Отвращение к апельсинам

Чайльд прекрасно понимает смысл фразы, а свою забывает так же, как и Кэйа. -Хоти. Зашибись устроился - только в сознание пришел, - реплика звучит упрекающе, но беззлобно. Вообще, его дело - предложить, а если человек не в состоянии принимать - не немой, откажется. Чайльд практически не следит за состоянием других людей, но не может не удержать от порывистости решения. -Не нужно, чтобы ты тут с инфарктом валялся, - Аякс ненадолго поворачивается в сторону, затягиваясь влажным мятным дымом. -Тогда я пойду. Чайльд не поворачивается, пока Кэйа пожимает плечами, находит свои промокшие ботинки, приставленные к батарее, натягивает плащ, висящий на двери так, чтобы сушился быстрее, натягивает повязку, найденную в кармане брюк, подходит к двери. И только когда он поворачивается сам, Аякс смотрит в упор с рассеянным непониманием. -Ты че... правда пошел? -Правда, - Кэйа рад, что находит в себе силы на смех, и охотно выплескивает его наружу, - а чего же еще? Чайльд знатно тормозит, теряясь в ответах. Ничего объективного придумать не может - все разговоры вытекли вместе с алкоголем, а совместный трип прошел восхитительно, но, увы, так уж всегда складывается, что самые лучшие проходят единично, а лица участвующих людей стираются в памяти из-за отсутствия вообще какого-либо повторного контакта. Забывать лицо Кэйи не хочется. Может, на Аякса до сих пор влияло принятое ранее, а может, это специфика Альбериха, душащая мысли и слова, но Чайльд не может сформировать своего обычного хитрого замечания, отдающего легким манипуляторством, завернутого так, что Кэйа бы наверняка остался, и вместо этого невнятно кивает, мямля что-то про пожелания и возвращение. Когда дверь захлопывается, Чайльд бессмысленно пялится в одну точку. Как же все плохо. Тарталья смакует каждую драму в своей жизни так, будто ничего другого никогда не происходило и ничего ярче в его жизни больше никогда не будет. Каждый раз он разбирает ситуацию, какой бы она не была, на драматургические тропы, представляет, какими бы метафорами и декорациями представлялось бы перед зрителями. Он знает, что по-настоящему его мало что тревожит, но получает искренне удовольствие, когда создает совершенно новую картину вместе с кем-нибудь, таким же отчаянным драматургом (или же кукловодом для самого себя), упивается каждым действием, репликой, оставляет такие незначительные, но яркие отпечатки в чьей-то истории добровольно, вне сцены. Некоторые такого не выдерживают - кто ж знал, что эта постановка может работать только в сторону Чайльда! - и гниют среди того самого мира, такого закрытого, вроде, но охотно пожирающего всяк туда вошедшего. Но об этом Аякс уже не думает, воспаривший над этим всем, над этой грязной червивой болью, удовлетворенный этюдом. Сейчас чувствует, что все не по сценарию. Хорошо. А Кэйа в этот мир вступать отказывается, хотя Аякс знает, что он справится, не сгниет, будет видеть только высокую траву и пресную росу, совсем не обращая внимание на рыхлую, а местами каменистую, землю. И даже не смотря на то, что он поддался аж несколько раз на сладкие уговоры Чайльда, не смотря на то, что он откликается на совершенно глупые цепи, все равно не попадается. Ускальзывает очень вовремя, исчезает, растворяется где-то вдалеке. Чайльд жмется, комкается, как кусок газеты, смотрит вслед, совершенно обескураженный и просто не понимающий, что же делать. Что же делать, как говорить, как взаимодействовать. Кэйа оседает на легких своими идиотскими сигаретами, смехом, робкостью, но тихой уверенностью, телодвижениями, каждым тяжелым взмахом едва двигающегося правого глаза сбивает с ног. Аякс скукоживается на постели в панике, с бьющимся сердцем, бьющимся то ли от настигающих везде мыслей о Альберихе, то ли от десятков, если не сотен, сердечных болезней, сокращающих мышцы до абстрактных дырок в тромбах и в них же скоплениях. Кэйа неспешно выходит из отеля, зная - в этот раз Чайльд за ним не побежит. Не думает - просто знает. На душе неприятная тяжесть, ощущающаяся физически. Она уже не раз посещала его, особенно в разы многочисленных ссор вообще с кем попало - бывало, даже после вздора в какой-нибудь очереди в магазине, или после потасовки на ровном в месте в пабе. Точнее, тяжесть сама по себе ощущается совершенно по-новому, но ее можно отдаленно отнести к чему-то подобному. Зацикливаться на этом не хочется, и Альберих натягивает до сих пор мокрое пальто сильнее, плутая по знакомым улицам, которые уже никогда от него не отрекутся, куда-то в сторону квартиры. Идти туда до сих пор не очень хочется, и он виляет по самым открыточным улицам и местам, а потом резко заворачивает в забытые и забитые переулки, слегка изогнутые и разноуровневые в индустриальном строении. Дождь прекратился. Стены не сжимают, не давят, противореча узким улицам. Вполне возможно, что сейчас из-за угла выскочит какой-нибудь психически неуравновешенный и пырнет Кэйю в бочину, или просто толпа гопников найдет, к чему в его внешнем виде придраться, или вообще внезапно обрушится град пуль в бандитской разборке, но ничего из этого не случается, и он идет дальше, вглядываясь в каждую бессмысленную деталь мира. Это доставляет ему колоссальное удовольствие - видеть вещи, которых не видит никто, и забывать через пару дней. Он не носит с собой фотоаппарат, ибо и не преследует цели запечатлевать это надолго и нести в массы, но такое мимолетное наблюдение оттягивается приятными отголосками внутри. Оборванная страница книги, потерянная из колоды карта, перчатка, упавшая и застрявшая между плит, сережка, памятное кольцо, монетка с редкой гравировкой, кусок от провода наушников. Кто-то же это ищет, кто-то потерял. А может, и не ищет; упустил и забыл, и оно останется где-то среди домов, пожираемое городом, а потом, может быть, кто-нибудь это что-то подберет, будет хранить трофеем на полочке. Кэйе нравится быть молчаливым посредником в этом колесе, нравится хранить где-то глубоко знание о каждой такой вещи. Он задавался, конечно, вопросом "почему так нравится это делать", но ответа полноценного так и не нашел - отчасти потому, что подсознательно понимал, что таким зрением компенсирует несостоявшееся настоящее. Музыка ему не нужна: он не любит заглушать звуки города в ушах. Принимает ее вообще только на каких-нибудь массовых тусняк, но совершенно точно лезет к местному диджею, внося свою лепту в плейлист. Звуки никакой особой волнительности не производят, но Кэйа знает, как ими пользоваться, как смаковать, правильно воспринимать и чувствовать, ведь годы музыкальной грамоты даром не прошли. Сольфеджио он до сих пор помнит хорошо, и помнит, как, наверное, хотел сам играть на чем-нибудь, думал, как бы пошло ему сжимать струны скрипки или бежать по клавишам цунамического по звукам рояля. Играл только Дилюк. Кэйа не завидовал и не злился - уже тогда понимал, что это бессмысленно, да от ребенка ничего и не зависит. Вечерело, но люди все еще боялись выходить на улицу после рьяного дождя, а в смутных районах, отдаляющихся и оттягивающихся от центра, и подавно пустота развивалась равномерно. Альберих почувствовал Моисеевскую уверенность, рассекая расходящийся воздух: идти стало гораздо легче, нежели днем, а от самого неприятного осталась неостановимая докучающая дрожь и справедливая головная боль, но не колющая, как обычно, а отправляющаяся по венам вниз, зацикливается на извилинах и клетках плавающего мозга. Он видит знакомые кварталы и облегченно вздыхает. Привязанность ко всему этому отвратительному ужасает, но никуда не девается. Это и есть его жизнь, и личность Кэйи судорожно бьется внутри, хватаясь вообще за любую возможность отличиться, даже не то что бы вырваться - создать иллюзию новизны, необычности, а вот мозг понимает, что такая жизнь преследует, без преувеличений, миллионы, а то и целый миллиард, людей, и ничего плохого и экстраординарного в этом нет. Чего плохого в том, чтобы быть обычным? В квартире ужасно душно и тихо. Кэйю на секунду охватывает беспокойство из-за мысли, что Дилюк тоже поступил не очень красиво и успел спиться, но, к превеликому счастью, он просто сидит в спальне, в полной темноте и тишине, окруженный плотными справочниками из приличной домашней библиотеки, если учитывать размеры самой квартиры, с идеально прямой спиной записывая что-то в потертую тетрадь. Альберих дергает заедающий выключатель, но сам морщится от света и его неожиданной резкости и возвращает в комнату в исходный мрак. -Неужто работу нашел? -Какое у тебя своеобразное приветствие, - Кэйа отвечает как обычно легко и (как обычно) чувствует тяжелый недовольный взгляд Дилюка, который возникает, если на его вопрос не ответили, - нет, не нашел. Понимаете, времени не было. -Чего же тогда вернулся? Альберих аж скрючился, подходя к кровати. -Дилюк, пожалуйста. Мне очень плохо. Я что-нибудь придумаю, - Кэйа не врет - как только он переступил порог дома, добровольно избавляясь от свежего уличного воздуха, стало невыносимо тяжело. Его реплика не звучит как жалоба или мольба, но как факт. С ее тенью на губах он валится на кровать, удивляясь контрасту ощущений - такая легкость в голове на улице на смотря на тяжесть в ногах и такая пустая ватность внутри в помещении, заполняющая мозги. А от спокойного и все же хорошего настроения не остается вообще ничего: серотонин высосало абсолютно весь, и после бессознательного сна все вообще ничуть не лучше, и даже хуже, ибо Кэйе казалось, что все принятое уже более-менее "переварилось" и больше его не побеспокоит. Мысли тяжелеют; он устал каждый раз смотреть на Дилюка и вдалбливать себе в голову, что он на самом деле хороший, говорит все такое не со зла и вообще, "ты сам виноват во всем этом спектакле". Может, если бы хотя бы раз Рейгнвиндр не повел себя как хуйло, в театр бы Кэйа пошел не один, Дилюк бы удержал его от лишней сигареты, не надо бы было искать, у кого прикурить. И сейчас ему бы не было так хреново. Но сослагательное наклонение ни к чему хорошему не приводит, лишь к сожалениям, и Альберих мирится с состоянием, в котором находится сейчас, совершенно не видя выбора. Нельзя сказать, что Аякс застрял в его голове, но и утверждать, что его там нет, тоже нельзя. Он скорее всплывает сборниками разных образов и впечатлений, присутствует постоянно, но как ярковыраженная фигура не появляется, скачет где-то на горизонте, бесит тем, что поймать нельзя. А еще все, абсолютно все, даже самые хитровыебнутые цепочки мыслей, на создание которых способен сейчас Альберих, приводят тоже к нему. И к его влиянию, казалось бы, такому маленькому и незначительному. Кэйа ложится на кровать. Неприятно: тело слишком контрастирует по плотности и температуре с простыней. Как только Альберих скрючивается в относительно удобной позе, конечности начинает ломать с новой силой. Матрас кажется камнем. Кэйа бы хотел заснуть, но просто не может, обреченный пялиться либо в стену, либо на работающего в полной тишине Дилюка. Рейгнвиндр бесится. Бесится, потому что брат (хотя он поклялся его так не называть, причем, в первую очередь - себе) приперся опять без объяснений, денег и работы. С нездоровым видом. Уставший, хотя видно, что не делал ничего тяжелого. Взгляд не пустой, не стеклянный; но какой-то неуловимо неспокойный. Дилюк постепенно забрасывает начатую работу, закрывает пылящиеся книги и сбагривает куда-то в общую кучу. Поворачивается: симпровизированный рабочий стол как раз напротив кровати Кэйи. Тот лежит тихо, все же раскинув руки прочь из замкнутой позы. Поднимает взгляд куда-то ориентировочно в сторону красноволосого силуэта. -Ты сможешь за меня заплатить за квартиру в этом месяце? Все равно не успею ничего найти. Рейгнвиндр обводит Альбериха взглядом еще раз, вставая с места и шаркая в сторону кухни. -Потом вернешь. И посуду приличия ради помой. Какое приятное облегчение. Кэйа машинально ловит летящую в его сторону бутылку с водой. Не жадно выхлебывает все, но пьет с радостью, прекрасно понимая, что сам бы ни за что не догадался, даже если бы в горле стояла пустынная засуха. Дилюк садится на соседнюю кровать, больше напоминающую казарменную койку, и утыкается в телефон - кажется, впервые за день. Альберих допивает воду, задумывается, прислушивается к мыслям. -А у тебя есть чего-нибудь выпить? Неохота в магаз идти. -Во-первых, по части "выпить" у нас ты, а не я. Во-вторых, нет, я все вылил и на правах соседского соглашения посылаю алкоголь в этой квартире на хуй. В-третьих, и в магазине тебе никто ничего не продаст - закрыто все уже. Страйк. Кэйа переворачивается на спину и трет лицо, попутно что-то мыча в ладонь. Он совершенно потерял счет времени, часов и дней в целом и вообще не понимал, что сейчас ему совершенно точно никто не продаст. И сам же подумал на секунду, что это и хорошо даже. Спать все еще совершенно не хотелось, но и всяко никакую мозговую деятельность воспроизводить просто невозможно, поэтому Альберих просто болтает в полголоса куда-то в тишину, заполняя итак полупустые Дилюковские мысли чем-то спокойным и даже отчасти приятным - теми же уличными наблюдениями, короткими несмешными шутками. Периодами Кэйа перестает быть для Дилюка белым шумом, возвращаясь в облик человека. Мыслящего, равного, но все же только периодами. Рейгнвиндру порядком надоело собственное мнение, но изменить он его категорически не может - не знает, в какую сторону менять, как это делать и что для этого нужно. Не знает, нужен ли разговор, но не уверен в собственных убеждениях. Последние годы сожительства были странными - Кэйа был больше как дикое животное, изредка приходящее в квартиру поспать и поесть, как на водопой - восстановиться. Это, безусловно, подбешивало, и Дилюк даже и не думал беспокоиться первые года три (из четырех), но потом все же начал сдавать позиции. Мантрой в голове звучало, что собственный брат - безнравственная тварина, радовавшаяся смерти отца. Радовавшаяся разжитому наследству. Мантра даровала спокойствие - все десять лет на тлеющей ворошащейся ненависти. И Дилюк и задумываться не хотел, почему вообще так. Боялся - знал, что не сможет понять, и не задавался глупыми рефлексиями. Но видел, что Альберих не был тем скотом, каким его воображал Рейгнвиндр все годы без общения. Это напрягало, а спустя месяцы неизбежно крепких взаимоотношений начинало теребить совесть, и Дилюк волей-неволей все человеческие и слабые порывы в себе глушил и выкорчевал, да вот корни все равно оставались, и Кэйа постепенно превращался из жалкой лицемерной алкашни в такую же алкашню, но уже несчастную - Рейгнвиндр это видел, но искренне не понимал, отчего он такой, а потому легче всего было относиться все так же снисходительно. Кэйа чихает несколько раз подряд, даже не переходя в полусидячее положение, роется в карманах валяющегося рядом пальто. Сигарета последняя, перевернутая фильтром вниз на удачу. Вряд ли счастливая фортуна успеет окупить себя за остатки этой ночи, но Альберих пренебрегает суевериями и поджимает губы, на которые упал табак из размятой бумаги. Ищет зажигалку и обнаруживает одну в нагрудном кармане, понимает, что она слишком экстравагантная для обычной магазинной, затягивается, не отводя взгляда от акриловых узоров. Мотив простой, модерновский, цветочный - но не в зеленоватых, коричневых и местами розовых тонах, как можно предположить, а в голубых - морских и речных. Простые переплетающиеся линии, уже сошкрябанная местами краска, открывающая простую белую зажигалку под художническими линиями. Кэйа не помнит именно, почему и как она оказалась у него, но точно знает, что принадлежит Аяксу. Не принадлежит даже - но создал ее он. Это правда он. Разрисовал от скуки, найдя у товарища-соактера банку полувысохших дорогущих красок, причем, довольно давно. Не понимал, как она так хорошо сохранилась, с учетом того, как легко и быстро терялись все крикеты и бики. Но, потеряв, не особо расстроился, даже не заметил. Чайльд стоит среди пара, уперевшись одной рукой в прямые гладкие кафельные плитки стен. Сейчас он что ни на есть человек: такой желающий, обнаженный во всех возможных смыслах, с прямым ясным взглядом, что порядком пугает, учитывая, сколько всего сейчас должно влиять на его сознание. Дыхание сбилось, корпус пошатывается из стороны в сторону, спасая обожженную спину от еще большего напора горячих струй. Кисть двигается неумолимо быстро, но Аякс мучает себя, периодически зажимая член у основания. Как назло, мысли совсем не хотят путаться, голова не пускает все на самотек, и он прекрасно понимает, что делает, контролирует каждое движение и чувствует каждый импульс, отдаваемый в фаланги. Аякс что ни на есть человек. Даже не скрытый под сотней защитных механизмов - не было точной причины, чего-то свалившегося на голову, как весенний снег за воротник, не было чего-то явного, но совершенно он точно какой-то будто переломанный, изогнутый, сложившийся не так, как надо. Не властный - его умение умение подломать человека и оставить у ног желанием обладать не назвать. Просто факт, просто действие. Он по-другому не умеет. В своих тараканах разбираться интересно, сложно, но, по секрету сказать, страшно, и Чайльд неконтролируемо убегает от любых разборов. Но убегает не как трус, а за ненадобностью. Каждая проглоченная таблетка, вдыхаемый кристалл и растекающийся дым даром не проходят - ведь даже убегать уже не надо, настолько незначительным становятся все приобретенные маски и все напускные установки. Чайльд восхищается тем, какой он на самом деле, а появляется это только в четырех стенах, в каком-нибудь двухдневном марафоне на выходных, появляется в словах, таких Аяксовских, таких... Душевая кабина просто ужасно тесная. Тесная для частого дыхания, для испаряющейся воды, для почему-то сдавленных выдохов сквозь зубы. Предэякулят смешивается с напористыми потоками воды, крутится в сливное отверстие. Чайльд, совершенно не зная, куда деть глаза от отражений в идеальных плитках и зеркале, наблюдает за потоками. Извивается в собственных руках, позвонки будто вот-вот порвут кожу, выступят наружу, стопы елозят по скользкому полу. Короткие волосы облипают вески, лезут в закатанные глаза, а то и дело проступающий пот заботливо смывается душем. Кэйа скидывает одежду на пол. Кэйа вертится, настраивая воду. Кэйа проводит рукой по предплечью, словно закрываясь от взгляда. Кэйа склоняется над зеркальцем. Кэйа проводит пальцами по загрубевшим от курения губам. Кэйа даже не делает ничего вопиюще порнографичного, хотя, казалось бы, придумать вообще все что угодно можно. Аякс сдается через несколько минут уверенных, несправедливых движений, ослабляет тугую хватку вокруг ствола, ускоряется и под неприлично хлюпающие звуки, перемешивающиеся с практически природными позывами воды, с живым взглядом, на секунду остекленевшим, кончает. Беззвучно, даже немного неловко, опрокинув шею назад в почти неестественном изгибе, обнажая острющий кадык. Какое-то время траурно смотрит на отодвинутую от траектории лейки руку, испачканную в тягучести, которую запросто можно перепутать с шампунем. Жидкость будто переливается внутренним светом, даже поблескивает, но Чайльд особо не засматривается, подставляя полусогнутую ладонь воде.