***
Хлопья чёрного пепла кружатся в воздухе. В этот район вернулась зараза. Поправляю марлевую повязку. Она серая от постоянных стирок, местами протёрлась. Так себе защита. Но если двигаться быстро, задерживая дыхание… Поворачиваю за угол. Вижу армейского с огнемётом. Он заканчивает выжигать что-то, лежащее на земле, ещё минуту назад живое. Он поднимает ко мне лицо, закрытое маской, кивает, как старому знакомому. Опускаю голову, прохожу мимо. Лучше не думать. Сейчас через мост, направо, мимо опустевшего дома Ольгимских, на север по прямой до самой Хребтовки… Редкие прохожие, никто не смотрит по сторонам. Из дома сейчас может выгнать только крайняя нужда или смертельная опасность. Неожиданно ловлю на себе чей-то мимолетный взгляд. Сбиваюсь с шага. Женщина, из городских. Я её знаю? Лицо знакомое… Хотя, сейчас все прохожие на одно лицо. Но мы с ней встречались недавно. Я чувствую. - Эй! Она вздрагивает, не оборачивается. Ускоряет шаг. Решаю нагнать. - Я Вас знаю? Обгоняю, трогаю за плечо. Она на секунду поднимает на меня испуганные глаза. Я безошибочно угадываю первые признаки песчанки – сыпь, сухая шершавая кожа, озноб. Этой женщине осталось жить несколько часов. - Я Вас знаю. Вы… Черт. Имени не вспомнить. А она почему-то улыбается, хотя взгляд опять отводит. - Дора. Вы помните меня? Неужели не помнишь меня, холбоон? Отгоняю это воспоминание. Дора. Дора… Погоди, вспомнил! - Вы та женщина из Управы! Заботились о младенцах… и с Лаской мне тогда помогли! Её лицо светлеет. - Вы помните! А говорили, мы все для Вас на одно лицо… Врали, значит… Я и правда начал плохо различать лица. Вот только что об этом думал. - Я плохо запоминаю людей. С лицами вообще беда. Иногда вижу человека, помню, что знакомы, но вот откуда, или как его зовут – нет. У Вас, знаете, глаза добрые. По глазам Вас вспомнил. - Главное, Вы помните меня. – улыбается, - Значит, не совсем исчезну. Не до конца. Местные поверья. Умирая, мы не исчезаем, пока нас кто-то помнит. Хозяйки, например, так и остались частью города после своей смерти. - Да. Дора. Вы в Управе работаете. Помню, сидели там в уголке, у детских кроваток. - Я всегда считала, что моё место в уголке. В этом уголке мира. Что же тут дурного? Уголки - это уютно. А мне много не надо. В конце концов, работать они нам не запрещали. Ну... не очень запрещали. - Военные-то? А отчего вы ушли? - Да вы сами видите. Грустная улыбка, лицо кривится. Кашель сухой, скручивающий. Вижу. - Не хотела… никого за собой потянуть. Уйду в какой-нибудь брошенный дом, где потише. В уголок, значит. Умирать. - Давайте, вы пока повремените со смертью? Продержитесь хотя бы несколько часов. Снимаю удхар со спины. Немножко облегчу свою ношу. И совесть, что не вспомнил её сразу. Даю состав, из тех, что посильнее. - Их лучше залпом, натощак. Они горькие, но помогают. После приёма не есть и не пить хотя бы полчаса. И в Землю не ходите. Там, эти, работают. Выжигатели. Серьёзное лицо. - Если Вы так говорите, я постараюсь. Хорошо. Я ведь маленький человек. А вы для меня лекарства не пожалели. И доброго слова. Подождите. Она роется в сумке. - Вот. Я не люблю оставаться должна. Дора уходит, не оглянувшись. У меня в руке тряпичная куколка, как раз с мою ладонь. Глаза-пуговки. Дети за такую душу продадут. Я забыл спросить её про генерала. Оглядываюсь по сторонам. Никого.***
Управа. Снуют солдаты. Суета. Хороший знак. Захожу внутрь. Вот он. Александр Блок, народный герой, генерал Пепел. Долго я за тобой гонялся. Стоит облокотившись, изучает карту города на столе. Рядом с ним, на спинке стула, как на жёрдочке, пристроилась девочка-Клара. Или, точнее, Самозванка? Я даже не уверен, что это имена одного человека. Есть в ней какая-то двойственность. Иногда на неё посмотришь, и будто не одна девчонка перед тобой стоит, а близняшки. И никогда ещё она не приносила мне хороших вестей. Одни мрачные пророчества, угрозы да предостережения. И беды. Следи за руками. Правая не знает, что делает левая. Левая - не знает, что делает правая. Передняя не знает про заднюю, средняя про переднюю, нижняя про вынужденную, задняя про нарядную. Вот уж недобрый знак. Она меня заметила, изменилась в лице. Спрыгнула со своей жёрдочки, подошла. Блок даже не обернулся. Он не карту смотрит, а в пустоту! Загипнотизировала она его, что ли? - У нас важный разговор. Может быть, самый важный разговор в нашей жизни. Ты не мог бы нам не мешать? - О чём говорите? - О войне. О преступных приказах. Об истории. О чести. О долге. О правде. Сейчас мы говорим о словах. Ты не мог бы уйти? Она прижимает к груди руки. Очень белые руки, будто она долго терла их с щелочным мылом. Кровь смывала? Смотрит на меня внимательно. Я никак не могу понять, злая у неё улыбка, или добрая. Как будто под одним лицом кто-то другой прячется. Наблюдает. Видит меня, по-настоящему. Отгоняю морок. Просто девчонка, странная, блаженная. Главное, на её руки не смотреть. - Ты... со мной только не делай так никогда. Клара смотрит на меня, в глаза заглядывает, хмурится, мрачнеет. - Что ты делаешь, Потрошитель? Уходи. Сейчас же. - Мне нужно поговорить с Генералом. Придётся тебе потерпеть. - Ты не понимаешь, тебе нельзя здесь быть! Неважно. Отодвигаю протестующую Клару в сторонку. К ней даже прикасаться неприятно. Блок, наконец, отвлёкся от своих мыслей. - Да? Вот ты какой, генерал Пепел. У него прямой взгляд. Честные глаза. Он не убийца и не подлец. Просто человек, которого загнали в угол. Невольно встаю по стойке смирно. Муштруют в армии хорошо, этого не отнять. - Вы генерал Блок? Артемий Бурах, хирург. Город ещё можно спасти. Мы нашли способ добыть панацею. - Даже если вы нашли источник сырья, уже поздно. Мы исполняем приказ и отбываем на фронт. Решение принято. - Значит, будет бомбардировка? Блок на секунду отводит глаза. - …Приказ можно исполнить лишь формально. Мне нужно указание точной цели за подписью чрезвычайного правительственного комиссара. Это даст нам законную лазейку пощадить город. Скажите спасибо вот этой девочке, - кивок на Клару, - Она ручается, что эпидемия не вырвется наружу. Я ей поверил. Поверил? Или попал под её чары? Ну что ж, вольно или невольно, она оказала всем нам большую услугу. - Стрелять вы будете в любом случае? - Только если будет обозначена цель. Протягиваю ему бумаги. Папка истрепалась по уголкам, на ней засохшие пятна крови. - Вот. Инквизитор сделала расчёты. Я вижу в его глазах проблеск надежды. - Вы принесли распоряжение о цели бомбардировки и сопровождающие документы, так? Обоснование и доказательства за подписью комиссара тоже? - Да. Блок забирает папку. В нём сразу как будто силы прибавилось. - Благодарю. Вы свободны. - Генерал! - Что ещё? - Выделите нам людей. Производство панацеи потребует человеческих ресурсов. В городе трое врачей. Нам просто не хватит рук. - Мы отбываем в десять. Вам придётся справляться самим. Не обсуждается. Свободны. Вновь невольно выпрямляюсь по стойке смирно. - Слушаюсь. Генерал внимательно изучает меня, но ничего не говорит. Подавляюще Блок действует на людей. Чувствуется, что привык командовать, и его приказы обычно исполняются с радостью. Разворачиваюсь, чтобы уйти. - Бурах? Стойте. - Так точно. Стою. Всё уже сделано. Что ещё? - Отправляйтесь с нами. Нам нужен опытный медик. Не могу удержаться от сарказма. - Возьмите Данковского. «Честь имею», как же. Посмотрел бы я на этого чистоплюя с портфельчиком в окопе, под обстрелом. Направляюсь к выходу. Клара, стоящая в углу, провожает меня странным взглядом. Удхар кажется не в пример легче, чем час назад. Я выполнил поручение. Сделал всё, что могло от меня зависеть. Теперь можно и домой. Домой. В любом случае, нужно поторопиться. Убедиться, что Спичка и Аглая в порядке. Как она? И почему я так переживаю? Все наши разговоры по пальцам одной руки можно пересчитать. Как-то она отпечаталась во мне. Ещё несколько дней назад я не знал о её существовании. Ещё день назад мне было всё равно. Выхожу из управы. Кажется, даже воздух стал свежее. Ветер, что ли сменился… Слева от входа, прислонившись к театральной тумбе, стоит Самозванка.***
Я точно знаю сейчас, что это именно Самозванка, не Клара. Отчего-то знаю. Она смотрит на меня с гневом и презрением. Теперь я вижу эту разницу. Клара старается быть доброй для всех, залезть человеку под кожу. А Самозванка по какой-то причине кажется более человечной. Сейчас она не стремится понравиться. Она хочет просто выжить. И гнев её - непритворный. - Я говорила, что ты прольёшь реки крови, Потрошитель. Что, разве не сбывается моё предсказание? Да. Так и есть. Но то, что я считал грозным предзнаменованием, оказалось спасением. Спасением для всех. - Оставь свои проповеди. Я уже передал бумаги генералу. Многогранник снесут. Город выживет. Город – это люди. Я сделал свой выбор. Теперь она бессильна. Самозванка точно не слышит меня. Заламывает грязные руки, переплетает пальцы. Выражения на лице сменяют друг друга так быстро, что я не могу уследить. Правая не знает, что делает левая. Левая - не знает, что делает правая. Морщусь, отгоняя морок. Лучше на неё прямо не смотреть. Голова кружится. - Если бы вы двое только доверились мне, если бы только развязали мне руки… Я же умею творить чудеса! - Ты про кого сейчас говоришь «вы двое»? Про Бакалавра этого столичного? Никогда мы с ним не… - Вы двое вечно играете против меня! - Мы что, по-твоему, в игрушки играем? Тут люди умирают! - Вот именно! Они живые люди! К ним прикоснулась чужая воля, а значит, они теперь совсем живые! Я как будто уже вёл с ней этот диалог раньше… Обрывок сна? Ты же кожей соприкасаешься с миром. Это твоя граница. Граница - это про мозг. Всё, что нас ограничивает, рождается в голове. Главное это органы. И кровь, потому что кровь – это связь. А прикосновения - это перемены. Ты можешь изменить человека только тогда, когда коснёшься его. В нем изменится всё, а он даже и не заметит. - …Касаться вещей, и смотреть, как они преображаются. Всё, что нужно – это любовь… Ты что, не слушаешь меня? Она неожиданно замолкает. Смотрит на меня с возрастающим ужасом. - Я не знаю, что ты делаешь. Но перестань. Я не могу перестать, всё уже сделано. Реки крови скоро прольются. Она пятится от меня, точно от прокажённого, не сводит глаз. - Ты уничтожишь нас всех. Ты разве не чувствуешь, как всё вокруг меняется, истончается? Как прогибается земля под каждым твоим шагом? Бурах, ты играешь с тем, что понять не в состоянии, своим маленьким, ограниченным мозгом степного Потрошителя! - Хватит меня демонизировать! - Оставь высокие материи Хозяйкам! Ты пытаешь, ты мучаешь этот город, разве ты не чувствуешь?! Разве ты не видишь, как ему больно? - Прекрати! Я даже не знаю, о чём ты говоришь! - Ты знаешь! Ты прекрасно знаешь, о чём я говорю! Ты… ты прикоснулся к чему-то… К чему-то по-настоящему, окончательно, совершенно мёртвому… И тащишь это за собой! О чём она говорит? Долг отца? Умирающий Удург? - Дай мне всё исправить, ещё не слишком поздно. Ради всех нас. Ради этого Города… Я её не понимаю. - Ты меня сейчас не слышишь, похоже. И никто не слышит. Я ухожу. Она кричит мне вслед. - Ещё не поздно, Потрошитель! Ты ещё успеешь всё исправить! Только дай мне помочь! Ухожу не оборачиваясь. У Берлоги меня поджидают гости. Травяная невеста верхом на рыжем быке. Черви. Шабнаки. Странные и чудесные порождения степи. Они сбились маленькой стаей, стоят сразу за рельсами, жмутся друг к другу, точно мёрзнут. У меня сжимается сердце. Степное существо поднимает голову на тонкой длинной шее. Слова льются откуда-то изнутри. Тяжело, наверное, говорить, не имея горла. - Тебя ждут. Тебя ждүүт. Говори, говори сейчас - выполнишь ли ты свой дөөлг? Подхожу ближе. С трудом вспоминаются степные слова; правильные слова. - Сайн байна, хатангэ. Что вы хотите мне сказать? - Битэ хараан, убшэ у нашего порөга стоит. Большая үтрата. Всё, что осталось от нас, здесь, перед тобой. Мы сделаны из земли. Мать Бодхо кормит нас живой кровью. Суок смотрит на нас из глубины. - Я знаю. Вас осталось совсем немного. - Тебе её кровь нужна. Выпустишь кровь из земли. Мать Бодхо умрёт. Ты ведь этого хочешь? Болииш, болииш, бүү алыш... Эти создания связаны с землёй. Всё здесь связано с землёй. Даже Песочная Язва. - Без этой крови не обойтись. Мне придётся принести эту жертву. - Если погибнет она, Мать Бодхо, то погибнем и мы. Зоболон, бузарлахаа, больно, жалко... нас осталось совсем немного. Мать Бодхо полна живой кровью. Из своего тела нас лепит. Мы живые, покуда она жива. Она жива, пока живая кровь в ней течёт. Смерть не страшна, но разве не жалко тебе? Жалко. Жалко слабых и обречённых. Жалко, когда умирает последний тур на земле. Жалко, когда уходят чудеса. Когда заканчивается детство. Но этому городу нужно повзрослеть, чтобы выжить. - Земля убивает город. Мать Бодхо убивает своих детей. Она выплюнула песчаную язву. Её кровью и сотрётся этот кошмарный мор. Всё связано. Всё так, как должно быть. - А что человек с ней творит? Зачем протыкает её? Зачем города такие строит на ней? Тяжело ей. Грудь матери Бодхо раздавил этот город. Хоть и мал, а тяжелее многих больших. Перед отцом ты своё слово тогда сказал. Теперь матери слово скажи. Мать Бодхо, земля, тебя ждёт. Найти подходящие слова на этом забытом, умирающем языке. Правильные слова для этих несчастных. Чтобы поняли, что только так и можно поступить. - Вы – дети Бодхо. Она лепит вас из своего тела, питает своей кровью. Существо качает головой на тонкой длинной шее. - Тоонто. Я вырос здесь. Ходил по этой земле. Я знаю, что всё здесь живое. Ваша мать – и моя мать тоже. Я – ноготь Уклада, чешуйка на теле Уклада. Матерь Бодхо согревает мои следы, даёт мне щедрый урожай, на ней пасётся мой скот, и она родит твирь, когда невесты гладят её ногами. Черви раскачиваются на месте, соглашаясь с моими словами. - Тиимэл даа, всё так. - Разве я сделал бы худо нашей общей матери? Разве может верный сын смотреть, как Мать мучается и страдает, когда ничто не в силах унять эту невыносимую боль? Вы говорите мне, что грудь матери Бодхо раздавил этот город. Я скажу Вам, что видел её сердце. И видел рану, которую нанёс ей Многогранник. Её нельзя исцелить. Но ещё можно спасти её детей. Тех, кого она выкормила собой, кого она исторгла из своих глубин. Травяная невеста роняет голову. - Пожалей нас. - Жалею. Мне нечего больше им сказать. Степное существо выгибает шею, точно кланяется. - Слова кончаются у нас, эсэгер. Звуки кончаются. Говорить трудно. Горла нет. Языка нет. Слов больше нет. Пожалей нашу общую мать, эсэгер. Не убивай. Болииш, болииш, бүү алыш... - Не могу. Не о чем больше говорить. - Значит, мы пришли проститься с тобой. Баяртай, эмшен. Шабнак касается меня крохотной головой. Она гладкая как кость. - Баяртай, эсэгер. Невеста на секунду прикасается к моей руке. Стараюсь не двигаться, чтобы не задеть её платье. - Баяртай, холбоон. Бык тыкается мордой мне в грудь. Тоже ведь понимает. Прощай, буха. - Баяртай, хаяала. Последними уходят черви. Я смотрю, как крохотные фигурки исчезают в степи. Смотрю, пока не начинают слезиться глаза. Издалека они кажутся брошенными детьми. Их мать умирает. Наша общая мать. Простите меня.***
Скрипит дверь. Петли надо смазать. - Ну ты чего так долго? Я уж думал, не вернёшься. - Чего засов открываешь, не проверив? Я чему тебя учил? - Как это, не проверив? Я из-за двери услышал. Ты со степными разговаривал, ну, с этими. Которые раньше пришли. Эту, от тебя которая, запустил. Когда потом в дверь тарабанили, не открыл. Степным тоже не открыл, хотя очень хотелось на альбиноса степного поближе посмотреть. И вообще. Чужим не открываю – недоволен, тебе открываю – недоволен… Всё тебе не так и не эдак. Дома не ночевал опять. Зато эта пришла, от тебя, значит. - Где она? - Да не волнуйся ты, спит. Как пришла, так сразу в твой закуток шмыгнула, плащом этим укрылась и уснула. Я как увидел маску эту птичью, думал сам Песчанку подхватил, всякое мерещится. А она мне сказала, мол, от тебя, и чтоб я тут, значит, не трогал ничего, пока ты не появишься. И про склянку твою разбитую, знала откуда-то… - Какую ещё склянку?! - Да неважно, я убрал уже. Ну, короче, она это так сказала, что я ей сразу поверил. Она кто вообще такая? Знала, значит?.. Умеет она людей за ниточки дёргать. Спичку недоверчивого и того окрутила. - Инквизитор. Аглая Лилич. - Та, что кучу народу перевешала? Она же всех казнила, кроме преступников и сумасшедших! - Ты откуда такое услышал? - Дак, все говорят. - Кто это «все»? - Ну, ноткинские там, и мужики ещё у «Сердца». - Выходил, что ли? Я тебе что сказал делать? - Ну так я же ненадолго, и дверь открытой не оставлял. - У тебя же ключей не было! - Так я через форточку. Да аккуратно я, не волнуйся. Надо же мне новости узнавать, ну, а то сижу как дятел на цепи, склянки сторожу… Тебя ж дома вечно нет, а мне присматривай... всё хозяйство на мне. - Ты мне поговори тут. Если что, где выход знаешь. - Да не кипятись ты, ну. Так чего она, правда всех перевешала? - Наговаривают на неё. Она преступников казнила, кто воровал, грабил, мародёрствовал. Кого на рудники сослала. - А Норкиного батю, значит, того. А он и не делал ничего такого. Только то, что он от Норкиной мамки-то гулял, все знали. К бакалейщика жене по утрам захаживал. Так эта его, того, повесила со всеми отморозками. Предательство – это смерть. Налево. - Она столичный инквизитор, у неё особые полномочия. Знаешь, что это значит? - Что? - Что решать она здесь всё может по своему усмотрению. Молчим. - Что делать теперь будем? - Ждать. Услышишь выстрелы пушек – наружу не высовывайся. - А что, палить будут? Ишь, глаза загорелись. - Ни ногой, я сказал. Из окна смотри. - По городу будут стрелять? Из пушек? - Да, снесут Многогранник. - Ка-ак? Розу снесут? И Хан это позволит? - Хана никто не спрашивал. Меня спросили. Пришлось делать выбор. Город или Чудо. Я выбрал Город. - Зачем? - Чтобы всех спасти. - Получается, ты нас выбрал? Меня, и Мишку, и Хана с Ноткиным, да? Хан, конечно, обидится. Очень он к Башне привязан. Но оно, значит, к лучшему, раз ты так говоришь… А чего это, военные, получается, знали? Раз они детей вчера всех оттуда вывели? Знали, ну? Я и сам задаю себе этот вопрос. - Ещё раз услышу это «ну», точно полы мыть заставлю. У нас, кстати, работы скоро прибавится. Готов помогать? - …По-настоящему? - По-настоящему. - Не шутишь, нет? Где работать будем? - Да прям тут. Армейские нам не помогут. Придётся справляться своими силами. Наверное, Стах придёт. И Бакалавр этот, который с портфельчиком. Хотя я его до алембика не допущу, будет лекарство раздавать, пусть общается, так сказать, с населением, приобщается к степной культуре... Нам нужны люди. Может, Сабуров выделит человек десять. Или Ольгимский, младший... Точнее, он старший теперь… Но всё равно будет тяжело. - Ты дашь мне делать лекарство? Смотрит горящими глазами, только хвостом не виляет. - Нееет, маловат ты ещё для этого. Будешь пробирки мыть да бочки таскать. Вижу вытянувшееся лицо. - Шучу. На месте разберёмся. Только спрос будет как со взрослого, понял? Ещё чего грохнешь – прибью. - Значит, теперь я твой ученик? По-настоящему? Два ученика. Рубин обидится, наверное. Хотя я теперь Учитель. Значит, мне и решать. Будет два ученика. Там, глядишь, школу открою. - Посмотрим, как справишься. Ладно, пострел, дай нам с ней поговорить. - Иди, милуйся со своей кровопийцей, подглядывать не буду. - Я тебе...! - Ладно, молчу, молчу, чего ты сразу, ну…***
Аккуратно переступаю порог, ботинок предательски скрипит. Не умею я ходить на цыпочках. Чувствую себя огромным и неуклюжим. Медведь и есть. На тахте Аглая, спит, завернувшись в плащ костяной птицы. Один нос торчит. Красивый нос. Не разбудить бы. Наверное, я размечтался. И она тоже. На одну секунду мы оба поверили, что у нас двоих что-то может получиться. А теперь я даже не уверен, что смогу прямо посмотреть ей в глаза, когда она проснётся. Разные мы с ней. Ничего у нас не выйдет. Аглая Лилич, комиссар всемогущих Властей... и Артемий Бурах, ноготь на теле забытого всеми народа. Славная пара, нечего сказать. Глаза у неё обычно холодные. И улыбка холодная. Вот только когда я схватил её за руку, тогда, в Соборе… На секунду, мне показалось… ...Неважно. Опускаюсь на пол рядом. Прислоняюсь к стене. Слушаю её дыхание. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Кажется, я сам сейчас…***
Открываю глаза. Щека замёрзла. Я лежу на рельсах. Кругом ночная степь. Шепчет твирь. Опять этот сон. Мне нужно встать и идти. Зачем? Куда я шёл? В город? В какую сторону город? Почему мне снится один и тот же сон, начинается на том же месте, где закончился в прошлый раз? Будто книга, которая открывается на странице с закладкой. Медленно встаю. Хрустят колени. Ломит шею. Дерёт горло. Разве бывают такие живые сны? В которых чувствуешь боль, жажду, усталость? Здесь, наверное, бывают. Сентябрь. Твирь в цвету. Иду вперёд, по рельсам. Уж куда-нибудь они меня выведут?.. … Мне кажется, я иду очень долго. Во снах смутное представление о времени. Рельсы не кончаются. Пейзаж не меняется. Ночь. Степь. Твирь. Никаких ориентиров. А вдруг эти рельсы ведут меня по кругу, и я буду бесконечно двигаться, пока не упаду, пока не умру от истощения? Может, просто остановиться? Стоило мне подумать об этом, впереди забрезжил свет Многогранника в дымке. Как огромное фосфоресцирующее осиное брюхо. Напитался жизнью Матери Бодхо. Манит детей, точно мотыльков на огонь. Чудо, построенное на крови. Теперь хотя бы понятно, что я иду в правильную сторону. Вот только глаза закрываются под мерные звуки собственных шагов…***
- Вставай. Вставай, ну? - Спичка, погоди, я до города уже почти дошёл… - Просыпайся, говорю, ну. Не открыть глаза. - Спичка, я чего это, опять сплю? - Знаешь... мечта у меня была. Я однажды видел это существо с длинной шеей... вот как эта кукла твоя... Оно существует на самом деле. Выслеживал его даже, в степи ночевал... кому ни говорил, на смех меня поднимали... Но я его точно видел! Это последний вампир... шабнак-адыг... - Спичка, только ты от меня не уходи никуда, слышишь? Я не знаю, почему вы мне снитесь – ты, Рубин, Лара, я просто чувствую, что наяву с вами происходит что-то плохое. - …Шея у него длинная. Тулово толстое. Ножки копытцами. Значит, альбинос. Вот и говори потом, что не Земля такое слепила… - Малой, ты меня слышишь? Ты со мной сейчас разговариваешь? - Моя ветка называлась «Наперекор». Я почти выследил эту странную тварь, но потом нашел себе занятие поинтереснее. И вот я решил стать врачом. Шудхэр, как же вырваться из этой дрёмы? Мне нужно проснуться, мне необходимо проснуться прямо сейчас! - Давай прощаться, что ли? Ну это... на всякий случай. - Не смей, пострел! Слышишь, не смей!!! - Прощай.