Отвращение к апельсинам

Просыпается он иначе, чем в прошлый раз - не помнит ничего вообще, а вот сон склизско вплетается в постепенно приходящий в себя мозг, оставляя передергиввющее чувство внутри. Левый глаз будто тоже покрыт молочной пленкой, Кэйа машинальными движениями пытается снять ее, даже не задумываясь о своих действиях, пока сознание кое-как утряхивается в узкие рамки черепа. В отличие от похмелья, голова совсем не болит, но к крыльям носа и коже вокруг как будто изнутри приклеены остатки снюханного, так, что каждая мышца лица просто невероятно чешется. Альберих хватает воздух ртом, хотя надобности в этом нет, поднимается на локти. Четко ощутимой боли нет, но сознание будто трещит по швам, существует совершенно отдельно от тела - у Кэйи руки ненормально поледеневшие, но ощущается это совсем обыденно. Он выпрямляет взгляд к окну, из котрого светит солнце, освещая слои плотной пыли в воздухе, будто сейчас май, а не конец осени. На душе солоноватый морской штиль, а кровь легким парусником откатывается от сосудов по всему телу. Ему нравится. Наконец видит Аякса, скрючившегося в позе эмбриона - у него спокойное лицо, из уголка рта так по-детски тянется по подбродку жидкая слюна. Дыхание в этот раз видимо ощущается, и от каждого движения простынь под ним подминается и на выдохе снова распрямляется. "Вид лица головы умиротворенный Веки закрыты по типу он спит Но сложно выспаться, да и проснуться Когда голова в пакете "Дикси" лежит" Кэйа может сейчас подобрать пальто, забрать вообще все свои следы пребывания здесь и уйти, как делает это обычно после пьянки, оставляя какую-нибудь девушку в таком же виде на кровати в холодном одиночестве. Но это не очень-то и пьянка, а Аякс не очень-то и девушка, и контекст взаимоотношений совершенно другой, и Альберих остается, снова опадая с локтей, подпирающих тушу, на спину. Он отчаянно вспоминает и думает, что же такого чрезвычайного вчера с ним произошло, что заставило сорваться таким неприятным способом. Он совершенно точно был зол и обижен - за то, что теперь носит гордый статус "безработный", но вечером все испарилось. И сейчас только намеками начинает возвращаться и тревожить мысли, но, опять же, лишь намеками. Остатки сна улетучиваются из головы, оставляя Кэйю пялится в потолок высохшими глазами. Он боится вставать, ведь наверняка при неуклюжей попытке ноги, которых он не чувствует, подведут и он упадет. Да и зачем? На перинах хорошо. Он не замечает, но граница его личности изрядно сломалась; он и на человека не похож сейчас, и печется только о собственном удобстве, уже и не задумываясь о том, как бы поступил и свалил бы в обычной манере, как бы отнекивался от вновь предложенной встречи. Бог знает, сколько еще времени проходит, пока Альбериха накрывает слоями дежавю с вечера, возвращаются остаточные ощущения. Из носа и переносицы влажные остатки размываются куда-то в горло со слюной, поднимаются в мозг, на секунду выкидывая обратно. Состояние возникает вспышками, резкими толчками выдергивая из реальности. Кэйа растворяется в пододеяльнике, подушках, в окутывающей тишине, осторожно хватая чувства, хватая возможность относительно трезво посмотреть со стороны. Может, оно все не так уж и плохо? Господи, вчера же все было так спокойно, думается Кэйе, почему же сейчас так хреново? На фоне нынешних ощущений вся вчерашняя паника испарилась вовсе, оставив только сладкое безразличие. В горло незаметно пробралась засуха, наступающая еще с ночи, и Альберих все же тихо поднимается, стараясь не разбудить скрюченного в помятой одежде Чайльда. Кэйа не знает, но для актера такой крепкий сон - чудо. Не просто бессознательные судороги или пропадание в полукоме, а человеческий сон. Его рука поджата, вовремя убранная с плеча, ноги стремятся замкнуть телесный круг с грудной клеткой. И лицо, переставшее быть звериным, ставшее вновь детским. Альберих поднимает из памяти прошлый раз, когда видел этого человека в состоянии аффекта, невольно сравнивает. Может, ситуация видится совершенно по-другому, потому что он и сам был вовлечен и избавлен от привычного воздействия спирта, обернут в тот же кокон, что и Аякс. Кэйа по старой привычке вспоминает про алкоголь, и, отложив пластиковую бутылку с водой, заглядывает в обновленный мини-бар. Пиво довольно дорогое, успокаивающе затекает в горло. На удивление, хмель отдает не противной горькостью, а чем-то сладким, хоть и не фильтрованное. Обычно Альберих пьет что-то подобное, зная, что вкус вовсе не из приятных, чтобы прийти в сознательность и напомнить себе, что мир на вкус не очень приторный, ровно как и пиво. С этикетки на него смотрит дядька в шляпе с большими гогглами. В какой-то момент кажется, что его борода зашевелилась в дыхании, но Кэйа благополучно списывает мимолетный глюк на красочность картинки в запоминающейся стилистике стимпанка. В животе разражаются недовольные тирады, с которыми он обычно справляется если не едой, то табаком. Альберих прикидывает риски: какова вероятность того, что тут есть датчики дыма и работают ли они. После минуты внимательного изучения номера, никаких выпуклостей в потолке не замечает, и принимает это как данность - даже в люксовом отеле особо никто и не печется о пожарной безопасности. Как бы безответственно это ни было, можно спокойно покурить, чем Кэйа и занимается, сидя на краю кровати с недопитой банкой и загоревшейся сигаретой. "Осмотрел жилище: тела нет, крови нет Всё заебончиком, чисто Это первая хорошая новость этого дня И я пригубил водки триста Приступил к осмотру головы и среза Сигареткой пугая рвоту Срез очень ровный, голова мужская "Эй, чувачелло, а кто ты?" Голод успокаивается, как и всегда; Кэйа сначала пялится в стену, увлеченно притворяется, что тумбочка и вешалка - ох, какой интересный вид, но потом сдается и пожирает взглядом Чайльда. Вроде бы, ничего такого, но именно наблюдение за спящими людьми кажется очень уж неблагородным делом. Но Альберих не спускает взгляд с подергивающегося рыжего, наблюдая, на самом деле, вовсе не за ним, а просто заострив взгляд на скомканных ломаных конечностях. Чайльд приходит в себя тягуче, медленно, с автоматической неприязнью на лице. Сигаретный дым впечатывается в кожу, залетает в нос, вытесняя такие приятные для Аякса вчерашние остатки своей серостью и бездыханностью. Он поднимается, собирает рассеянный взгляд на курящем Кэйе, и еще не пришедшая в себя голова встречает в себе поединок базового раздражения перед самовольным, обволоченным дымом мужчине и просто нечеловеческое восхищение им же. Альберих приветствует поднимающегося Чайльда улыбкой - честно сказать, при виде проснувшегося "сожителя" он в край запаниковал, совершенно не понимая, как себя вести. Нормально ли то, то он не ушел? Можно ли так спокойно улыбаться, или же держать немой траур в отрезвлении? Поблагодарить? Спросить про деньги? Просить еще? Чайльд вовсе не заметил проскользившей растерянности на лице Альбериха. Он заметил только контрастирующие друг с другом крученый табак, некрасиво расположившийся в тонких пальцах, и зияющие перекликающиеся улыбку с глазом, не прикрытом ничем, что удивительно и прекрасно. Аякс подавляет свое желание смять всю пачку Кэйи и выбросить ее - нет ничего противнее сигаретного дыма в маленьком помещении, но скоро в руках Альбериха все догорает до фильтра и он выбрасывает окурок самостоятельно. Чайльд прячет свое недовольство, дежурно тянясь за своей электронкой. Кэйа наблюдает за этим, как за цирком: ну нет же ничего изощреннее искусственного курения. В номере вновь стоит тишина; вовсе не неловкая, но вдумчивая, словно оба гадают, какое же первое слово дня окажется достаточно достойным для того, чтобы его произнести. Кэйа не знает, но неправильный и скучный выбор может ох, как расстроить Аякса. Не то что бы это на что-то повлияет, но в актере снова зародятся десятки догадок и противоречий. Альберих трет нос, несколько раз вдыхает, понимая, что вот они - отхода, и от этого физическии как-то легче не становится. Но, удивительно, психика как-то устаканивается, оставляя сознание в дзене. Чайльд приоткрывает рот в кивке, немного искривляется в знающей улыбке. -Как спалось? -Зашибенно. Тебе, вижу, тоже, - и правда - у Аякса приятные синяки, на лице вмятины от долгого лежания в одной позе, и довольный взгляд. Он подскакивает с места, распахивает окно, даже, кажется, рукой подгоняя густой дым наружу. Кэйа немного подергивается. -Извини. Не сообразил. -Ничего страшного. Но тут больше не кури, - и Чайльд парадоксально затягивается химозным айкосом. Стик, кажется, бирюзовый, и Альберих в непонимании водит глзами за фильтром, а во взгляде Аякса заигрывает веселье, - хочешь попробовать? -Тьфу, нет, конечно, - Кэйа шуточно отшарахивается, а Чайльд так же шуточно пришарахивается снова. -А может, все-таки? С предыдущей моей идеей к употреблению тебе, кажется, вполне понравилось, - от этих слов Альберих мнется, и Аякс с радостью пользуется этим, выдыхая сладкий дым прямо тому в лицо. Запах, пробирающийся будто на рецепторы языка - обычный свежий ментол. Жидкая дымка пробирается сквозь ресницы, рассеивается. Может, это тоже не так уж и плохо, - кстати, может, по догону? -В смысле? Прямо так, сразу? -Извините, а как Вы думали? Это тебе только после сна легко. Сейчас пройдет минуток двадцать и все перестанет казаться таким радужным, а если повторить, станет легче. Честно говоря, даже сейчас радужным мало что казалось, и Кэйа ужаснулся, представив реальные последствия в обозримом будущем. Сейчас он мог стоять на ногах, членораздельно говорить, а что будет через эти загадочные двадцать минуток с учетом того, что в мозг уже ползут какие-то неприятные импульсы? -Короче, коли не догонишься, будет тяжеловато, особенно для первого раза. Лучше сразу ебнуть организм тяжело и надолго, чтобы потом было легче. Потом. -Но я ни в коем случае не заставляю. Можно и пострадать спокойно. Ты никуда не торопишься? -Не-а. И в ближайшии недели, думаю, тоже. И идти некуда. Драматично, правда? - Кэйа посмеивается, оценивая варианты развития событий, - а ваш театр? Остаетесь? Выступаете? -Ага. Видимо, даже надолго, с таким-то успешным охватом. И очень уж наша худрук симпатизирует здешним. Аякс что-то тыкает на стационарном телефоне, откидывается в кресле, продолжая втягивать ментоловый пресный табак. Кэйа довольно выдыхает, понимая, что рыжий дернул кнопку, вызывающую обслуживающий персонал, который в это время может только принести завтрак. И правда: через те самые жалкие двадцать минут каких-то дурацких бессмысленных разговоров в номер без сопровождения въезжает тележка. Незаметно голова Кэйи уже начинает дурманиться в легкой неприязни, но пока затыкается опрятными нагромождениями еды. Вернувшийся после скудной сигареты голод уталяется вновь быстро, после проглоченного бутерброда и нескольких кусочков откровенно плохого сыра. Да и Чайльд, что странно, съел немного; казалось бы, аппетит у него, что надо, и Альберих был тому свидетелем. Кротко поинтересовавшись, почему же так, он получает вполне аргументированный ответ: -Курить с набитым животом - не лучшая идея. М-да, курить. Кэйю терзают мутные сомнения о том, что речь маловероятно о табаке. Так и есть: Чайльд роется в карманах сумки, доставая и разворачивая кулек. Запах резкий, напоминает сушеные вишневые листья и весеннюю грязь, вид скомканный, неопрятный, разваливающийся. Он осторожно вываливает содержимое пакетика на сложенную бумажку и откладывает в сторону, внимательно смотря на Альбериха, непринужденно допивающего кофе. -Скажи, а у тебя всегда такая заготовленная коллекция с собой? -Не представляешь, как повезло. У вас в городе просто дикий трафик, и не закупиться на подольше таким разнообразием было бы преступлением. Альберих задумывается, сколько еще таких очевидных вещей не знает о своем городе. На улице начинает накрапывать ненавязчивый дождь; с каждой минутой усиливается, пуская косые струи прямо в окна. В отеле совсем немного этажей, но даже этот, вроде, последний, кажется ужасно приземленным, будто лужи скапливаются прямо тут, а само помещение вообще чуть ниже уровня тротуара. Погода за минуту загоняет всех людей в дома, затягивает небо сном, словно вовсе не день, а послесумеречное спокойствие. Чайльд откладывает черную компактную трубку с листочком на стол, смотрит на Кэйю. В глазах сквозит знание: "Я не заставляю, но с этим тоже будет легче". Тело начинает сводить, зубы истошно болеть от многочисленных вчерашних терок челюстью, и в мысли многочисленно вбивается "зачем, зачем, зачем". У Тартальи снова опленяющие монологи, подкупающие красочными эпитетами, обещаниями, что вот-вот будет легче. Альберих ни на секунду не сомневается, что Аякс чувствует то же самое, противное и тошнотоворное в качестве последствий, так почему же не останавливается? Чайльд не дожидается членораздельного и внятного ответа - и начинает свой очередной ритуал, укладывая уже продырявленную фольгу в форменную трубку. Разрывает небольшой комок размером с ноготь большого пальца на мелкие куски, утрамбовывает в продавленность. Тянется за зажигалкой, преодолевая ноющую боль в мышцах. Кэйа смотрит внимательно, будто запоминая, прижимает верхнюю губу к носу, на секунду вздергивает брови. Аякс уже подносит мундштук к губам, заломав зажигалку в непривычном положении, во всю подпаливая содержимое подгоревшего дерева. Комната заполняется резким запахом и тянущимся дымом. Звук у вдоха булькающий, и Аякс по привычке и для приличия откашливается. "Пар" рассеивается, и он видит ясный кивок: Кэйа мириться с тем физическим телесным пиздецом, что сейчас творится, не готов и надеется, что слова Чайльда действительно имеют какую-то ценность и станет лучше. Прикладывается к носику трубки он аккуратно, а вот вдыхает резко и слишком много, отворачиваясь в сторону и откашливая неумолимо втекающий в легкие дым. -Только не говори, что ты и не дул никогда. В ответ Альберих отрицательно мотает головой, щуря глаза и забирая остатки выдохов из трубки. -В таком случае, прошу меня простить - для первого опыта количество можно совсем немного охаректиризовать, как перебор. Кэйа удивляется такому сложносоставленному предложению. А Тарталья по-другому и не может: с каждым вдохом такого особенного дыма место в теле и легких заканчивается, и срочно нужно выплеснуть абсолютно все существующие слова. Альберих отворачивается куда-то в сторону. И чувствует, насколько все ярче и быстрее вчерашнего, насколько неосмысленно, штурмующе, правильно. Дыхание выравнивается через пару циклов, оставляя довольное тело в спокойствии - и правда, то, что Аякс сказал, свершилось, поспешно убирая все загоны и неприязнь. Тело вообще не ощущается, но по-другому, не так, как ночью. Кэйа мечется руками по воздуху, пытаясь найти удобное положение сидя на кровати без опоры для спины, перебирается на стул напротив затихшего Чайльда, находит приятное место для кисти на руке, потирая правый глаз. Надо же, отсутствие повязки полностью ушло на второй план. Начинается оживленный диалог, и Кэйа прибывает в полном восторге, понимая, что сознанием абсолютно все слова пропускает мимо ушей, но каким-то невообразимым способом слышит абсолютно все и вникает в каждое предложение. Он узнает, почему бармен тогда сказал "г-н Чайльд", что вообще за прозвище и почему так, узнает, как много раз театр был на грани распада из-за расходящихся представлений о постановке, об эксцентричной главе всего этого "цирка", как выразился сам Аякс. А рыжий мельком выуживает мимолетные мысли Альбериха о собственном брате и короткие рассуждения о жизни. И, чего уж тут, все, сказанное Кэйей, его радует и приоткрывает завесу сотен образов и сложных механизмов. Может, он действительно не очень-то и прост, чего так страстно хотелось бы Тарталье. Но, как бы прекрасен ни был этот акт представления, кулисы понемногу выкатывают все самое грязное, и Альберих бессознательно меркнет в легком смехе. Он ничем не спровоцирован, не вызван; но с каждым предыханием усиливается, учащается, и вскоре мужчина чуть ли не валится со стула без возможности успокоиться. Это отличается от недавной истерики Аякса - действием, симптомами и тем, что ее вызвало. Сатива легка, но не отпускает долго, и ее перезвоны отдаются в гландах почти заразительным смехом, чему Кэйа и поддается, смягчаясь в руках плетеного стула. Тело неприятно потеет от ускоренного пульса и частого дыхания, которое он пытается восстановить так жадно после минут бессознательности. Сколько же времени прошло, пока он валялся в смехе и собственных мыслях? От такого меняющегося состояния Аякс сам невольно похихикивает - но, в отличии от одноглазого, приспособлен к контролю больше. Невероятно хочется смыть с себя все плохое, оседающее на плечах грузом осуждения, и оставить только легкость, оставить навсегда. Кэйа неразборчиво сообщает это, не надеясь ни на какую реакцию, просто выбрасывает в воздух, но Аякс встречает предложение с понимающим энтузиазмом. -Так иди. -Ах, уже выгоняете? - Альберих плавно возвращается ко всем своим привычным тропам, искренне, тем не менее, не понимая, куда ему предлагают идти. -В душ, товарищ. Я знаю, как противно держать эту истерическую тяжесть. Кэйа хватает поразительную точность в словах рыжего - истерическая тяжесть. И сбрасывает снова свои обычные действия, думая о собственном комфорте, и действительно идет, молча улыбнувшись и поблагодарив за такую возможность. А Чайльд уже за несколько секунд успевает себя коротко возненавидеть за такую опрометчивость. "Ну же, вот сейчас подумает, узнает, что ты гребаный извращенец, и свалит под звон колоколов". И, вроде, даже не очень осознает, что его предложение с радостью приняли до того момента, как защелкивается нехитрый замок хлипкой двери. Как же хорошо, что она наполовину стеклянная. Чайльд расслаблен, и, боже, честно, у него нету сил строить из себя какого-то там порядочного, и пусть он старательно отводит взгляд от двери, в голове совершенно непроизвольно всплывают четкие образы, как именно однотонная рубашка скользит вниз со всеми расстегнутыми пуговицами, как бляшка ремня стукается о пуговицу, когда Кэйа сам ее расстегивает, как брюки, смешиваясь в одну тряпку с бельем, опадают на кафель без надобности, как немного искривленная стопа ложится на керамическую отбеленную поверхность ванны, и как в молочном белом растворяется темная кожа, распариваемая теплой водой. Пар заполняет комнату быстро, и сквозь заблюренное стекло, наполовну прозрачную занавеску. Тарталья видит, как синие волосы взаимодействуют со струями и прилипают к спине, видит, как человек внутри неловко вертится, то убирая шевелюру, то подставляя воде. Кэйа немного потерян: вода из насадки теряет на секунду приобретенное ощущение летнего дождя, прерващаясь в кипяток из чайника, коим он заваривает лапшу из пластикового пакета. Потом становится конденсатом на крыше автомобиля и грубой коже ног, потом вообще слюной изо рта какой-нибудь там девушки. Альберих принимает абсолютно все формы воды, которую ему предоставляют трубы: и растворяется в ней, не спуская рук со смесителя. Температура в запаренной комнате скачет,давя разницей на артерии - Кэйе нравится. Поток невыносимо горячеет, и он без ожоговых всхлипов убавляет градус, снова вертит красную пимпочку. Сколько времени проходит после таких махинаций - представить невозможно, и Чайльд выпригивает из своего собственного непостижимого ада и рая одновременно ровно тогда, когда прекращается шум воды и силует выскальзывает из той части комнаты, где располагается непосредственно ванна. По размашистым движениям можно угадать, что он обтирается аккуратно сложенным полотенцем, облачается в такую тяжелую - забавно, для обоих тяжелую и неприятную - одежду и впархивает в основную комнату. У Аякса воодушевленный взгляд. Альберих довольно потягивается. Обычно душ немного вотрезвляет, но, видимо, в этот раз высокая температура дала совершенно противоположный эффект. -Благодарю за такую прекрасную возможность, - тянет он довольно, как кот, опускается на кровтать, пользуясь ей снова, как стулом. Чайльд не двигается с места. -Все для дорогих гостей. Внезапно по ушам бьет ужасающая тишина, и Аякс вспоминает, как невыносимо жить без музыки. Еще минуту назад музыкой служили ласкающие слух звуки бьющейся о кожу воды, но, к сожалению, сие прекрасное выступление закончилось, и срочно, срочно нужен фон, пока звон, проходящий железными путями от одного уха к другому, не заполнил вообще все. Чайльд подхватывает колонку, соединяя коротким проводом с телефоном, изнывая в предвкушении заходит в приложение. Кэйа нагло перехватывает телефон немного трясущимися руками, с безобидным видом добавляя: -Позволите? -Разумеется. Крайне интересно твое настроение на этот счет, - Альберих вновь удивительно меткому слову - настроение на этот счет... и включает именно то, что нужно, так приятно удовлетворяя Чайльда одним своим выбором. Каждая нота вплетается просто фантастически, проезжается по каждому доступному узлу и нервам, проходит через все тело вместо крови. Кэйа даже не задумывается о тексте, пропуская через себя лишь первобытные вибрации, но слова бессознательно отпечатываются на каждом покачивающемся движении. "However big I ever feel It's never enough Whatever I do to make it real It's never enough In any way I try to speak It's never enough, never enough However much I try to speak It's never enough" Правое веко закрывается полностью вместе с левым, выпуская остатки застывших капель. Одна, вторая - они выглядят как слезы, неумолимо катящиеся по щекам. Тарталья хочет эти слезы слизнуть, стереть, никогда больше не видеть, пусть они даже ненастоящие, и это видно, но хочется забрать, заставить их исчезнуть. И Аякс убирает, знатно затормозив плавно двигающегося в полубредовом полутанце Альбериха, смахивает пальцем, вжимая в скулу, и даже те капли, упавшие еще в душе на губы, тоже убирает, своими. Действует безрассудно, и рад этому: губы Кэйи ровно такие же, какими он их представлял, с неубираемым алкогольным дурманом. Хочется схватить его запястья, повалить на кровать и взять прямо так, и неважно, будет ли это одобрено или порицаемо, но слишком время затягивается, стирает границы движений. Чайльд целует и все никак не может оторваться, вплетает даже язык, насильно раздвигая напором чужую челюсть, удерживает лицо ладонью, не смотря на сообразившего хоть что-то Альбериха, неумолимо отсраняющегося дальше. Тарталье хочется застыть в поцелуе навечно и в то же время проклясть себя за то, что это было слишком опрометчиво, рано, бездарно, бесцельно и капризно. Кэйа смотрит даже не непонимающе, а перепуганно, с отвращением, с перекошенным ртом и все так же едва трясущимися руками. И в лице появляется жуткая обида. Хочется плюнуть ядом в голову, бить, мутузить от настигшего отчаяния и все же непонимания, душить, кричать от собственной беспомощности. Но Кэйа молчит - и молча уходит, не дождавшись ни объяснений, ни извинений, а Аякс не может предоставить ни то, ни другое. И, конечно, хорошо трагично рефлексировать о собственной глупости, раз за разом прокручивая и ощущая мимолетную мягкость языка, упирающегося дыхания и такую острую, совершенно нереальную близость, но и позволить всем своим паутинам разрушиться так быстро он не готов. Выбегает из номера с некоторым отрывом - может, в минуту, а может, и в десять, тупым затуманенным взглядом сканируя коридор. "Тупая марихуана, тупые порошки, тупой отель, тупой я, тупой он" - мысли у них иронично синхронизируются, а мозги молят о пощаде - ведь еще минуты назад было до одурения спокойно. Кэйа не помнит, как оказывается на улице, и куда идет - тоже. Все факторы все же делают свое дело, и он успокаивается; сил на раздражение нету, на злость - тем более, господи, да и чего тут злиться-то? Ну пидор и пидор, не впервые. Но как-то все равно не очень. Тело после горячего воздействия воды все же безбожно размокло, а влажный язык - еще и чужой, понимаете ли - совершенно выбил из колеи. Альберих думает, как бы так изящно забыть, цепочка логических мыслей приводит к да-авнему спасению в виде алкоголя, но ах и ох, все приличные заведения днем закрыты. Все превращается в какую-то карикатурную трагедию: дождь хлещет по щекам, разогнав по домам абсолютно всех, кроме него, идти домой стыдно, с учетом того, что это и не дом вовсе, а используемое исключительно как ночлег помещение, за которое теперь даже платить нечем. Альберих злится своей же опрометчивости и наивности, Аякс - медлительности. Где же, где же этот силуэт?