Отвращение к апельсинам

Какое-то время они смотрят друг на друга - граф Кент застыл на краю сцены. Кэйа пересатет дышать, а весь остальной партер полностью исчезает, замолкает, не решаясь прерывать такой неочевидный контакт. Альберих первым отводит взгляд и заслоняет лицо рукой. Как же глупо было не догадаться! Чайльду совершенно точно не нравятся небрежно и неправильно наложенная на нос фиксирующая конструкция, выразительный синяк под глазом, а вот отсутствие повязки немного интригует. Вместо нее так же неумело намотаны бинты. Аякс даже частично выпадает из роли и действует исключительно на автомате, за что еще всяко отхватит от коллег. Текст отточен и в стихотворных слогах нет ни единой ошибки, но взаимодействия с персонажами сейчас мертвенны. Скорее, этот костюм ему по душе, чем нет. У Кэйи действительно почти аномальная фигура для мужчины, Чайльду это нравится. Чайльду вообще все нравится. Что он все-таки абсолютно честно пришел, хотя мог, на самом-то деле, этого не делать, что сейчас трезв и это видно по прямой спине и ясному взгляду. Антракт. Альберих никуда не спешит, сидит на стуле, скрестив ноги. В партере почти никого нет, только люди с балконов бросают взгляды на многочисленные ряды стульев, никуда не уходя. Кэйе и сказать нечего - ни самому себе, ни Аяксу, так внезапно оказавшимся Тартальей. Ну конечно, это был он! Конечно же, там должно было быть это капризное лицо. И по необъяснимой причине Альберих не испытывает отвращения к нему. Злость за то, что без спроса снял повязку - да. И страх тоже, дикий неописуемый страх, но не отвращение. И даже интерес. Говорит, что образования нет, но на сцене как влитой. Слепой талант? Вполне может быть. Почему искусствовед? Вообще, только посмотрев на Аякса можно предположить, что кроме привлекательной внешности в нем ничего нет. Высокая подкачанная пустышка да и все. Но лишь предположить. Зип-пакет с двумя оставшимися таблетками все так же сильно сдавливает сердце даже в новом костюме. Для себя Кэйа четко поставил точку и не рискнул ни употребить их, ни избавиться просто так. Действия тянутся, герои погибают один за другим, оставляя затемнение на сцене. Альбериху больно смотреть на Глостера. Он слеп и беспомощен, не может признать обоих сыновей: один - неверный предатель, а второй попросту умалчивает о родстве. Но Эдмунд, пораженный своим братом, в последний момент, в лучших устоях жанра, раскаивается и пытается сорвать собственный план. Естественно, безуспешно. Практически всем сулит смерть; граф Кент остается один. Один у фактической власти и один с посмертной верностью Лиру. Занавес. Аплодисменты, овации, восторженные возгласы. Актеры несколько раз возникают на сцене с низкими поклонами, но теперь Аякс вовсе не смотрит в сторону первого ряда, где сидит Кэйа. Забинтованный не знает, куда идти и как себя вести, поэтому с небольшой задержкой и отрывом от густой толпы вылетает на улицу, повторяет свои действия: достает портсигар, подходит к ограждению и просто ждет зажигалки. И через какое-то время сигарета в его зубах загорается. Чайльд опирается спиной на ограждение, довольно потягивается. -Сколько? -Че? -Сколько я тебе должен? - Аякс несколько секунд смотрит на Кэйю очень тупо, не понимая, о чем тот говорит, а затем постепенно разгоняет громовой смех почти до истериики. -Ха-ах... постой, ты правда думал, что мне всерьез нужны деньги? Ну, обижаешь, что думаешь, что я так подло поступил - угостил и потребовал возмещение, - Кэйа смотрит в неком недоумении, совсем не смеясь и сейчас воспринимая рыжего, как хаотичного идиота. Каковым он, судя по всему, и является. -А... а зачем сказал, что нужны? И чего вообще таскаешься, зовешь? Вот, забери, - Альберих сует оставшиеся таблетки Аяксу в руку прежде, чем тот успевает что-то сказать или приостановить уже раздраженного, стремительно уходящего Кэйю. У него подергиваются руки и кривая спина. Плащ накинут на плечи, не надет, поэтому Кэйе постоянно приходится его поправлять. Людей на площади много, но глухой стук низкого каблука массивных мартинсов одноглазого отзываются в ушах Аякса до глухоты, до полного оцепенения. Он не дергается с места, не расталкивает толпу, ведь Альбериха можно остановить и словами. -Стой! Давай выпьем, - и Кэйа правда останавливается. Времени на раздумья нет, и он кидает какой-то глупый аргумент в чашу весов "за". -Ладно. -Ну, славно же! Отель тут совсем недалеко. Альберих совсем не понимает своих действий, да уже и не хочет. Он идет пить, и это хорошо. "Домой" возвращаться совсем не хочется, а когда ты пьян и не знаешь, что происходит, все решается само по себе - все равно, где ночуешь, с кем трахаешься, а на утро снова становишься собой - скучным и размеренным. Поэтому Кэйа и правда готов на многое ради регулярности этого состояния. Это лучший отель в городе, но туристов тут не так уж и много, поэтому, как ни странно, цены не самые кусачие, чтобы хотя бы изредка люди могли прийти в чопорный ресторан на первом этаже и занести немного деньжат в кассу. Чайльд смотрит на рассевшихся праздных и пьяных с скрытым отвращением, на ресепшене подтянутые работники с лицемерной улыбкой отдают рыжему ключ-карточку от номера. Кэйе тоже бы крайне не хотелось сидеть тут, внизу; такое ощущение, что навороченная люстра вот-вот упадет, от стен и безвкусного декора золото бьет по глазам. Но, ура, Аякс пригласительно указывает на двери лифта, идущего наверх, к номерам. Поднимаются они в абсолютной тишине, не говоря ни слова. Чайльд смотрит прямо в щель дверей, практически не моргая, взгляд Кэйи же скользит по всему пространству, включая самого рыжего. Кисти из-за неудобного костюма с узкими перчатками натерло, и он переодически чешет красные линии, впечатанные в кожу. В коридоре одного из верхних этажей стоит приятная прохлада, но стены как будто влажные. Номер просторный, с двухместной кроватью, неубранный. Здесь воздух спертый, но Аякс открывает окно. Через пару минут работник отеля вкатывает тележку с шампанским и еще парой каких-то бутылок. -Боюсь, господин Аякс, нам определенно этого не хватит, - вновь у Кэйи в планах только напиться вдребезги. -Кому как, господин Кэйа, - Тарталья наклоняется и достает из ящика небольшого письменного стола пластиковый пакетик с белым порошком, практически сливающимся в одну массу, и бросает рядом с изящными ножками бокалов, - я не большой фанат спиртного. Такие вещи поинтереснее будут. Альбериху почему-то даже страшно просто смотреть, но он спокоен. Обычно дом или квартира, в которой человек живет, имеет свой запах. Конечно, это зависит от дерева половиц, обивки стен, парфюма хозяина, выбранного шампуня, но двух одинаковых не встретишь никогда. И за неделю отельный номер тоже приобрел специфический аромат, витающий шлейфом и за самим Чайльдом. Пахнет хлоркой, облепихой и чем-то металлическим. Молодой человек сидит на краю кровати, разливает шампанское по бокалам. Каким-то образом из небольшой колонки зазвучала музыка: честно сказать, пугающая. "Душно, время дня — не уверен, но точно лето На большом мониторе полудети делают это Лёд в неровных кубиках, мобила на вибрации В мозгу пиздец, у пиздеца тоже есть своя грация Зелень выделяет по ночам озон, светает рано Когда не знаешь, как быть, будь, как в клане Сопрано Даже если ты не Сопрано, будь как в клане Сопрано Как в клане Сопрано, если тебе хуевато и срано Душно так, что хочется отпиздить эту духоту Тело прилипло к креслу, мозг утонул в поту Плавает, типа фарша, в бульоне внутри хинкали Плавает, и хуй ты с ним, мы с ним и не такое видали" Разговор не вяжется. Мысли у Аякса кувырком забиваются по углам, прилипают к стенкам. Сознание рассеяно раньше времени! Обычно у него четко проработанная уверенность, знание подхода. Но он не знает, что делать. Кэйа с каким-то язвительным прищуром отвечает на вопросы - правда, Чайльд сам не помнит, что за вопросы. Пьянеет Альберих незаметно и достаточно быстро. Мыслями он не тут, совсем не тут. Мыслями он в своей квартире, среди бельевых веревок и раскиданных книг нависает над мерзким Рейгнвиндром - да, это точно он - красные волосы сплетаются в нераспутываемые клоки, воздух в легких кончается, рот захлебывается в крови, затыкая дыхательные пути. Только вот какой это из Рейгнвиндров? Комната больше походит на павильон: несколько грамотно расположенных источников спокойного света, одна цветовая гамма, куча красивого реквизита и даже настоящий актер. Действия Аякса машинальны, он не замечает в своих движениях и действиях ни красоты, ни пугающего завораживания. Кадр и вправду как в кино: на небольшом зеркальце остатки от стройной белой дорожки, рыжая голова откидывается назад и снова встает на место. Кэйа вылетает из своего мирка и внимательно наблюдает за этим "спектаклем". -И как давно... увлекаешься этим? -Как в театр вступил. Два года. Интересно получается, правда? - из Тартальи льется бесконечный поток мыслей, и их не остановить, да Альбериху и не хочется. Удивительно, но этот человек говорит интереснейшие вещи, даже, наверное, какие-то новаторские предположения. Текст мажется как масло на холст, постепенно вырисовывая картину. Чайльд говорит об искусстве, о его восприятии, и, что удивительно, мысли не доходят до безумия. Мысли не доходят, а вот тело вот-вот: видно невооруженным глазом, что мышцы сокращаются, глазные яблоки то и дело закатываются, а нелепо длинные руки и ноги аж не знают, куда себя деть, но разговор не прекращается, - я бы и тебе предложил, но с таким носом как-то не комильфо. Кстати, че это с тобой вообще? -Да так, повздорил с, эм, товарищем? - Кэйа только сейчас вспомнил про бинты на лице и аккуратно прощупал переносицу. Сердце у Чайльда бьется просто бешено, и лицо покрасневшее. Он чувствует пульс в глазных яблоках, подушечках пальцев, в расширяющейся грудной клетке. Аякс просто обожает это состояние, состояние, когда личность либо развивается, вырывается наружу в десятках и сотнях реплик, либо же стирается практически безвозвратно. За минуту он становится молчаливым, до ужаса сосредоточенным на чем-то. Его взгляд наконец-то зафиксирован на собеседнике, а взгляд собеседника - на нем. Песни автоматически сменяются друг другом, слова в воздухе сходят на нет, и все мысли остаются во взглядах и резких, но почти незаметных жестах. "All my life I'm in the stakin' bar I got debts and I'm a debaser All my life Saturnz about to make love And I'm just a heartbreaker All my life And I won't get a take in 'Cause I'm out when I'm stakin' And the rings I am breaking Are making you a personal debt" Тарталья сидит на кровати вместе с поджатыми ногами в кедах сгорбленно, треплет волосы. На нем свободный черный пиджак, узкие брюки, носки с зелеными динозавриками. Рот искривлен в ненормальной улыбке, как будто его вот-вот хватит инсульт. Кэйа не упускает из виду ни одну деталь: резинку на руке, непонятно для чего, ведь эти рыжие волосы ни за что не собрать в хвост, очертания зажигалки в небольшом кармашке и тоже непонятно зачем - сигареты он не курит, и несколько английских булавок на высоком горле бадлона. Он снова потирает кисть левой руки, потом утирает нос. Кэйе страшно, но тем не менее как-то в своей тарелке, в теплом болоте, где нужно только изредка переворачиваться, чтобы не утонуть окончательно. Он словно спустил свою же волю в унитаз вместе с честью и какими-то там принципами. Сделал он это еще давно, очень давно, и сам не помнит уже черту, после которой перестал себя вообще за человека считать, после которой любой градус грел горло чуть ли не ежедневно, но сейчас это ощутилось заново, предстало в другом свете, в лучшем, как будто так и должно быть, словно это нормально, и Кэйе правда в этом состоянии комфортно. Сам он не очень понимает, что происходит, но это хорошо. Картинка плывет перед глазами, а Аякс выглядит театрально, будто до сих пор на сцене: он хореографично пластичен, практически согнут пополам, так, что сквозь тонкую ткань водолазки немного выпирает хребет, а голова с удавьим взглядом повернута в сторону Альбериха. Чайльд облачен только в черное, и именно благодаря этому всегда внимание на лице, на голосе. Они сидят оба в этой комнате и оба совершенно не здесь. Никто не пристает, не задает вопросов, не выдергивает из дум, из черепной коробки, где так тихо и спокойно. Кэйа молча доливает в бокал, где уже и так невольно смешаны несколько напитков, жидкость из первой попавшейся бутылки, залпом выпивает. С подбородка стекает несколько капель, падают на накрахмаленную белую рубашку. Бабочка давит на горло, поэтому через минуту оказывается перекинута через шею, края уютятся на грудной клетке, а до этого шатающаяся верхняя пуговица, доселе сдерживаемая галстуком, отрывается. Чайльду в голову лезут плотские, низкие, грязные мысли, даже недостойные существования. Обычно это не противно, нет, обычно это разгоняет азарт в крови, обычно не вызывает никакого сожаления из-за того, что после процесса любые эмоции к объекту исчезнут, и так происходит всегда, и это нормально, это ничего не стоит. Но сейчас Чайльду стыдно, страшно, хочется сохранить этот взгляд на новую вещь, это ощущение, которое мозгом почему-то автоматически закапывается в глубины подсознания, не давая понять, что же все-таки происходит. Свет фонарей долбится в одно-единственное окно, окрапляя немногочисленную мебель теплым светом. Тело ломит от бесполезых часов бодрствования и тупого сидения в кресле. Иногда Кэйа выкидывает что-то абсолютно рядовое, но по какой-то причине завораживающее, как и сейчас. Он просто встает, неприлично хрустит костяшками на пальцах, потягивается, проходит по номеру, нагибается к холодильнику с мини-баром. -Ты не против? -Что? - Аякс не отрываясь смотрит за движениями Альбериха, но не понимает, что тот хочет, но все же прилагает некоторые усилия и внимательно смотрит на дверцу холодильника, - а, да, конечно. Прости, я немного невменозный, - сквозь слова сочится смех, который вскоре заменяет вообще весь текст, непреодолимым раскатом заглушая все, от размеренной музыки до тихих мыслей. У Чайльда самая настоящая истерика. Кэйа смотрит изучающе, не понимая до конца, что происходит. Аякс дергается в неконтролируемых судорогах и даже не стремится как-то сдержать смех и накатывающие слезы. Ему и вправду смешно от медленного понимания того, что происходит с ним в данный момент, почему он любым способом заставит труппу остаться в этом проклятом городе с парой занятных достопримечательностей еще хотя бы на неделю. Грубая кожа лица постепенно мокнет от пресных слез, поочередно скатывающихся по щекам. Воздух в легких кончается, ребра как будто срастаются друг с другом, а душа, вместо обычного "вылетает из тела" забивается глубоко внутрь, концентрируется на ощущениях. Тарталья хочет сорвать с себя скальп, но вместо этого просто зарывается рукой в волосы и стискивает, что есть силы, а потом опадает на кровать обездвиженный. Альберих смачно потягивает из мини-бутылки коньяк. Страх перед актером испарился вовсе, будто его и не было. Сейчас Аякс, валяющийся на кровати с тяжелым дыханием и холодным потом на лбу - не более, чем уставший тигр в клетке, ни в коем случае не способный достать укротителя, который все еще ходит по охуенно тонкому льду. Так и не скажешь, и он сам не скажет, но этот вечер Кэйю приводит в восторг. Ему нравится, что он перестает злиться на Аякса так же спонтанно, как и начинает. Нравится, что все как-то хаотично, непонятно, недосказанно. Нравится даже то, что, кажется, только бесит. Чайльда мутит, мутит сильно. Вскакивает с кровати. Как-то сломя ноги бежит в ванную, роняя с тумбы лампу. Обнимая фаянсовый бочонок, выплевывает будто собственные органы, перемешанные с кровью и слюной. Кинематографическая часть вечера проходит; проблевавшись, Аякс кое-как умывается и опирается на стеклянную дверцу душевой кабинки. Альбериху забавно смотреть на это действие - ах, воспоминания, молодость, пятнадцать лет, первая алкогольная интоксикация! У Аякса померкшие глаза, а у Кэйи снова кровь из носа. Наспех отмыв немногочисленный поток красной густоты, очень уж быстро остановившийся, он садится напротив, к стене. Алкоголь прекрасно дает о себе знать: голова на плечах мечется из стороны в сторону, пытаясь найти удобное положение, во рту стоит какой-то неприятный привкус. Они сидят друг напротив друга фактически обнаженные, расслабленные. Для обоих их состояние далеко не впервые, но Кэйа как будто перестал чувствовать стыд за себя, который преследует его вместе с алкоголем, уже, кажется, текущим по венам, а Чайльд наоборот, частенько появляющийся при людях в таком или немного другом состоянии, хочет сбежать, закрыться, перестать существовать, но смиряется невидимым кнутом укротителя, остается на месте, закапывает стыд глубоко-глубоко, остается собой. К сожалению, он настолько врос в подобного рода опьянение, что это все же стало его сущностью. Обычно он расслаблен, спокоен, весел; но внутри заключен злой дворовый пес. "Мой малыш, он любит долбить, он типа дятла Он долбит то, что долбится, и то, что нет, падла Он тратит мой кэш на блядей, порошки и тачки Я кручусь, чтоб он икрой блевал на карачках Мой карапуз, он любит делать девочкам абьюз Он грязный, он ловко хватает за сиськи всех муз Он славный, он чистая душа, он ночная росинка Весь мир — это дивный ковёр, и он в нём ворсинка Он такой у меня озорной, как Бэмби под метом Что-то не так? Он ебошит тяжёлым предметом А что-то не так почти всегда — чаще, чем хочется" Руки Кэйи расслаблено опадают на пол, плечи немного опускаются, сгорбливаются. Засыпает он всегда быстро, без мыслей и рефлексий. Чайльд смотрит внимательно, долго. Такое ощущение, что по весу Альберих для него как пушинка. Пушинка уже лежит среди расфуфыренных подушек в блаженном неведении с раскинутыми руками. Должно быть, Аякс сейчас выглядит, как какой-то маньяк, сидя на краю со скрещенными ногами и совершенно не моргая. Ночные фонари все никак не отключатся и не перегорят, поэтому оранжевый свет все падает, нежно накрывая спящее лицо. У Альбериха невероятно красивая кожа, и Тарталья тыльной стороной ладони проводит по ней, едва прикасаясь, заныривает под сухие бинты, растягивает и снимает с головы совсем. Он не понимает, почему Кэйа прячет такую красоту под повязкой. Ресницы аномально белые, густые и длинные, а сейчас, когда оба глаза закрыты, правый выглядит максимально естественно. Подушечками аккуратно, не дыша, проводит по волоскам, парализованному веку. Красота, невероятная красота. Чайльд уставше приземляется в рядом стоящее кресло, выпивает стакан воды и засыпает сам - на удивление быстро, спокойно и надолго.