиан безостановочно трещал. Знакомил Пууму с обновлённым Парижем. Она почти не слушала — Тамара в мыслях, Тамара в фиолетовых глазах, Тамара во всём Многоликом существе. Кажется, во всех ликах. Странно. Машина слишком долго стоит на одном месте. Ни пробок вокруг, ни светофоров. Ярко сверкают на здании приглашающие огни. Это, собственно, и послужило причиной остановки. Тон щебета из-за руля сменился на восторженно-восхищённый. Самое модное место в Париже по версии этих и тех. Попасть практически невозможно, но у него, конечно же, возможность есть: — Соглашайся, дорогуша, — Максимилиан сквозь года верен себе по-прежнему, сверкает глазами, манерно поправляет чудаковатые очки, — отдохнём, выпьем! Или ты всё ещё не…? — на отрицательное движение головой реагирует тут же, — Потанцуем! Это же ночной Париж, чёрт его дери! Ночной Париж — шумный, пьяный, неугомонный — такой, каким любила его Ирен. Пуума соглашается удивительно быстро. Почему бы и нет? Старый друг на её глазах превращается в совсем юнца, готового кутить ночи напролёт — как ему отказать? Клуб напоминает муравейник. В одном котле мешаются тысячи запахов тел, парфюмерии, алкоголя. Это непривычно и поначалу сбивает с толку, но, кажется, даже весело. Максимилиан здоровается с каждым вторым, неисправимый повеса, улыбается, тянет к столу на балконе — для него, кажется, в половине клубов Парижа приготовлен персональный стол. Сверху — красиво. Пуума замирает, опершись на металлическое ограждение, разглядывает беспокойное море людей, переплетения рук, тел. Из колонок оглушает что-то наверняка ужасно современное, модное, как весь Максимилиан целиком. Merde! Сколько же ей лет? Достаточно, чтобы помнить танцы на площадках в парке, прокуренные кабаре для узкого круга, ночные казино — совсем другие ночи совсем другого Парижа. Откликаться в теле рваный танцевальный бит начал сначала ненавязчиво: постукиванием пальцев по ограждению. Приятно вибрировал бас в груди, едва заметно покачнулись узкие бедра в ответ на вкрапление плавных звуков. — Нравится? — тут же откликнулся на движение Максимилиан. Впрочем, ждать ответа, которого у Тарьи не было, друг не стал. — Идём! Внизу, где толпа охотливо поглощала каждого в жаркие объятья, происходящее совершенно лишалось эстетики, но приобретало честность. Пошлость, не лишенная красоты. Красота, свободная от вычурных идеалов. Сильное, отвечающее на все прихоти хозяйки, тело сначала двинулось инертно, потакая направлению массы, затем ещё и ещё, смелее. Merde! А приятно! Громко, жарко, но отчего-то звеняще-весело, легко. Бросила взгляд на неугомонного Максимилиана — вот кто на сотни процентов в своей стихии. Двигается так, что не повторить, выписывает руками загадочные фигуры с огромной скоростью, смеётся глазами ей в ответ. Явно кайфует. И от происходящего, и от восторга в глазах его старой (очень старой, если быть точнее) подруги. Дальше взглядом по толпе: откровенные разрезы, вырезы, голые плечи и спины — все так близко, сияют, блестят, отражают подвижное освещение влажной кожей — протяни руку, коснись, сожми или тронь едва щекоткой. Пууме почему-то кажется, что в этом общем для всех экстазе никто не будет против. Пуума права. Только-только дотронуться. В этом любопытства больше, чем желания. Прикосновение Пуумы к обнажённой спине почти невесомо, а вот девушка оказывается намного активней. Разворачивается, прижимается вплотную, двигается зазывно, трогает губами в жирной помаде изломанные губы, шею, везде оставляя яркий след. Нет. Ни это отзывчивое тело, ни какое-либо из тел в этой толпе Пууме не нужно. Определённо. Похоже, закончились похождения шальной кошки из постели в постель. Сожаления эта мысль не вызывает. А вот желание становится ярче. Желание оказаться там, где медные волосы и медовые глаза, сумасшедший смех, фарфоровая прозрачная кожа. Отстранила навязчивую красотку: — Прости, дорогая. Не сейчас. Поискала глазами Максимилиана. О-ла-ла! У него, похоже, дело идёт на лад. Отлично. Пуума решила не отвлекать. Уйдёт по-английски, ему не привыкать. Позже свяжется с ним, с юристами конторы — теперь эта контора по праву его. Он — настоящий наследник Ирен. Пууме всего этого не надо. Скользнула в тихий тёмный закуток, открыла бесчисленные тропы перед глазами. Полюбовалась привычной уже красотой. Изучила. Выбрала самую короткую, ту, что быстрее всех к ведьме приведёт. Ушла. Ни один человек на танцполе не заметил её ухода.