Отвращение к апельсинам

Зеркало на ощупь будто мягкое, Кэйа понимает это, прощупывая его поверхность после вычищенных дорожек. Аккуратно скребет ногтем, чтобы убедиться в своей догадке. Откладывает в сторону, нервно озираясь по сторонам, будто оказался на улице. От едва заметно осевших внутри частиц хочется чихнуть, но Альберих почему-то сдерживается, глупо морщась, и проглатывает невышедший воздух обратно. Во взгляде Чайльда промежуточное безразличие: уже пропал блеск предвкушения, но мозг еще не успел сориентироваться и переключиться на полученное вещество, поэтому голубые глаза тяжелеют с каждой секундой, смотря в щель меж штор. Он скребет мизинцем эмаль передних зубов и пытается вслушаться в музыку, пока не обращая внимания на вжатого куда-то в угол Кэйю. Он не знает, как себя вести, как реагировать, что думать, и отчаянно пытается узнать и понять, как и кем же надо быть в этом состоянии. Голова не сидит на месте, будто плавно откручивается и улетает куда-то далеко вместе с мыслями, оставив свинцовое тело в панике и неведении. Сердце безбожно наращивает темп, оставляя легким все больше частой работы, веко сохнет само по себе, отчего Альберих усердно трет глаз. Дотянулся и до второго бы, но окончательно сознательность еще не потерял. Спустя несколько минут Аякс все же дожидается искомого и довольно выдергивает себя из потусторонних пут, сглатывает вместе со слюной остатки трезвости и утирает нос тыльной стороной руки несколько раз к ряду, пытаясь избавиться от ноющего ощущения внутри. К веществам он не придирчив, в принципе, вообще все равно у кого и что брать, главное, чтобы вмазало. Не то что бы Чайльду осточертел так внешний мир, пропали из него краски, нет, но это занятие невольно становится крепко устроившимся другом, а он и не против. Он поворачивается в сторону Кэйи. Смотрит сочувственно - сам таким был в первый свой раз. Садится на край кровати, аккуратно расталкивая локти синеволосого, и становится даже как-то немного стыдно. Альберих поднимает рассеянный взгляд, дает себе же хлесткую пощечину, естественно, только мысленно, загоняя в сознание. Сам не понимает, зачем, но продолжает, продолжает выставлять себя стойким, гордым, адекватным. Чайльд видит такое сразу, горько усмехаясь - так делали все, сбегая от первичного воздействия. Они не разрывают зрительный контакт несколько минут - Аякс смотрит сквозь глаза прямо в черепную коробку, проецирует ее содержимое в свою, раскладывает по полкам, а Кэйа прячется за зрачком, расширившимся настолько, что вот-вот выйдет за пределы радужки, затьмит капилляры, обернет целое глазное яблоко в черный и вытечет куда-то внутрь. Всего несколько минут, а Альберих уже устал, чудовищно устал от этого состояния, и сил держаться больше нет, он стискивает волосы в кулаки, мнет лицо, скрививши спину, и ему даже не стыдно, он вообще не видит человека перед собой, слышит только мысли, мысли, мысли, колоколом бьющие по извилинам, слышит себя, иглами врезается в нервы, слышит... Тарталья хватает обе его руки, несильно дергая на себя, моргает несколько раз, ловя фокус в глазах Альбериха. Тот собирается что-то сказать на загнанном выдохе, но он его перебивает: -Знаю. Слушай, забей, - Чайльд сжимает обмякшие кисти, словно для того, что бы Кэйа не убежал, - знаю. Правда знаю. Слушай. Альберих делает несколько глубоких вдохов, чтобы заглушить неприятную боль в руках, не в состоянии сформировать проблему словами. -Не думай. Ты чувствуешь то, что хочешь чувствовать. Искренне. Просто не думай. Ты никому ничего не обязан. Ты просто существуешь. Ты - это воздух, это образ воздуха, его прямое цитирование. Ляг, легче будет. Аякс отпускает Кэйю, сам падает на широкую двухместную кровать. На нем отельные тапочки и все та же одежда. Сейчас ему не нужна ни электронная сигарета, ни бокал вина, ни чьи-то там прикосновения или слова. Музыка сама уходит на второй план, оставляя уши в покое, а мозг в полудреме. Альберих повинуется совету, опускается рядом на спину, старается прокрутить несколько раз в голове сказанное Чайльдом, ухватиться за эти слова и прийти в сознание. Кэйа вновь трет лицо, нажимает на глаз, потом отбрасывает руку. Аякс на него не смотрит, но точно знает последовательность действий. На душе от этого спокойно: белоглазик тут, и всяко его ноги устали настолько, что убежать не получится, а кислород дается поступательно, медленно, пьяняще. Он дышит тяжело, вдыхая через нос и выдыхая через рот прогретый воздух, чешет то шею, то запястье, то вообще перебирает складки на покрывале, пытаясь занять себе руки. А прошло от силы минут десять. -Ты как? -Нормально, - Кэйа удивляется, как нормально звучит слово "нормально". -Пик через полчаса. Человеческий голос дарует покой. Альберих попускает метания неосознанно, погружаясь в какие-то совершенно другие рефлексии. Мир будто расслоился, а каждая последующая мысль - новая пленка, новое вторжение. А то, что существует сейчас, на самом деле - это фильм, который он смотрит и не имеет права вторгнуться. Тарталья лежит расслабленно; стыда, который в прошлый раз по непонятной причине его захватил, как и в помине не было. Он не может объяснить свое состояние и как-то описать его, не может даже понять, но принимает с радостью, растворяется, плывет по течению, как говорят сценаристы, пытающиеся косить под молодежный сленг, ловит кайф, забывая вообще обо всем, в том числе и о своих ежедневных переживаниях об этом обычном, скучном бухгалтере. Но он лежит рядом, просто лежит, и не может быть ничего лучше. Проходит тридцать минут. Внутренности у Кэйи набухают до невозможности, сдуваются обратно. Кишечник, печень, желудок, почки - все начинает дышать, отделяться. Вены наполняет вакуум, а кровь вытесняется куда-то в десны, заливается в зубы. Челюсть елозит не по своей воле. Альберих вжимает собственные ощущения в кровать, держась, держась, на самом деле уже потерявшись и смирившись. Он думает, зачем повелся на эту мимолетную злость? Змеем в райском саду Аякс точно не был - просто предложил, без заигрываний, давления, в отличие от того, первого вечера с таблеткой, когда одним своим взглядом подталкивал Кэйю к действию. Получается, в этот раз это его решение, и не просто так он сюда пришел. От этого становилось тошно, как и от любой другой признанной слабости. Самое обидное, что, судя по состоянию, оно того не стоило; Альберих проклинал себя. Чайльд это видел, и оставлять Кэйю в таком состоянии не очень хотелось. Придется много говорить, затягивать, успокаивать. Аякс закрывает глаза, готовясь к томной речи - мысли пусть и текут так, как надо, но сформулировать это в длинный монолог (или диалог, если слова помогут) довольно сложно. Он закрывает глаза; на мгновения отпускает альтруистичные беспокойства по поводу Кэйи, словно прогоняя его из комнаты, остается один. Он лежит в холодной траве, покрытой росой, кожа в окутана в конденсате. Границы раннего-раннего утра и сумерек размыты, тут вечное марево, идеальное время, идеальное состояние. Волосы намокли от влажной земли - недавно шел дождь, а на небе можно придумать радужные отблики. Не хочется говорить, не хочется захлебываться, не хочется действовать. Сердце Тартальи тут, без страха, без беспокойств, без аритмии, без денег, без сцены, есть только он и трава, трава та, которая растет на каждом газоне и в диких полях иван-чая и васильков, а не та, которую он видит еженедельно в тлеющей фольге. Это и есть его мир, мир ребенка, недолюбленного, откровенно заботящегося. Больше всего на свете Аякс боится его потерять. -Живой? - голос Чайльда разнится с его мыслями - достаточно веселый, немного даже издевающийся. -К сожалению, - Кэйа кое-как садится и утыкается в поджатые колени. Все щиты спали, оголили провода, эмоции и ощущения, - мне не нравится. -Не терпи. Найди то, что нравится. От таких безолаберных слов Альберих выходит из себя, но кроме недоумевающего взгляда в свои же колени ничего выдавить не может. -Легко сказать. -Да. Относись к проще, я же говорю. Не зацикливайся на том, что плохо. Просто почувствуй это внутри себя, как данность. Так, как это правильно. Чайльд поднимает кисть вверх, закатывая рукав бадлона. Хочет увидеть в венах свой приход - и видит. Видит в клетках кожи, ногтях, в крови. Кэйа отрывает голову от ног, смотрит на него. Голос размеренный, усмиряющий. Во взгляде нету холода, хотя может показаться наоборот, есть детское, едва заметное любопытство, есть ломаная улыбка. Синеватый свет переливается, сбивается теплым фонарным, выглядывающим из-за сдутых ветром из форточки занавесок. Аякс смотрит на невольно успокающегося Альбериха. Густые синие волосы еще не высохли, куском прилипившись к затылку. Одежда ему не мешает - почти домашняя, свободная, но приличная, а повязка, неудачно завязанная, натирает лоб и кожа спаривается внутри. Странно, такого никогда не было. А может, Кэйа просто не замечал. Снять ее и повязать поудобнее заново будет как-то странно - надо либо терпеть, даже не прикасаться, либо убрать окончательно. "Hangin' out where I don’t belong is nothing new to me I get tired and I get sick and then I lose the strength to leave I can’t handle change Nothing I do is ever good Nothing I do is ever good enough Leave me alone I wanna go home now I can’t help but repeat myself «I know it’s not your fault» Still lately I begin to shake For no reason at all" Снимает. Лежа, одной рукой, чтобы не привлекать внимания, чешет обвисшее веко, выковыривает слизь и остатки гноя. Чайльд замечает. Видно - Кэйа успокоился. Аяксу интересно, как выглядит его мир. Может быть, это его квартира, наверняка уебищная, может, любимый бар, а может и здание городского театра. Чайльду бы это понравилось. Так уж получилось, что он действительно до глубины души театральный актер, лицедей, hypocrite, поэтому почти никогда не вглядывается в толпу, в зрительный зал, существующий исключительно для поощрения того, что разражается на сцене. Тарталья не мнит себя каким-то богом, но точно знает, что он лучше, лучше, лучше - не из-за страдающей самооценки, не из-за отвращения к другим, а просто как данность. Да, есть люди - серенький планктон, партер, даже не балкон. И уже который раз его окутывает волна страха, что Кэйа был, есть и будет этим самым обычным зрителем из партера. Сложно отнести такого, как Альберих к "обычным" - может, из-за его экстравагантности в виде хотя бы закрытого глаза, может, из-за всех слоев колкой защиты, выливающихся в ощущение превосходства. Все люди вокруг тупые, бесчувственные, и никому его не понять. А сейчас он наконец-то сам себя начинает понимать. И думает, что это исключительно благодаря нынешнему состоянию. Кэйа делает несколько глубоких вдохов, не пуская улыбку на лицо. Пробует смело подвигать руками, ногами - получается без неприятных импульсов в голове. Курить не хочется. Пить тоже. И двигаться. Беспокойства действительно испарились; он все еще смотрит на Дилюка, на уже бывшую начальницу, но это не представляет совершенно никакого интереса, и от этих мыслей он избавляется. Смотрит на маленького себя - вот, в зеркале, играет с собакой и видит отражение в зеркале, видит Крепуса - и хоть бы что. Осознанные мысли в какой-то момент пробивают мозг, чуя определенный подвох, что не может быть такого облегчения с этими воспоминаниями, но снова выгоняются. Кэйа отпустил. Кэйа отпустил, все отпустил, но в подсознании будет плотно сидеть ассоциация, что сделал это именно потому, что принял, впустил в мозг прямо через нос эту мерзость, которая уже и мерзостью не кажется. Никто не знает, сколько времени прошло в таком приятном молчании, пока не завязался скудный диалог. Вроде, ни о чем - об ощущениях, и Чайльд рассказал, как они меняются с каждым разом, о любимой музыке, и Альберих признался, что помимо трушных андеграундных групп слушает еще и дикую попсу, о любимой погоде, и Аякс рассказал, как любит запах скошенной травы после дождя, похожий на арбузный, а вроде и обо всем. Альберих просто чувствует присутствие рыжего рядом, хоть в сторону его и не смотрит, и ощущает, пусть и знаком с этим человеком всего лишь жалкую неделю, какое-то до боли непонятное родство. От этого одновременно не по себе, но и невероятно легко: словно появился человек с таким же взглядом. И правда: у Чайльда был словно один "нормальный глаз", а второй видел что-то совершенно иное, взрывающееся, уму не постижимое. Как и у Кэйи. Альберих снова засыпает бесконтрольно и внезапно, расслабляя плечи и опадая на подушки. Чайльд, продолжая что-то говорить притихшим голосом, замечает не сразу, а только тогда, когда сам на грани царств. Он переворачивается на бок, смотрит на безмятежного Кэйю. У него длинная шея, немного, едва заметно искривленный после перелома нос, в обычном состоянии прямой, как стрела, и просто умопомрачительный глаз, и Аякс не устанет запечатлевать его с новых и новых точек в голове. Сил перебраться в кресло, как в прошлый раз, нет, честно нет, но смелости удостовериться в крепости сна Кэйи хватает. Чайльд кладет руку прямо на покрасневшую щеку от прилившей к голове крови, замирает, боясь даже дежурного поглаживания большим пальцем. Кажется, даже кожа не соприкоснулась: настолько он боится Кэйю вообще во всех смыслах. Особых проблем с принятием своих действий и ощущений у Аякса нет - все равно на пол, все равно даже, если интерес выбивается из привычных рамок симпатии (если вообще что-то, что когда-либо испытвал Чайльд, можно хоть как-то назвать симпатией), как сейчас. Заторможенность, безусловно, есть, и все тот же страх, но не отрицание. Он перекладывает руку на плечо, не осмеливаясь все же полноценно обнять, хоть хочется жутко, и постепенно глаза сами слипаются; он снова оказывается среди отрастающей травы под густым, но свободным небом, а его рука все еще вытянута и лежит на его щеке.