Отвращение к апельсинам

Кэйа садится рядом на пол, скрещивая ноги, и все так же, продолжая молчать, изучает за секунду ставший мертвенным взгляд Дилюка. На нем уличное пальто - видимо, сам недавно вернулся домой, хоть работает на фрилансе. Рейгнвиндр падок на эмоции, и это видно каждую секунду каждого дня. Из монотонного апатичного состояния его можно вытянуть одним словом и затронуть весь спектр извилин, пробуждающих все: от радости до гнева, а постоянная реакция на Альбериха - базовое раздражение. Но сейчас даже грусти нету в его состоянии, нету даже того, что можно назвать безразличием; ему вовсе не все равно, наоборот, эти скудные, совсем не страстные отношения держали его, постепенно вытягивали из дегтя, постоянного и монотонного существования. А сейчас этот прутик, видимо, оборвался, и все как-то снова никак. —Я же знаю, что у тебя есть заначка. Доставай. Альберих без лишних вопросов отодвигает ящик комода, роется в грудах белья и достает две бутылки: одна новехонькая, с чистейшей этикеткой, а вторая наполовину пустая и умело заткнутая пропахшей пробкой. —На лучший случай! Выбирай, - словно помолодевший, он вновь становится обычным собой с таким явным пристрастием к прекрасному алкоголю, уже напрочь забыв об уже слабо и незаметно, но действующей на организм таблетке, ведь он сумел привыкнуть к этому состоянию и абстрагироваться. По совету Чайльда. —Давай коньяк. Ох, блядь. Дилюка Кэйа любил, очень. В одном глазу юноши он всегда виделся каким-то светлым и наивным, да так и было, хоть и ни за что не скажешь. А еще его это немного злило, потому что сам он всегда знал, в чем дело, всегда хорошо видел людей и это было непосильной ношей, каковой и остается, если не считать отдельных кадров, внезапно появляющихся на горизонте с хаотичным поведением. Дилюк был, разумеется, любимым ребенком, родным ребенком, ребенком, которому уделяли внимание, только сам он этого не понимал. Такое отношение было само собой разумеющееся, и в его мозгу складывалось, что и к Кэйе дражайший отец относится так же, но, к сожалению, нет. Точнее, относились к нему, может, и хорошо - в тарелке была еда, своя кровать в отдельной, собственной комнате, прекрасное образование - но разве это дает уважение? Нет, о любви, о семейной любви речи не идет. Человека должны уважать. Просто потому, что он сам по себе личность. Крепус думал иначе, и с раннего сознательного возраста Альберих втаптывался в грязь такими ненавязчивыми речами, такими незаметными действиями и репликами, которые проникали глубоко в мозг, как будто оседали в венах, но никогда не вспоминались. Бутылка неумолимо пустела, стаканы (за неимением снифтеров в доме) опрокидывались один за другим в разговоре. В обычном, человеческом разговоре двух взрослых людей. Первом разговоре за десять лет. Дилюк, по правде говоря, половину своих реплик что-то выл, скулил и ныл, но имел на это полное право. Разговор-то был ни о чем: сначала неловкое молчание в мыслях, как подступиться к грядущей теме. —Мне так, ха-ха, знаешь, очень смешно, это как-то некрасиво, ты не считаешь? —Знаешь, считаю. Не в живую, да еще и как-то немногословно. —Знаешь, считаю, я правда ее люблю. Очень. Конечно - за три года не полюбить! Дилюк очень сериально распластывается на собственных коленях, практически сложившись пополам, и снова что-то бурчит и хихикает. Кэйа непринужденно достает из портсигара самокрутку, непринужденно зажигает. До этого в этой квартире он ни разу не курил. Но курить можно д о м а. —Дебил ты, считаю я. Знаешь, либо нельзя привязываться, либо надо просто... свободнее реагировать. Он тянется к проклятой бандероли, вытягивает красную тряпку, теперь уже для прекрасной Джинн не значащую ничего, и затягивает его вокруг шеи, в шутку кривя морду, мол, "видишь, привязываться не надо", и просто вышвыривает в коридор, разорвав пополам. —Я над ним в свое время горбатился неделю, эй... —Все равно бы не носил. Рейгнвиндр вдруг впервые за всю жизнь по-настоящему вспоминает про брата. И вправду, сейчасешние его действия и слова торкнули как-то особенно: а откуда он знает и понимает такие вещи? На самом деле, после смерти отца и полноценного заявления нотариуса они довольно долго не общались, и только года четыре назад ситуация вынудила обоих как-то связаться и съехаться - даже дурак знает, что с незнакомцами в этом-то городке снимать квартиру приравнивается к самоубийству. За эту неделю, услышав несколько рассказов и реплик брата, красноволосую голову посетила мысль, что что-то не так, как будто за день что-то щелкнуло и у Альбериха больше нет сил держать образ еще и тут, дома. Дилюк толком не мог понять эту мысль, расшифровать, только какое-то тяготящее чувство гложило изнутри. Но и сейчас Рейгнвиндр промолчал, не став допытываться до проблем или переживаний, и, наверное, Кэйю это обрадовало, ведь не придется что-то придумывать или объяснять. На следующий день со спокойной совестью и чудовищным похмельем Альберих звонит начальнице и берет больничный. Джинн девушка не глупая и понимает, в чем дело, но ей совсем не стыдно, ведь у самой сил больше нет. Без вопросов она дает подчиненному несколько отгулов, все же поручив несколько документов на дом. Завтра пятница. Идти никуда не хочется, особенно на тягомотного "Короля Лира", да еще и по приглашению этого ушлепка-наркомана. Но подождите! Если труппа та же, то есть вероятность увидеть лицо Тартальи, и Кэйа ведется на эту мысль, как на какой-то единственный лучик света. Но это все завтра, а сейчас Дилюк откладывает все заказы и работу, бежит в магазин за догоном. Несколько уже опустошенных бутылок стоят в ряд у стены, а квартира все еще претендует на приличный вид, люди в ней - не очень. Правда, с ночи Кэйа относительно протрезвел и в растерянности оглядывался по сторонам. Он все еще в уличной одежде, в которой пришел с работы. В нагрудном кармане невесомый зип-пакет, очень сильно давящий на сердце. Альберих игнорирует это ощущение и с алкоголическим оскалом встречает взбодрившегося брата с пластиковым пакетом. -Взял, что консультанты посоветовали. Почему ты не пошел? Я в алкоголе не разбираюсь. -Да, ты так пил последний раз, когда... - потолок будто резко упал, и оба брата замолкли. Последний раз Дилюк так пил на похоронах. Не когда узнал от врачей о смерти отца, не когда получил заключение о смерти или смотрел на тело в морге, а именно в гуще людей, в тишине и мешанине из черных костюмов и зонтиков. Поминки устроили в этот же день: стол был готов, люди приглашены, а восемнадцатилетие Дилюка просто превратили в более печальное событие. В теории, это и день рождения Кэйи (потому что настоящей даты никто не знает), потому что один праздник всегда дешевле и лучше, чем два раздельных, да и в школе братья общались с одними и теми же ребятами - по большей части, друг с другом. Кэйа тогда говорил много, каждую фразу переговаривая по-разному несколько раз. Он почувствовал в тот день такую радость, что готов был расплакаться, будучи уже пьяным (а пил он к тому времени по меньшей мере года три) самонадеянно разъяснял это Дилюку, так как никому больше и не было. Люди расходились, с опаской смотря братьев, но ссылались на горечь от утраты. Рейгнвиндр не шевельнул рукой, не ударил ни по столу, ни по самому Кэйе, а лишь цедил слова такого отвращения, что каждую секунду того дня и еще долгие, долгие годы Альберих в брате видел только лицо Крепуса, его голос, взгляд и мысли, и это ужасало. В какой-то момент Рейгнвиндр посмотрел на себя в зеркало и тоже увидел отца. Но в Дилюке это вызывало не отвращение и панику, а самую обычную самоненависть. Он думал, что никогда не будет так же хорош, как и отец, поэтому никогда не позволял щетине на лице перерости в бородку, как у отца, иначе их было не различить. -Скажи, что ты имел ввиду тогда? -Ты помнишь. Ты слышал то, что слышал, я ни слова не повторю и не изменю. -Тварь! - Дилюк бросается на брата, хватая его за воротник. Кэйа нападать не собирается, но отбиваться точно придется, - ты, блядь, ни черта не изменился. Как, как ты мог и можешь говорить такое? Резко забыл, кто тебя вырастил, когда все денюжки и золотце оказалось в кармане? Еще минуту лицо Кэйи так же не выражает ничего. Он просто выслушивает Дилюка, у которого за отца готова пена у рта взбушеваться, и вспоминает всю мерзость, происходящую в прошлом. Он не хочет говорить брату ни слова. Хочется сберечь эту слепую веру в святого отца. Рейгнвиндр встряхивает брата за ворот, так же яростно продолжая. -Отвечай! Не молчи! Кэйа молчит, не отвечает. Еще секунда, и кулак красноволосого отпечатывается на лице Альбериха, ломая нос, почему-то не причиняя боли. Взгляд его сразу меняется, однако руки не двигаются, ни единого движения. В одном глазу читается безумие: безумие Каина. Безумие от зависти, от нелюбви, от собственной податливости и слабости, потаканию собственных желаний и в то же время какой-то робкости и замкнутой ненависти. -Считаешь, это несправедливое отношение? А это, по-твоему, что? - Кэйа срывает повязку, бросает в лицо нашему "Авелю", отпихивает неподъемную тушу, хватает первую попавшуюся бутылку и молниеносно уходит. Дилюк не понимает ничего. Ну, потеря зрения же была необратима, правда? Ему почему-то стыдно. За то, то сломал нос, за растекшуюся по верхней губе кровь, за порванный воротник рубашки, за фигурку. За коллекционную пластиковую фигурку принца в соболиных мехах и резной короне. У Дилюка были все из королевского двора: шут, придворная дама, несколько слуг, сам король, а вот последний принц был у Кэйи, и он его не отдавал. Маленькому Дилюку было ужасно обидно, поэтому он решил нанести принцу необратимые увечья и стер выгравированное лицо пластиковой фигурки о наждачку. Больше всего бесило, что Кэйа никак не отреагировал. "Ты мог бы просто попросить папу. Он нашел бы тебе еще одного". А сейчас, наверное, лицо принца вызвало бы чуть больше эмоций. Кэйа шатается по улицам почти праздно, постоянно утирая не останавливающуюся кровь, элегантной струйкой сочащуюся из носа. Сейчас у него только один путь: в стройную стеклобетонную многоэтажку. Город не то что бы прям большой, но заведений достаточно и людей завались. Голова Альбериха пуста, ему все равно, что на глазу повязки нет, что рубашка порвана и практически не закрывает тело, а в плаще уже холодно. А вот и район нужных человеческих муравейников. Уже стемнело, и дома можно различить лишь по горящим окнам. Он настойчиво долбится в квартиру то рукой, то ногой. -Дайн! Я знаю, что ты дома. Открывай, - постепенно тон с требовательного замещается на молящий, - пожалуйста, Дайн. И, ура, дверь тихо отпирается изнутри. На пороге встает мужчина явно старше Кэйи. Его лицо выражает недовольство, но видно, что он не спал не смотря на поздний час: полностью одет и в глазах стоит ясность. Альберих благодарственно склоняет голову и собирается, но путь ему преграждает плечо мужчины. -С чего я должен тебя пустить? -Я не буду унижаться и вспоминать нашу дружбу или говорить что-то подобное. Дай мне сегодня переночевать, одолжи на завтра приличный костюм и я буду у тебя в долгу. Дайн, как к нему обратился Кэйа, освободил дорогу и дал Альбериху шагнуть через порог. Квартира была маленькая, но просторная, дышащая. Мебель из одного материала и даже серии. Источников света много, но почти ни один не включен. В центре главной комнаты одиноко стоит рабочее место - стеклянный стол с ноутбуком и несколькими книгами. Кэйа расслабляется и садится в одно из кресел по-хозяйски свободно, откупоривая принесенную бутылку, отпивает прямо из горла. Настоящий хозяин тоже заходит в комнату и бросает на колени гостя смоченное полотенце. -Вытрись хоть. Тебя кто так? -Конечно же, любимый брат, - Альберих делает еще один глоток и протягивает бутылку собеседнику, - как жизнь? Тысячу лет не виделись. У Дайна рука хаотично забита татуировками, и их так много, что кожи совсем не видно. Он патлатый блондин; лицо грубое, фигуристое. Он смотрит на Кэйю с каким-то сожалением. -Да все нормально, ничего не изменилось. Времена сложные, - мягко отодвигает предложенную бутылку, - я завязал. И тебе бы, вижу, надо, - он еще несколько раз проводит взглядом по Кэйе, и вид его ничего оптимистичного не видно вовсе, - где повязка? -Потерял. Дайнслейф был одним из немногих, кто видел правый глаз Альбериха. Конечно, он понимал, что тот ни за что не потерял бы повязку как-то нечаянно. Виделись они действительно давно, и этот обрыв давал о себе знать: в комнате висела мертвая тишина. Будучи бывшими неразлучными собутыльниками, у них и при общении особо много тем для разговора не было, но, на удивление, в редкие моменты общей трезвости всегда находилось, о чем поговорить. Так они и сдружились, а Кэйа приобрел привычку заходить в эту квартирку по дороге с прошлой работы в прошлое жилье, но потом дурацкое время, безденежье и все само собой спало на нет. Дайн был ненамного старше, хоть выглядел гораздо серьезнее. Они так нормально и не поговорили, потому что в определенный момент Кэйа попросту заснул безмятежно и спокойно прямо в кресле. Проспал он бог знает сколько, когда проснулся, был, кажется, день. Квартира была пуста. На столе вновь чиркнутая на ходу записка с четким, ясным содержанием и добавление с просьбой проверить телефон: мол, ночью на него названивал какой-то незнакомый номер. Рядом пара бинтов для снова кровоточащего носа. В какой-то там травмпункт Кэйа идти не собирается - не первый раз. Кажется, это даже не перелом, а просто смещение или типа того. Разбираться совершенно не хочется. Театр в шесть. Осталось всего-навсего два часа. На душе ужасно тяжело. Кэйа не хочет никуда идти, видеть это лицо, вспоминать и понимать, что уже целых три отвратительных таблетки побывали в организме и вымываются до сих пор. Ощущения, мозг вовсе не скомканы или разорваны, а попросту упали куда-то вниз, в землю и грязь, смешались, затянулись болотом. Альбериху до ужаса обидно, обидно из-за глупого слепого Дилюка, хотя понятие "слепой" как раз-таки больше подходит Кэйе. Он знает, что в любой момент организм может закапризничать и лишить его и левого глаза: зрение на нем и так падает все ниже с каждым годом, хоть до очков и линз пока не дошло. Кэйа сам себе готовит своеобразный завтрак (в четыре часа дня тот еще завтрак), находит любезно подготовленный Дайном классический костюм, примеряет. Велик. Затягивает ремень до невозможности, вздувая заправленную рубашку. Хочется сбежать, никогда не возвращаться, исчезнуть из памяти людей, но страшно. Страшно все это потерять, этот город, эту непроходную квартиру, даже работу! Ни одна из этих вещей навскидку радости не приносит, а наоборот, загоняют куда-то в низменности, представляя собой отвратную рутину. Но Кэйа не может, попросту не может представлять себя где-то еще. В голову так въелся образ всего этого и мысль о единственном возможном исходе, что кажется, что бежать бессмысленно. Да и зачем, куда? Однажды и тут все будет хорошо. В театре народу ровно столько же, сколько и неделю назад, может, даже больше. Место в первом ряду. Взгляд Альбериха рассеивается. Он видел несколько постановок Короля Лира, и все были спорными, перефразированными. Актеры вновь выполняют свои роли просто прекрасно: серьезное чистое лицо Корделии прекрасно, а актриса совсем другая - в прошлой постановке она была мрачной заклинательницей Синьорой. Главной роли в этой пьесе нет, но есть главное лицо. Кэйа внимательно смотрит на сцену - возникает граф Кент. Граф, преданный своему королю, проходящий огонь и воду с ним. Двигается актер плавно, тихо, и у него прекрасное лицо. Лицо Аякса, лицо Тартальи.