***
Смеркается. В воздухе кружат черные хлопья. Боль матери Бодхо. Черные облака, летящие в лицо — её крик. Не дышать. Осталось недолго. Я держу Аглаю за руку, а у самого все волосы на руках встали дыбом. То ли от грозящей опасности, то ли от близости этой женщины. Мне кажется, даже время замедлило бег. Я не помню, когда в последний раз испытывал подобное. Испытывал ли вообще хоть раз. Гулко стучит сердце, мне кажется, его слышно за километр. Я веду её за руку. В степь, прочь от чумных костров. И вскоре на горизонте я различаю другой дымок, мягкой спиралью поднимающийся в небо. Это теплый, домашний огонь. На этих кострах не жгут тела. На них готовят еду. Возле них собираются, чтобы рассказывать истории, семьёй и близкими людьми, Таглуром. Это огонь Уклада. Шэхэн. Здесь воздух не такой затхлый, пропитанный песочной язвой, но дышать всё равно тяжело от травяных запахов, терпких и пряных. Ни ветерка, как назло. Я начинаю задыхаться, наши шаги сбиваются. — Стой. Аглая отпускает мою руку. Мы как раз прошли мимо кургана Раги, где я когда-то раскрывал для Уклада совершенного быка. Кажется, это произошло целую вечность назад. — Бурах, постой… Поговори со мной. Пожалуйста. Прикоснись ко мне словами Когда она говорила это? Говорила ли? Я не помню. Но понимаю, что она права. Поговорить надо. Только время утекает быстро. И столько ещё предстоит сделать… Я не могу больше избегать её взгляда. После того разговора ночью, в Соборе, я так ни разу прямо не посмотрел ей в глаза. Наверное, она чувствует… Что именно она чувствует? И что чувствую я? Она стоит среди звенящей твири, опустив глаза долу, и я не могу разглядеть её лица. Темнеет. — Бурах… Артемий. Я, если честно, не знаю, как мне тебя теперь называть. Мне хочется обратиться к тебе по-другому, вот только не знаю, как. Неласковое у тебя имя. Чувствую себя дурой. Хорошо, что темно. Хорошо, что она на меня не смотрит. Потому что я тоже чувствую себя полным дураком. И все слова из головы улетучились разом. — Друзья зовут меня Медведем. Наверное, из-за фамилии. Бурах — «бурый». Как медведь. Качает головой. — Нет. У меня не получится. Я не знаю тебя с детства. И мы с тобой не друзья. А кто мы друг другу — я сейчас и сама разобраться не могу. Мне остаётся только неловко пожать плечами. Какая разница, какими словами называть друг друга? Может быть, Уклад прав в своих попытках отказаться от имён? — Ты, наверное, думаешь сейчас, что я воспользовалась тобой, чтобы сбежать от расправы… — Я вовсе так не думаю. — Но в этом есть доля истины. Не отрицай. Ты и правда спас меня. Но я хочу, чтобы ты знал: я не лгала тебе. Ты стал для меня очень важен. С момента моего прибытия сюда. С нашей первой встречи. Я ведь попросила тебя ежедневно являться ко мне с отчётом, помнишь? В этом не было большой практической необходимости. Но я поймала себя на мысли, что с нетерпением жду этих встреч. Как глотка воздуха. Когда ты заявлялся ко мне, пропахший дымом, усталый, едва держась на ногах, я… Эти минуты были лучшими за весь мой день, полный трудных задач и невозможных решений. Она зябко обхватывает плечи. — Поэтому поговори со мной. Всего несколько минут. Как мы разговаривали каждый вечер. И мы пойдем дальше. —... Я не знаю, что говорить. Ты у нас инквизитор. Опять голос не слушается. — Какой я теперь инквизитор… — грустный смешок, — Ты не поверишь. Когда я проснулась в твоём убежище, я целую минуту не могла вспомнить, кто я такая. Я смотрела на свои руки, и они казались мне чужими. Будто все линии на ладонях изменились. Смешно сказать, по всем моим расчетам, я должна была умереть сегодня. Даже по самым оптимистичным прогнозам, уже целый час, как я должна быть мертва! Если бы ты не вытолкнул меня из этого чёртова Собора, меня расстреляли бы на месте! Она смеётся, и в этом смехе больше растерянности и удивления, чем радости. Поднимает голову и я вижу, что она плачет. — Я не понимаю, почему я до сих пор жива. Ты что-то сделал… Дотронулся до меня, и будто разом обрезал все нити, что меня держали. Я не знала, что ты способен на такое. Я и сам не знал. — И сейчас я просто не знаю, что мне делать дальше. Мне… очень страшно, Бурах. — Скоро… когда всё закончится, ты сможешь просто жить. У тебя будет много времени. Гораздо больше, чем год или два. Целая жизнь. И с твоим умом, ты сможешь прожить её так, как сама захочешь. — Ты очень высоко оцениваешь мои умственные способности. Она вытирает глаза. Слова не даются. Корявые, неловкие, как почерк первоклассника. Но я не знаю, как сказать по-другому. — С недавних пор я превыше всего ценю твоё сердце. Мы встречаемся взглядами и замолкаем. Только невидимая ниточка звенит между нами. — Пойдём. Я не знаю, как нам теперь называть друг друга, или что делать дальше. Я просто очень хочу тебя уберечь. И когда всё закончится, мы сможем говорить с тобой столько, сколько сами захотим. У нас ещё будет время. Я беру её за руку. Это, оказывается, совсем просто. Она слегка пожимает мою ладонь. — Идём. Поговорим по дороге.***
Приближается каменная арка, похожая на головы двух быков. Это поселение такое же старое как Бойни. Может, это первое человеческое поселение с самого начала времён. — Сюда перебрался Уклад после того, как ты велела открыть Термитник. Стоило больших усилий уговорить их уйти. — Что же их держало? — Сначала месть Ольгимским, потом раскол. Мне удалось решить вопрос почти бескровно, но Большого Влада я не уберёг. Теперь Уклад хочет, чтобы я вел их. Не знаю правда, куда… Не могу скрыть раздражение в голосе, и Аглая, кажется, это заметила. — А это так важно? — Для Уклада это жизненная необходимость. Они разом лишились Настоятеля Тычика и моего отца, не признают больше власть Ольгимских и Оюна. Дочь Тычика ещё слишком мала, её носят на руках и исполняют все прихоти. Но она все равно, что степной божок для них… Укладу нужен кто-то во главе, кто будет решать споры и вести верные Линии. Аглая минуту молчит. — Получается, это вопрос преемственности? — Получается так. — В таком случае, для них не имеет значения, как именно ты распорядишься своей властью. Это титул, и кто-то просто должен его носить? — Да, но это же ответственность. За всех, кто остался в живых. За будущее Уклада… — Послушай. Она всё так же быстро идёт рядом со мной, не сбавляя шаг. Мы почти пришли. — Это же монархия в миниатюре. Есть монарх — это дочь Тычика, и есть премьер-министр — это сейчас ты. — Я… — Не перебивай. Основная власть — у монарха, а премьер решает задачи, с которыми корона не справляется своими силами. По докладам, местный народ довольно самостоятелен в решении многих вопросов. Погребение, свадьбы, степные обряды, внутренние разногласия — всё это Уклад решает внутри сообщества, не привлекая городские власти, так? И до сих пор они как-то справлялись. Я читала, что Уклад считает себя единым живым существом, как муравьиный рой с маткой во главе? Это коллективный интеллект. В таком случае, тебе нужно будет лишь номинально принять власть, а все твои знания, мудрость менху и прочая, прочая просто «вольются» в тело Уклада, став частью этого коллективного разума. Так, по крайней мере, считают местные. Получается, всё, что останется делать тебе — это решать медицинские вопросы. Лечение, родовспоможение, хирургия. Ты ведь, кажется, и так собирался обосноваться здесь врачом? В чём тогда разница? Когда она так раскладывает всё по полочкам, кажется, что действительно, никакой. — Но ответственность… — К черту ответственность. Ты слишком серьезно к этому относишься. Если будут недовольны, найдут себе другого пастуха. Тем более, ты же не думаешь заставить их ходить на четвереньках, забыть человеческую речь или совершить массовое самоубийство в Бойнях? Твой отец, кажется, занимал в Укладе какое-то почетное место. Как ты думаешь, его тяготили эти обязанности? Рубин ответил бы, что да. Он со злости наговорил мне давеча, что отец, на его взгляд, слишком много времени уделял Укладу. Мол, они отвлекали его от дела. Хотели, чтобы он жил ради них, убивался ради них, пёкся о них. Что им нужен хозяин. Но так ли обстояли дела, или это болезненная ревность? Конечно, Рубину хотелось, чтобы отец уделял всё своё время ему, Стаху. Но я не помню, чтобы отца тяготила эта ноша. Он вёл светскую жизнь. Жил в черте города, хоть и близко к Бойням. Женился на маме, хотя она была не из Уклада. Отправил меня учиться в город, да и сам часто прибегал к традиционным методам лечения. Тогда почему я так противился этому решению — возглавить Уклад? Может, потому, что мне казалось, будто всё уже решили за меня? Кажется, я глубоко задумался. Поднимаю глаза и встречаюсь с ней взглядом. — Ты сам сказал мне минуту назад. У тебя впереди целая жизнь. И с твоим умом ты проживёшь её так, как сам захочешь. Мне очень хочется спросить её, хочет ли она стать частью этой жизни. Но впереди уже маячит свет костров, и она отпускает мою руку.***
Я издалека вижу круглую мордашку Таи Тычик. Она сидит на высокой телеге, в горе подушек и цветастых покрывал. Вокруг суетятся женщины. Тоже заметила меня, радостно машет рукой, чтобы подошёл. — Мэдэнэгши, смотри, как нам тут хорошо! Вот куда мы все переехали из этих противных стен. И заживём мы тут ещё лучше, чем прежде. Тиимэл даа! — Унэнте, маленькая. И вправду, хорошо тут. Оглядываюсь по сторонам. Радостно потрескивает огонь костров. Сушится бельё. Мужчины восстанавливают каркасы юрт, женщины накрывают их ткаными коврами, наводят уют. Степные мальчишки носятся у костра и норовят бросить в него щепотку земли. Седой старик отгоняет их цоканьем, как молодых бычков. Я даже вижу нескольких невест и червей, собирающих травы. — В Шэхэне хорошо сейчас, тиимэл даа! Ты всё хорошо придумал! — Это не я придумал. Это всё ваше небольшое величество постаралось. Ты и правда хорошая Мать для них. — Ты же к нам насовсем пришёл, да? Тут места много. Все поместимся. Знаешь, что? Хатангэ пекут мне овсяный талх. Я наказала, чтоб сладкий! Я с тобой поделюсь, если жить к нам придёшь. Усмехаюсь. Подкуп, да? — Уж поделись, пожалуйста. Ради сладкого талха не приду, а бегом прибегу… — А ещё, хатангэ делают мне бусики из чулуу и косточек. Давуу эрх, это только мне можно носить! — Ты и так тут самая красивая. Я вижу, что ей очень хочется похвастаться обновками. После каменных стен Термитника степь, наверное, кажется волшебным местом, полным красок, звуков и запахов. — А ещё, хатангэ набивают мне подушки! Я хочу подушковый такх! И ступеньку режут из дерева, чтобы я сидела выше всех, и мягче всех, и красивее всех. Тиимэл даа! — Надо же! И где такая красота будет сидеть? Тая ждала этого вопроса. — Хатангэ собирают мне юрту — только мою! Она будет разноцветная, и сверху шанырак поставят. Яг ийм байна! Меня будет видно на весь Шэхен! А знаешь что? У тебя такой нет! — Куда уж мне с тобой тягаться! — А ты принёс мне что-нибудь хорошее? — Нет, маленькая. Ничего не принёс. Я тебе друга привёл. Беру Аглаю за руку. Она смотрит на меня с благодарностью. — Пожалуйста, позаботься о ней. Лицо Таи вытягивается. Кажется, она сейчас заплачет. — Мэдэнэгши, ты не останешься здесь, с нами? Я думала, мы теперь все одно. Я же чувствовала, что Тело снова стало целым. Когда только увидела тебя издалека… Вот и не верь, что Уклад — единое существо. Тая говорит его устами. Я ещё не успел поделиться своим решением, я сам только осознал, что нет причин убегать от своего долга, а эта пигалица уже обо всём знает. Поэтому и приветствовала меня, как долгожданного друга. Она ждала, что я останусь. — Нет, Мать Настоятельница. Пока не могу. У меня остались дела в городе. Я вернусь завтра. Пожалуйста, убереги моего друга. Тая пристально разглядывает Аглаю. Спрыгивает с телеги под тревожные возгласы хатангэ, подходит поближе. Кажется, она её обнюхать хочет, как делают телята. — А твой друг будет со мной играть? Онтохон хэлэхэ! Она наши сказки знает? Усмехаюсь. Большего контраста и представить себе нельзя. Застегнутая на все пуговицы правительственный инквизитор и степная девочка, столь же маленькая, сколь важная для Уклада. Мраморная статуя и степной божок. — Боюсь, что она не знает наших сказок. И в игры она играет… другие. Ты ей покажи тут всё, ладно? А завтра я вернусь и принесу тебе что-нибудь вкусное. — Я не хочу орехов. И узюма больше не хочу. Землянички у нас нету, говорят. Ты знаешь что? Принеси мне шарики маморные, как у больших девочек. Я в Башне такие видела! Принесёшь? — Принесу. — Только много неси. Чтобы ни у кого столько не было, сколько у нашего величества! — Ты позаботишься об Аглае для меня? Тая серьёзно кивает. — Мы теперь одно, Мэдэнэгши. Она важная для тебя, а значит, важная для всех нас. Мы позаботимся. А завтра ты приходи. И принеси мне шарики! — Принесу. Женщины берут Аглаю за руки и уводят в юрту. Она оглядывается на меня, и я киваю. Сейчас в этом городе для неё нет места безопаснее. Тая ловко забирается на свою королевскую телегу. — Баяртай, басаган. Можно я у вас с делянки травки нарву перед уходом? Тая радостно кивает. Кажется, она и правда рада мне угодить. — Ты бери-бери, сколько надо бери! Только маленькие не трогай, которые в цвет не вошли. Маленьких трогать нельзя, тиимэл даа. Это теперь моё повелевание! — Слушаюсь, Мать Настоятельница. — А если тебе много надо, я попрошу червей для тебя собрать. Тебе же много надо? И откуда ей всё известно… — Да. Много. Скажи им, пусть принесут к моему дому, у заводов. — Я скажу. Ты только про шарики не забудь. — Би хара, будут тебе шарики. — Смотри. Ты мне три раза сказал. Теперь точно выполнить надо.***
Когда я приближаюсь к городу, становится совсем темно. В степи тихо, будто все звуки пропали одновременно. Даже привычного шепота твири не слышно. И вдруг я чувствую, как содрогается земля под ногами. Доносится эхо пушек. Вдалеке вспышка яркого света, всполохи огня. Началось. Из-под земли доносится рёв. Глубокий, нечеловеческий. От которого все волосы на теле поднимаются дыбом. Это крик умирающего существа, на чьей спине стоял город, чьё сердце пронзило острое жало Многогранника. Последние предсмертные судороги. Тишина. Прости меня.***
Добираюсь до дома через болота. Каждый стебелёк твири пойдёт в дело. Тинктур понадобится много, на целый город. Город — это люди. Это всегда были люди. Вот и моя берлога. «Тайное убежище», как же… У дверей меня ждёт целая делегация. Люди Сабурова, дружинники. Водовозы от Ольгимских. От Каиных никого. Вереница бочек на железнодорожных путях. Кажется, младший Влад нашёл несколько рабочих дрезин, бочки с кровью гнали сюда от железнодорожной станции, кратчайшим путём. При виде меня дружинники поднимают головы. Одинаково хмурые выражения лиц, на некоторых я вижу первые признаки песчанки. Но это уже не имеет значения. Скоро будет лекарство. Скрипит форточка. Из окна высовывается лохматая голова, воровато оглядывается по сторонам. Я стою неподвижно, стараясь не спугнуть беглеца. Когда Спичка полностью выбирается на улицу, я хватаю его за ухо. — А ну стоя-ять. — Ну, я же это… Одним глазком! — Я кому сказал, носу на улицу не высовывать! — Так не видно же ни черта из окошка! Я уже и так, и эдак. Ящик твой пододвинул, чтоб повыше, значит. Ноткинские говорят, там фонтан из крови бьёт до самого неба! А я тут сиднем сижу и не вижу ни черта! Спичка чуть не плачет. Но я непреклонен. — Пошли домой, пострел. У нас сейчас работы будет навалом, до самого утра спины не разогнём. Нам не до кровавых фонтанов. Дёргаю на себя дверь. Заперто на засов с другой стороны. Шудхэр. Оборачиваюсь к Спичке. — Давай, лезь обратно через форточку. И дверь мне открой. Но чтобы это было в последний раз! Когда Спичка скрывается в оконном проёме, я оборачиваюсь к добровольцам. Так, надо собраться с мыслями. Что дальше делать с этой толпой? Здесь бы Данковский пригодился сейчас. Все эти дни он занимался организацией. Справлялся хреновенько, конечно, но явно получше меня. Где он, кстати? — Бакалавр столичный с вами? Качают головами. Из толпы голос: — Господин столичный бакалаур ноне не в себе. Он, как башню-то снесли эту треклятую, так на землю повалился и волосы на себе драть стал. А потом ругался долго, говорил, что ради сброда грязного, чудо мол, хрустальное, загубили. И боле от него ничего добиться уж было нельзя. Мы его под белы рученьки и в Управу, значит, покуда не оклемается. Ага. Ну, не пришибли сгоряча, и то ладно. Значит, придётся самому. Ох, не умею я командирским тоном… Вот бы Аглаю на моё место. Она, когда захочет, умеет за минуту всех построить. Мне бы так. — Ладно, приступим. Бочки — к складу поближе. Два человека — в Разбитое Сердце, к Андрею Стаматину, скажете, что от меня. В этом заведении скупают твирь, мне нужны будут все запасы. Шестеро — в город, ищите зараженных. Всех, кто ещё может ходить — ведите в Театр. Составьте список домов, где ещё остались живые. Оставшиеся — за водой. Привезите хотя бы пару бочек. — Доктор, так бочки-то все здесь. Все, что у водовозов ещё были — все привезли. Так. Так, так, так… — В городе ещё бочки остались. Хотя бы несколько должно найтись. Если пустые — везите на склады, там колонка рабочая. Бочки с мутной водой не трогать. Всё поняли? Шагом марш. Сбор через два часа. Рабочие разбредаются выполнять поручения. Кто-то сплёвывает, кто-то кашляет, прикрывая рот. Я вижу за рельсами новую группу. Кто там ещё по мою душу? Ноткин. Со своим неизменным кожаным ошейником и нахальной улыбкой. С ним ещё несколько сорванцов. И даже девчонки пришли. — Здорово, Бурах. Мы пришли помочь. — Сидели бы дома — лучшая помощь от вас. — Э-э, нет, так не пойдёт. Спичку с поручением к нам прислал — мы всё выполнили. От подачек твоих отказались. Теперь мы тоже в деле, не отмахнёшься от нас. Мы хотим приносить пользу. Сам должен понимать. Тебе нужны были руки? Мы здесь. Чёрт. Свалились на мою голову… Хотя есть у меня одна мысль. — Бутылки. Мне нужны бутылки. Очень много. Пустые и чистые. Достанете? Ноткин кивает в сторону. Трое пацанов отделяются от группы и рысцой бегут в город. Опасно ходить по улицам ночью, да разве их удержишь? — Нужно найти Стаха Рубина, привести сюда. Ещё двое отделяются от группы. Бесшумно и без единого вопроса. Вот почему взрослые так не умеют, интересно?.. — И ещё… Кхм. Делаю серьёзное лицо. — Достаньте мне мраморных шариков. Горсти две, можно больше. Ноткин кивает. — Достанем. Он наклоняется к земле, будто подзывает кого-то. Наверное, своего невидимого кота. — Знаешь, а я ведь и не вижу его до сих пор. Зверя твоего. — Артист считает, что ты хороший человек. И я тоже. Он поднимается, прямо и бесстрашно смотрит мне в глаза. — Ты уже один из нас. Только пока не знаешь об этом. У тебя Второй вон какой внушительный, линейкой не измеришь. Он смотрит куда-то мне за спину и ухмыляется. Значит, принял в игру? — Это что мне теперь, тоже с поводочком ходить? Ноткин прикидывает что-то, затем со смехом мотает головой. — Такого разве на поводочке удержишь? Тут амбарная цепь нужна! Он разворачивается и машет мне рукой. — Покеда, доктор! Из-за облаков показалась луна. И на одну секунду я почти увидел прозрачного пушистого кота, идущего следом за мальчиком. Наверное, показалось.***
Через час в дверь стучат. На пороге Рубин, помятый и угрюмый, как всегда. Я чувствую несказанное облегчение. Значит, это просто глупые сны. Просто сны. Стах хмурится. — Чего ты лыбишься? — Просто безумно рад тебя видеть, дружище. Заходи. Рубин проскальзывает за дверь, осматривается. — Так вот, значит, где он работал… — Да. Младший Влад разрешил отцу занять одно из складских помещений. Здесь он варил тинктуры и раскрывал тела. — «Раскрывал», — Стах усмехается, — Ты говоришь уже совсем как они. — Я и есть один из них. Как начнёшь работать, так тоже нахватаешься степных оборотов речи. Рубин разглядывает скудную обстановку, проводит рукой по алембику, смахивая пыль. Не надрывается Спичка с уборкой. Только все пробирки мне перебил. Я просто обязан прояснить один момент, пока мы не начали работу. Эти сны начали меня откровенно пугать. И исчезновение Рубина тоже послужило тому причиной. — Ты мне вот что скажи, друг мой любезный. Ты почему меня не разбудил? Сам свинтил куда-то, а меня оставил спать. Он покраснел и стиснул зубы. Злится, что ли? — Я вернулся в шесть! Если бы застал тебя, разбудил бы непременно. И сам до Управы бы довёл! Где-то он лукавит. Ну-ка. — Я проснулся в шесть. Тебя не было. В яблочко. Не было его дома в шесть. Вон как взгляд отводит. — Ладно, я пришёл в восемь. Тебя уже не было. Прилёг на минуту, а тут уже в дверь твои пострелята тарабанят. У тебя целая армия детей на подхвате? Ага. Значит, и в восемь его тоже дома не было. Мне не надо спрашивать, у него на лице всё написано. Красный как помидор. — У Форели был? Как она? Вздрагивает, смотрит на меня с подозрением. — Нет, я не приставил к тебе шпионов. И мысли не читаю. Просто где тебе ещё было быть. — Да. Был. — Как она? Я уходил, в прихожей лежали трупы. И на пороге тоже. Форель на меня обиделась, что вмешался в её дела, заперлась в комнате. Я её попросил из кабинета не выходить, сказал, что пришлю кого из Управы. А потом закрутилось как-то… — Да, Бурах! Стах взрывается. Накопилось, кажется. — И она послушно просидела до самого вечера в этом треклятом кабинете, с трупами под дверью! Ты хоть думаешь головой иногда, или только руками?! Всё за тобой исправлять приходится! — Я рад, что с ней всё в порядке. И с тобой тоже. Ты гораздо лучше выглядишь. Отдохнувшим. Теперь у Стаха цвет лица не красный, а, скорее, багровый. Интересно, если ему чайник поставить на голову, он закипит? Он отворачивается и бормочет в сторону. Я едва могу расслышать. — Ты был прав. Насчёт свитера. Мы вечером вспоминали. И зелёный. И коричневый. И серый. До самой ночи вспоминали, — его голос становится громче, — А когда я домой вернулся и прилёг на минуту, мне тут же начали тарабанить в дверь! И больше мы это с тобой обсуждать не будем, тебе понятно, Бурах?! Быстро киваю. Предельно понятно. — Ну давай тогда за работу. Разберёшься где тут что? — Я знаю принцип работы алембика, но не сочетания трав. — Смотри. Мы берём две разные травы. Любые сгодятся. И чистую воду. Возьми вон там, в шкафу. Эй, Спичка! Хотел научиться варить тинктуры — бегом сюда! Вложу в твою пустую голову немного степной мудрости…***
— Эй, Учитель! Рубин хлопает меня по щеке. Кажется, я почти уснул над большим алембиком. Сколько мы тут кашеварим? Два часа? Четыре? Монотонная, однообразная работа. Я отправил людей забрать бакалавра из Управы. Глядишь, подостыл за это время. А нам сейчас очень нужен хороший организатор. Уже вернулись и вновь убежали пострелята Ноткина, привезли бочки с водой дружинники, приходили Черви из Шэхэна, принесли свежую твирь, ещё не переставшую звенеть и шептать. Вот уже готов второй ящик драгоценного лекарства. Первая партия — нашим добровольцам. Таков был уговор. Улучшение наступает быстро, я уже неоднократно наблюдал эту реакцию. А вот для Рубина это было открытием. В самом деле похоже на чудо. Первые признаки песчанки исчезают в течение часа. С тяжелой стадией процесс занимает несколько часов, но тоже успешно. — Бурах. Не спи. Стах внимательно смотрит на меня. — Не сплю. — Не-ет, брат, меня не обманешь. Я это твоё выражение ещё со школьной скамьи помню. Когда у тебя глаза стеклянные, значит, Медведь ушёл в лес. И скоро заляжет в спячку. — Я могу ещё парочку сварить, пока Данковский… — К чёрту Данковского. Ты и так нас всех загонял. На Спичку вон посмотри. Оборачиваюсь. Спичку я посадил сортировать твирь. В углу, на табуретке, скособочившись, Спичка клюёт носом. Вот-вот до стола достанет. Мне и положить-то его негде… Притаскиваю подушку из каморки, отодвигаю в сторону шуршащую траву. Всё равно рассортировал кое-как. А так хоть выспится. Спичка открывает рот, бормочет. — Нет, не толстые. Молока ему налей… Кххх… Надо же, что-то снится. — Быстро ты учениками обзаводишься. Стах присел на край стола, ерошит Спичке волосы. Тот недовольно морщится во сне. — Ты не в обиде, надеюсь? — Отчего ж. Кто-то должен делать грязную работу. Я у Исидора десять лет над пробирками потел. Теперь его очередь. — Справедливо. Если так подумать, мы со Стахом почти названные братья. Один думает головой, второй — сердцем. Это не мне впору его учить. Мы будем учиться друг у друга. Рубин присаживается на колченогий табурет. Тикают часы. Мерно капает дистиллят в приготовленную бутылку. Стах тоже выглядит измученным. Ещё бы. Столько свитеров вспомнить. Даже минуту вздремнуть не удалось. Но я обещал ему больше ни полслова на эту тему. Буду солидарным. Меня в степи тоже ждёт… кто-то. А я Стаху даже не рассказал. — Стах. — М? — Помнишь, ты меня спросил, кого я встретил, важного? — Помню. — Она меня в степи ждёт. В Шэхэне. Я утром обещал за ней вернуться. — Степнячка? — Нет. Военными за ней объявлена охота. Её могли убить. Стах кивает. — Ты поэтому домой не мог вернуться? Её укрывал? — Да. Ты её знаешь. — Правда? И кто она? Набираю побольше воздуха в грудь. — Правительственный инквизитор. Ну вот. Я сказал. Мы молчим какое-то время. Капает дистиллят. — Ты знаешь, что она сестра Нины Каиной? — Догадался. — Будь осторожен. В ней тоже есть эта… чертовщинка. Знаешь ведь, все Каины немного сумасшедшие. — Знаю. Но ничего всё равно изменить не могу. — Крепко она тебя окрутила. — Да это не только она. Нас Линии связали. Рубин усмехается. — Как скажешь. Иди-ка ты, приляг. Я посторожу. — Растолкаешь как придёт Данковский? — Угу. — Только смотри, не как в прошлый раз. — Да здесь я, здесь. Не сбегу. Голова чугунная. Валюсь на тахту, подкладываю куртку под голову. Надо бы Спичке завести отдельный угол. Пусть и с моей подушкой, не дело спать за рабочим столом. Надо, надо… Глаза закрываются. Можно больше не тревожиться. Все на месте. Все живы. Просто лечь спать, безо всяких сновидений. Просто окунуться в эту темноту…***
Степь. Спотыкаюсь на рельсах. Саднит горло. Болят ноги. Снова на том же месте, тот же сон, как заезженная граммофонная пластинка. Точно и не прерывался. Я не слышу звуков своих шагов, уши точно ватой заложило. Впереди маячит фонарь у железнодорожной станции. Кажется, я вижу чью-то фигуру на перроне. Может, я смогу позвать на помощь? — Эй… Голос чужой. Кажется, я охрип. Как если бы долго кричал во всё горло. — Эй, там!.. Фигура у станции поворачивает ко мне голову. Я делаю шаг навстречу… и замираю. Я не могу двинуться дальше. Что-то держит меня. Будто ниточка. Тянет меня назад. На рельсы. В степь. Это граница моего сна? Нет. Непохоже. У меня странное чувство. Как будто там, позади, я оставил что-то очень важное. И если я сдвинусь ещё хоть на шаг, эта связь оборвётся. Что я забыл? Что я здесь делаю? Мне нужно назад!.. Мне нужно… Темнота.***
В лицо резко бьёт свет софитов. Я… А, собственно, где я? Это сцена театра? Слышу из темноты стук трости по паркетному полу. Знакомый голос эхом отдаётся от стен. — Кто у нас тут? Так-так. Затерявшийся главный герой! Есть Вам что сказать в своё оправдание, уважаемый? — Я… Ничего не разглядеть из-за этого бьющего в глаза света. Это ещё один сон? Сон во сне? — Вы же вроде у нас хирург… А если вы хирург, значит, должны вещи понимать на ощупь! Что это за вещь? О чём она? В чём её смысл? — Какая вещь?.. О чём Вы?.. — Вы чувствуете вещь на ощупь. Вы узнаёте признаки вещей. И этих признаков достаточно, чтобы вы не путали ценный предмет со всяким мусором. Такие люди нам не нужны! — Какие люди? — Какие-какие… Смешок. — Ну, например, хирург, который живое сердце не отличит от ваты. Вот это мусор, например. Такие люди превратят нашу постановку в кукольный утренник для вялой ребятни. — Какая постановка, я ничего не понимаю… Что всё это значит? — А то и значит, Бурах. Темный силуэт поднимается с одного из зрительских кресел. Совсем не с той стороны, с которой я ожидал его увидеть. Звук здесь обманчив. Скрип деревянных половиц под каблуком. Стук трости. Эхо. — Это значит, что вместо живого, будет появляться мёртвое. Впрочем, вы мне не верите. Считаете — я это так, пугаю. Что я играю с вымышленным миром. Вы мне уже не раз на это намекали. — Я не понимаю… — Бурах, вы вообще хоть что-то понимаете? Вы понимаете, например, что срываете мою постановку? Застряли на этих рельсах, и ни туда, ни сюда… Сколько можно?! У Вас времени — максимум пара часов до рассвета, а работы впереди — непочатый край. Ещё целый акт отыграть, безо всяких перерывов и проволочек. Нам, из-за Ваших бессмысленных метаний, пришлось остановить время в Соборе! Это неслыханно! Нет, ну просто невозможно работать с таким… гхм… материалом! Я решительно не понимаю! На такой маленькой зарисовке, и так надолго застрять! Вы так ровно, хорошо шли по сюжету, что я уже обрадовался — вот он, понимающий актёр! Вот он, благодатный материал! И вдруг, ни с того, ни с сего… Вы меня изрядно разочаровали. Впрочем, время ещё есть. Давайте-давайте, приходите-ка в чувство и продолжим. На счёт три: и-и раз, два… — Я не… — Три!***
Холодные пальцы с силой разжали мне зубы и протолкнули что-то в рот. Я чувствую, как мне сжимают челюсти, заставляя жевать. Едкая жидкость обожгла горло, дыхание спёрло. Я захожусь кашлем, жмурюсь так, что перед глазами заплясали пятна. — Жуй, дубина! У меня больше с собой и нет ничего! Крайние меры! -…Что это за отрава, чёрт тебя возьми? — сплёвываю слюну. Голос чужой, язык не слушается. — Лимон. Последний. — в голосе звучит сожаление, — Взяла из буфета Ольгимской, Хозяюшки. Она не заметила — ну, или сделала вид, что не заметила. Воспитанная барышня, не чета нам. Переворачиваюсь на живот, натыкаюсь на холодный металл. Рельсы. Опять этот сон? Приподняться бы… Вырвало желчью. Когда перед глазами немного проясняется, вижу лицо Клары-Самозванки, склонившейся надо мной. — Ты… ты как тут оказалась? — Я тебя со станции увидела. Ты мне кричал что-то, а потом развернулся и в обморок грохнулся. Странное что-то происходит. Будто время во всём городе замерло. Я шла к Собору, а наткнулась на тебя. Язвительный смешок. Я не понимаю. Опять сплю? О чём она говорит? Как будто продолжает разговор, который у нас когда-то был. — Ты со станции? А театр? Я же был… — Не знаю, где ты был, Потрошитель, но лучше бы тебя там не было. Посмотри на себя — краше в гроб кладут! Бродишь тут по рельсам как теленок без мамки. Я когда тебя заметила, ты как раз на сто восемьдесят крутанулся и в обратную сторону пошел. Ты же сейчас кончишься! На ниточки разойдёшься! В кровище весь, бродишь как лунатик по путям. Твое счастье, что поезда не ходят. Провонял весь порохом и требухой, если бы тебя не увидела, по запаху бы точно нашла. — Мне… Это снится. Это не взаправду. И тебя здесь нет… Глаза закрываются. — Я сейчас всё исправлю. Не знаю, правда, как. Ну да ладно, я обычно никогда не знаю. Я не вижу пока, что нарушено. Но что-то очень, очень сильно не так. И это «что-то» напрямую связано с тобой. Я чувствую. Что-то ты крупно повредил, Потрошитель. Линию перерезал, или что вы там, мясники, делаете… Я пытаюсь приподняться, сказать ей, что менху не режут Линии, а ведут, но чувствую, что снова соскальзываю. В глазах темнеет. — Я не вижу, что же… Бурах, не смей! Не закрывай глаза, слышишь?! Не… Темнота.***
Издалека доносятся крики и стоны, эхом отдаются от бетонных стен. Детский вздох. — Mүү юүмэн, мэдэнэгши… Мне здесь не нравится… Меня никуда не пускают. Не дают мне играть. Не приносят ничего, что я прошу. И всё время кричат за стенками… — Тая, это ты? Не открыть глаза. Снова это жуткое чувство. — Больно, хургануудни унтарна… Надели на меня эту противную тряпку. Пальчики болят. Горлышко болит. — Тая, ты заболела? Где ты? Ты в Термитнике? Вы же ушли оттуда! Вчера ушли! Не слышит меня. Не вырваться. Рукой не пошевелить. Всхлип. — И пить очень хочется. А мне не дают, говорят, кончилась вся вода. Я ведь здесь самая главная! Я ведь Мать Настоятельница! А это такая мать, которая всегда настаивает на своём. Как же мне не быть больше живой? Кто тогда настаивать будет?.. — Тая, подожди, я скоро вернусь. Я помогу тебе. Только продержишь немножко, ты ведь умница, басагар бай… — …Ты не пришёл. Я ждала тебя, а ты не пришёл. Как в той страшной сказке. Как мы остались в каменном доме… и как мы там умерли все. — Тая, ты слышишь меня? Я же приходил сегодня, помнишь? Я принесу тебе мраморные шарики, я же трижды обещал. — Моя ветка называлась… не помню, как она называлась. Чего-то там про быков… Наверное… Бесполезно. Мне не вырваться. Ужас сковывает сердце. Я могу только бессильно слушать. — Прощай, мэдэнэгши. Позаботься о моих детях. Вздох. Темнота.