Отвращение к апельсинам

В голове неприятный дурман от монотонно бьющегося об асфальт дождя. Вокруг совсем мало луж: по неровным тротуарам все почти моментально стекает в водостоки, утыканные параллельно. Вода, вода, ее так ужасно много, из-за нее так душно, и в городе все равно жарко, не смотря на осень, и все испаряется в плотный воздух, забивающий легкие, из которых все никак не может исчезнуть тягучий дым, вбивающийся в мозг с каждым вдохом. Даже взгляд сконцентрировать сложно, что уж говорить о теле, которое перестает себя обманывать, мокнет, ноет и слабеет с каждым сопротивляющимся движением. Аякс никогда не был так сильно рад потере чьего-то сознания. *** Доделывать очередной заказ просто невыносимо. Правки, новые параграфы, допольнительный груз и ужасно противный заказчик. Дилюк берется вообще за любую работу, что предлагают. Чаще всего - редактуру или перевод каких-то непосильно скучных текстов. Медицинские рецепты, статьи в дешевые журналы, блоги подростков с смешным количеством абсурдных ошибок - Рейгнвиндр не вникает ни в один из них, машинально прокручивая и фильтруя слова и предложения в голове, так же машинально выплевывая материал на ноутбук. Нужнее всего выполнять работу хорошо, не пропускать ни ошибки, исправлять найденные, отдавать все в срок и быть всегда бесприкословным мастером в сарафанном радио. Не допускать ни поблажки, замечать каждый нужный апостроф и штудировать различия дефисов и тире. Время в работе не замечается; отвлекаться нельзя. Сколько уже Кэйи нет дома? Бог знает. Бог знает, вот пусть сам и разбирается. Как же ужасно быть человеком. Как же ужасно быть собой - думает Дилюк, при этом как-то совсем не вдумываясь - и так легко падать на эмоции. Противоречить самому себе. Понимать это, но не быть в состоянии определиться. Не понимать, что же именно не так, не быть способным разобрать собственные волнения в подробную осознанность из маячащего на краю мозга ощущения. Все не так плохо: вроде, даже суток еще не прошло с ухода. Всяко где-то напился за чужой счет и сейчас либо в отключке, либо оправдывается перед рогатым бойфрендом какой-нибудь цацы. Отчасти, конечно, правда: он очень даже в отключке, но оправдываться, должно быть, будут уже перед ним. *** "Господи, Аякс, просто скажи, что ты ко всем лезешь от травы - это, как бы, правда - и какой же ты тупой". Чайльд не меньший комок нервов и эмоций. Меньше в нем, может, адекватности, постоянства - и вот гадай, что лучше: Рейгнвиндровская агрессивная прямота, до тошноты тупая, или же подкупающая извилистость дурящего, обаятельного Тартальи, тоже доводящего до тошноты, но поступательно, после осознания, понимания. Сравнение рыжей бестии, собственно, с бестией, спорно и неочевидно. Да, Чайльд своевольный, взбалмошный, свободный. И, может, даже немного первобытный, и первобытность эта не врожденная, а приобретенная, приобретенная с такой странной работой. Определенные обстоятельства жизни складываются так, будто намеренно соскрябывают личность Аякса с его же мозга. В школе нельзя выделяться - иначе выгонят с обеспечиваемого места с поставками еды и капиталом для многодетной семьи, после школы ни в коем случае не блистать индивидуальностью в обществе - город маленький, а умудряться воровать надо. И не дай бог в театре дать собственному характеру сбить роль и играемого персонажа. И наротики (Чайльд, между прочим, это слово не любит, слишком уж оно мерзкое и какое-то отрицательное) очень помогают абстрагироваться, хоть на какое-то время его освобождая. Он одновременно свободен и неограничен в своих действиях, но связан чувстсвом долга и перед кровью, воспитавшей его, и перед двухлетней "семьей". А Кэйа ведет себя так прекрасно и опрометчиво, что сам оказывается в долгу у Аякса - пусть небольшом, держащемся исключительно на тончайших моральных нитях, но глубоко ощущаемый. И сейчас Альберих чувствует его очень остро, приходя в сознание снова на уже знакомых подушках, а не на мокрой серости улиц, где совершенно точно был какое-то неопределенное время назад. Долг - первое, о чем он думает, не успев даже полноценно очнуться. Это бесит и успокаивает, ведь из-за стремительной неосознанной сообразительности можно понять, что все равно сейчас хаотично бегать и орать от накрывающего непонимания как минимум глупо. Опять долг и такая странная ситуация. Пока глаз разлипается бесконечно долго, мозг, как всегда, рисует самые страшные сюжеты и сценарии, и Чайльд, сидящий на краю кровати в расстешгутой рубашке с закатанными почти до колен брюками, всяко радости в и без того тошнотворно красочные мысли не прибавляет. Сил у Кэйи не очень много, но он и не рвется никуда, не в состоянии даже понять, какое действие нужно воспроизвети в мозгу, чтобы, например, ногой пошевелить. Аякс сидит спиной к нему, залипая в телефон. Удивительно, как на сцене он не позволяет ни одному позвонку стоять неправильно - если, конечно, роль располагает, и как в быту хребет безбожно искривлен. Воображение успокаивается; Аякс все же человек. Чайльд выглядит потрепанным даже со спины, и Кэйе кажется, что из-под его кожи и одежды облаками выдыхается горячий пар, улетучивается в потолке и накатывает снова. Альберих пытается сообразить, сколько приблизительно времени прошло; не случилось ли чего, и дышит максимально размеренно. Тело крючит даже немного приятно - будто проворачивается зигзагами, рисуется густыми плавными мазками, но все равно не по себе, и каждое взаимодействие хоть с каким-то нервом отдает в голову. Спустя какое-то время - а прошло минуты две - Кэйа понимает, что, слава богу, пар ему не чудится и от Чайльда действительно клубами валит горячим воздухом (видимо, после душа) и перемешивается с ментоловыми нотами электронки. Это радует - ощущения даже от мимолетных галлюцинаций тогда, на работе, были ох, какие неприятные и Альберих сомневается, что еще раз готов отречься от веры глазам. Глазу, конечно, ежели быть точнее. Спустя время он все же решается подать голос - правда, получается плохо, потому что сформулировать фразу он не успевает, и на выходе появляется какой-то сплющенный комок, отдаленно напоминающий несколько существующих слов одновременно. Чайльд поворачивается молниеносно, и Альберих видит именно Тарталью: со стебущейся улыбкой, но раслабленными мышцами - ему даже не понадобилось секунды, чтобы понять, какое лицо нужно делать. Кэйю это подбешивает, потому что он четко видит различие между Аяксом настоящим, объебанным, хищно-беззащитным, помнит, как это парадоксальное явление проявляется (помнит взгляд, позу для сна, помнит это на своих губах, и сейчас понимает, насколько по-Аяксовски это было) и Аяксом вот таким, Аяксом Тартальей, тоже по-определенному настоящему и привычному. Кэйа понимает, что на Чайльда не бесится - но обижается жутко, и на себя тоже, потому что, видимо, на мужиков он накладывает какой-то аффект, рушаший нормальные взаимоотношения к хуям. Он хорошо помнит прошлый подобный раз - к нему даже целоваться не лезли, но говорили очень много. И пили много - не от отчаяния, а спокойно, потому что привычка. А Кэйа, как трус последний, после этого исчез, и исчез надолго, и объявился вот только несколько дней назад, пьяный и с разбитым носом. И теперь должен ему, должен, хотя так не хотелось видеть эту предательскую рожу, которую когда-то можно было звать другом, видя в глазах абсолютно то же самое, что и тогда. Альберих не дурак, и даже, вроде бы, не скотина, но на каком-то животном бессознательном уровне ужасно противно, и разбираться в дополнительных причинах этого чувства неприязни совсем не хочется. Дайнслейф пить перестал ровно после того, как Кэйа подло и бесповоротно исчез из его жизни. Он не корил себя за опрометчивость и даже некую пылкость, но по-своему обидно тоже было. А когда Альберих припал к порогу квартиры, несколько лет назад представляющей из себя довольно культурный притон для разного рода высокоинтеллектуальной (и не очень) алкашни, на душе заскребли кошки. Сам блондин успел пересовершенствоваться несколько раз, перефразировать собственные мысли, жизнь, а в Кэйе не изменилось вообще ничего. И самое страшное, что Дайнслейф смог это понять по недолгим минутам максимально простого, замкнутого разговора. Кэйа знал, что Дайн его впустит, что он наверняка не поменял своего отношения, но не воспользовался гадко такой привилегией, а честно выменял на долг. Дайнслейф помнит, как влюбился; когда именно на коже оседало это выскальзывающее ощущение, такое же, как и сам Кэйа, переодически исчезающий между пьянками, качуя между бабами и их квартирами. Помнит, как влюбился в то, как тот запросто мог появится в чужой одежде - конечно же, женской - и не вернуть ее, в аристократично формирующиеся фразы, звучавшие просто потрясающе, даже если говорились в бреду или с неправильными ударениями, и даже немного в то, как Кэйа блевал, скрючившись, в каком-то туалете. Альберих помнит, как нашел друга и помнит, как готов был в истерику впасть и растерзать абсолютно все, когда этого друга потерял. Естественно, драмы было напущено им очень много, но от того, насколько было противно и ужасно все это слышать, сводило челюсть и чеканились совершенно разные мысли. Короче говоря, никогда такого не было и вот опять. Чайльд спрашивает о самочувствии, Кэйа отвечает спокойно с положительным окрасом, хотя и представляет, как безумно сложно двигаться. Волнами в скомканную черепную коробку грядут думы: снова скрюченная обида и непонимание. В тот раз Дайну хотя бы потребовался аж год на формирование нормального общения, не ограничивающегося выпивкой, а тут гребаная неделя. Неделя, неполноценная, за которую Кэйа успел так расслабиться, так прижиться, на ровном, причем, месте, что даже такая, казалось бы, рядовая ситуация, свершенная в полунеадеквате предательски болезненно бьет по сердцу, и, боже, он честно понимает, насколько это глупо и абсурдно, и он может просто встать и уйти, забив на какой-то там выдавленный из пальца "долг". Но не уходит - ждет. Объяснения, наверное, я не знаю. С девушками такого нет. С девушками легко, неинтересно, не обидно, сложно за что-то зацепиться, сдружиться, влюбиться. Чайльд в принципе людей не очень любит. Особенно тех, с кем разок нюхнул да потрахался - они, как правило, очень уж такое себе. И дело уже даже не в возможности поговорить по-настощему, о чем-то не таком мерзком, как все остальное, или же наоборот, мерзким настолько, что смотреть невозможно, а в поведении и мыслях человека, и если оно правильное, то на уровень образования можно и закрыть глаза. Аякс поглощает абсолютно все, часами может сидеть (или мог когда-то) над репликами живописных композиций, разбирая каждый едва различимый мазок, пытаясь понять его значение. Быть может, в Тарталье не заложено понимание высоких вещей - не в том мире он рос, не теми людьми воспитывался. Быть может, каждую свою мысль он выгрызал из деревянного мозга сам, не слушая никого и ничего, додумываясь до всего самостоятельно. Быть может, он на сцене как влитой в любой роли потому, что свой мозг тоже постоянно обманывает, выдумывая поразительные новые взгляды. Кэйа бесит. Себя тоже, ужасно, сейчас, потому что мысли сплелись в комок, растерянно поврезались в стенки головы, потому что ничего не хочется, все лень, какого-то хуя совершенно нету стимула уходить, хочется перестать мусолить такую короткую глупость в голове, закрыть на это глаза и говорить с Аяксом про Альтмана, про прозвища, про любимый шоколад, сплошным водопадом вываливать ощущения, вернуться к тому пьяному спокойствию, ничего не искать и не подбирать. Аякс бесит. Только себя, непонимающего, извивающегося. Аякс ужасно, ужасно боится каждого действия и их изворотливость, хоть и предугадать их можно. Аякс боится: это все ненормально. Вот Кэйа сейчас отдышится, встанет и уйдет, такой необычный, ура, непростой, правильный - это все для себя рыжий ответил сам в определенный момент. Все как в дешевой мелодраме - Кэйа не такой, как все остальные, он по-другому двигает руками, по-другому дышит. Еще несколько дней назад Чайльд боялся, что если сделает что-то не то, то в его глазах из Кэйи пропадет эта необычность, выражающаяся довольно попсово, дешево. Сейчас боится, что ничего не успеет. Именно поэтому на гастролях активно рекомендуют сидеть где-нибудь в одиночестве и дрочить сценарий до совершенства - слишком мало времени на социальные взаимодействия. Кэйа устает думать; падает до низменных ощущений, слова формируются глотке сами по себе. Не прерывая длительного зрительного контакта, трет многозначительно нос. -Хочу еще. В этот же момент Альберих слышит, должно сказать, едва разборчивое "не уходите", делая вид, что пропустил сей тревожный звоночек мимо ушей. Уйти хочется исключительно из чувства протеста.