Отвращение к апельсинам

Кэйа не спит всю ночь и поздравляет себя со сбитым режимом. Но радуется, что начал хотя бы отдаленно понимать, который час на улице и различать время суток минимум по свету. В кои-то веки дыхание успокаивается, выравнивается, и сердце берет щадящий размеренный ритм. У Кэйи нет сил думать - он может только метать взгляд по комнате, привычную сигарету в руках заменяя крутящейся между пальцев зажигалкой, и рассредоточенно пялится в потолок и стены. С каждой минутой небеса сжаливаются, и боль и недомогание от всего пройденного за эти дни плавно сменяется на справедливые покалывания от бессоницы, сухость в глазах и рассеянную мигрень. Мысли постепенно стягиваются в черепную коробку, но все же отдают невыносимой тяжестью по нервам. Мысли растекаются из головы куда-то в воздух и мысли даже не могут понять, о чем они сами. Альберих смотрит на посапывающего Дилюка, на открытую форточку, кусает кожу на пальцах и думает, как вообще некоторые люди могут не курить на протяжении всей жизни, не зажимать поcтоянно фильтр меж зубов, не возвращать себя в реальность скверным привкусом на языке, легко дышать (здоровые легкие, считает он, вообще для слабаков), и сейчас просто ужасно хочется воспользоваться своей привелегией курящего - покурить - и хоть как-то собраться в кучу. Но пачка иссякла, а двигаться слаженно и много, тем более идти в ближайший ларек, сил совсем нет, но Кэйа все же перебирается на кухню в поисках чего-то, что может заткнуть и заменить воющее желание никотина. В холодильнике мышь не повесилась - гордо ушла, завидев пластиковый контейнер с сырой и пресной лапшой. На нижней полке пара сморщенных лимонов, кусок имбиря, сбоку пара некрупных яиц, и, наконец, пачка пельменей, которые, по идее, должны храниться в морозильном отсеке. Кэйа разочарованно оставляет холодильник - свет там гаснет еще до того, как закрывается дверка - и идет обыскивать ящики. Соленых соломенок оказывается в достатке, и он более-менее удовлетворенно хрустит сухими палочками, перебираясь обратно в кровать. Она перестала казаться безбожно жесткой, одеяло начало греть. К Кэйе возвращается способность размеренно мыслить, но он все равно бездумно рассматривает знакомую мебель, собственные ногти, красную шевелюру, торчащую из-под пледа, все громче раскусывает полусухие соломки, вызывая у все же плохо спящего брата недовольное мычание. -Ты можешь хотя бы жрать тихо, или даже это для тебя непосильная задача? -Как грубо! Я и не жру. Я ем. Люди едят. Дилюк кидает из-за плеча околоненавистный взгляд, удерживаясь от комментария про различия человека и скотины - не уверен в его достоверности. -Дай сюда, - он забирает пачку, берет сразу три соломки и возвращает Кэйе. -А ты чем вообще питаешься обычно? Ничерта нету же. -Был бы дома чаще - и на тебя бы еду заказывал. Кэйа понимающе закатывает глаза и замолкает, ровно как и Дилюк, уже севший и распрямивший спину. Постепенно соленый хлеб из шуршащего пакета заканчивается, оставляя ночные желудки голодными, а их владельцев в край молчаливыми. Через какое-то время тихих переглядываний, то отвода глаз Рейгнвиндр все же решает опустить внимание до дел Альбериха: -Ты где шлялся хоть? -Да тусил, ничего нового. Поверь, если я найду что-нибудь, чтобы пощекотать твои извилины и нервишки, то обязательно расскажу, - Дилюк отмахивается от замечания, понимая, что подробностей не последует - собственно, они ему и не нужны. Еще какое-то время проходит в таком же молчании - пустом, не наполненном ни мыслями, ни невербальными переговорами. В простой тишине (даже хруст соломок прекратился) Кэйа обхватывает колени руками и кладет голову на них, смотря через распахнутые двери комнаты в коридор. Присутствие Дилюка рядом ощущается как-то материально, тяжело, но не сковывающе, не гнетуще, до хорошего необычно. Рейгнвиндр и сам только что попустил свою привычную ауру убивать-за-кофе, или, что возникает чаще - просто-убивать. Но смотрит он все же угрюмо: украдкой на Кэйю, потом обводит взглядом комнату, словно не бесцельно, а пытаясь что-то конкретное найти - нельзя же просто так смотреть, цель нужна. В животе неприятно крутит, хочется пить. Альберих перестает метаться по матрасу, найдя более-менее приемлемую и удобную позу. Дилюк продолжает размазывать взгляд по стенам. Конечно, конкретные слова никак не наматываются на язык, но в обоих братьях копошатся мысли и предположения, скоро, вот, потекут накопленные обиды. Кэйе страшно даже двигаться - кажется, за весьма продолжительный промежуток времени Дилюк впервые на его не рычит, не колется по-настоящему неприятными фразами и вообще сохраняет какой-то неуловимый нейтралитет. Сил у него нет, и он посчитал, что, если вдруг, легко можно списать спокойствие на апатичность и усталость от "маячащей постоянно чьей-то рожи". Иногда Альберих в своих восхитительных чтецко-психологических навыках добирается и до анализа брата; делать это он не очень любит, но иногда это получается непроизвольно. Он прекрасно видит, как и от чего именно Рейгнвиндр бежит, чего боится, даже почему, тоже понимает. Легче от этого не становится ни на толику, а лишь добавляет внутреннему Кэйе обязанностей мудрого взрослого, которому ни в коем случае нельзя ничего принимать близко к сердцу. А ему хочется. Хочется и пить от счастья, и по театрам ходить, и переехать отсюда, хочется быть свободным. Но этого, увы, не случится без Дилюка - в первую очередь потому, что Альберих попросту не может без должного катализатора ничего из этого сделать - он умен, очень умен, но слаб. А еще у него кроме Дилюка нет. У самого Дилюка, в принципе, кроме Кэйи тоже никого нет - после ухода Джинн, так точно. Да и сложно сказать, что она по-настощему была так банально рядом. За годы глупой братской разлуки он успел нахватать связей, полноценно выучиться, в тысяче мест поработать, сдружиться, вроде как, разойтись, и снова оказался тут, за неимением денег для выкупа отцовской квартиры. Это тоже вина Кэйи - недвижимость он сбыл сразу же, как подписал бумаги у нотариуса. И не только недвижимость - и автомобиль, и скромную коллекцию картин, да и вообще почти все. Все, что должно было достаться Дилюку. Кэйа Рейгнвиндр звучит глупо. Другое дело - Дилюк Рейгнвиндр. И все же он первый разрывает невидимую пленку и начинает разговор. -Знаешь, а я все думал, почему это отец переписал все на тебя, - ему хочеся добавить, что его Крепус любил, вроде как, больше, но в последний момент понял, что это совсем уж низко. Но, конечно, смолчал не по этому, а потому, что хотел великодушно не обижать Кэйю. -Знаешь, у меня много версий на этот счет - было и будет, - Альберих бросает короткий взгляд на Дилюка, потом отворачивается, - извинения. Почему-то он решает пойти ва-банк; пусть это не выглядит, как раскрытие карт или разоблачение, сердце у него бьется просто бешено. Он еще ничего не сказал, разговор еще даже толком не завязался, но сам он не предвещает хорошего конца. Наверняка ведь Дилюк даже не даст ему договорить... Но красноволосый сглатывает сухой воздух, не торопясь набрасываться с кулаками, как любит делать это обычно. Но и не спрашивает, почему именно Альберих так говорит. -Дилюк, - тот поворачивается, внимательно смотрит на Кэйю. Тот перебирает мысли с тупым взглядом, и даже Дилюк уже подсознательно готов к тому, что ему могут сказать, но трусят, - а точно ничего перекусить нету? Рейгнвиндр едва заметно выдыхает, поднимается на ватных сонных ногах. -Обещай, что не будешь хрустеть. Кэйа из последних сил по привычке хихикает и ловит пачку чипсов, летящую аж из кухни. Дилюк шуршит еще чем-то и возвращается с точно такой же, но вкус другой. -Дилюк, ты извращенец, - констатирует Кэйа, - это же сметана и зелень! -Ага, а ты ешь пиццу с ананасами. -Это не одно и то же. Ой-ой, а где же сок для нашего шестилетнего мальчика? - Альберих как нельзя вовремя вспоминает про невинное пристрастие Дилюка к фруктовым нектарам. Кэйа, в отличие от него, к сокам никогда симпатии не питал; уж очень часто их пихали в столовке ему и всем детям. Рейгнвиндр в ответ отфыркивается и вскрывает пачку, из которой бьет душным запахом тонких картофелин. Кэйа задумчиво пялится в свою пачку, заглушая намерения разговора. Вообще, не в манере Дилюка забывать что-либо или попросту умалчивать, но с Кэйей вообще все жизненные принципы перестают работать, и Рейгнвиндр пусть и беспокойно, но оттряхивает всю накапливающуюся серьезность. Он, честно сказать, в полной панике. С рефлексиями и самоанализом всегда были проблемы, которые, конечно, он не признавал, но сейчас какое-то буйство нагрянувших мыслей, доселе запертых где-то глубоко, и, о боже, эмпатия? Дилюк так и стоит в дверном проеме с пакетом снэков, а Кэйа смотрит снизу вверх и про себя заливается зрительским смехом, прекрасно понимая, что брат скорее с ума сойдет, чем разберет свои мысли как надо. А еще предпочтет быть раздавленным инопланетным телом, чем признает то, что отец - вовсе не идеальная фигура. А мерзкая. И мерзкая именно потому, что не прямолинейная - да, он хороший, да, он усыновил ребеночка и справился сам, без жены, только вот светская хроника умаличвает, что пусть он на этого самого ребенка документы оформил сразу же, как появилась возможность - в младенчестве - жил он все равно еще семь невыносимых лет не с самими Рейгнвиндрами, а в детском доме, пусть и на отдельном содержании. И мерзкая потому, что делал он все блевотно правильно, но не по-настоящему и не до конца, и почему-то думал, что он лучше всех и делает все корректнее, только вот обратное ему никто так и не доказал. Вполне возможно, что под конец жизни (а "конец" тянулся невероятно долго вместе с днями в больнице после аварии) он хоть что-то понял, и в попытках искупления оставил все, что только можно именно Кэйе. А тому ничего и не нужно было уже. Узнал бы кто-то другой историю одноглазого - пожали бы плечами и прошли мимо. Таких тысячи. Дело обычное. Ничего не произошло. И правда ничего не произошло. Только Кэйа человеком хочет быть, а не его подобием, что ему вбили очень и очень давно, и, кажется, это единственная вещь, которую он все никак не может просечь. Альберих выпутывается из томных мыслей и поднимает взгляд на затупившего Дилюка. Смотрит, смотрит, находит силы думать. "Господи, а как же ему хреново" - думает синеволосый, разглядывая еле освещенный силует перед собой. Он знает, что Дилюк не глупый, но мозг у него настолько всего боится, что моментально закрывается при любом триггере или раздражителе. Должно быть, ад - так жить. -Прием? Чипсончики остывают. Земля с нами? -"Чипсончики" не остывают, - опровергает и передразнивает отвисший Рейгнвиндр. - задумался. Кэйа рушит обещание есть тихо и смачно хрустит сразу несколькими штуками, укладываясь на подушки поудобнее. Постепенно становится все легче, и если не брать сухих бессоных глаз и легкое витающее в воздухе напряжение, напоминающее газ, то все крайне комфортно. Альберих долго прикидывает, стоит ли доставать спичку, и так и не решается. Дилюк смотрит на него в упор и Кэйа это видит, но от привычных колких комментариев отказывается. Может, Рейгнвиндр сам от себя тоже устал, и уход любимой девушки и кратковременный, но ощутимый контакт с алкоголем хотя бы немного открыли ему глаза. Может, по большей части не глаза, а душу, за весь добрый десяток лет до невозможности закрытую, и он постепенно приспосабливается к тому, что и людей могут быть переживания, и Кэйа - все такой же человек. Дилюк не задумывается, не копает глубоко, почему Альберих корчит из себя в это, потому что подсознательно понимает, что корни у этого всего, самого отталкивающего, давние и небеспречинные, но если он собирается их понять - то со своей тонкой верой в стойких людей - таких, как, например, Крепус - можно попрощаться. Может, и хорошо, что они не говорят ничего - хоть без драк обойдутся. Дилюк садится по-турецки на свой матрас (вообще, кровать тоже есть, но она, естественно, поломалась, поэтому ее сплавили знакомому чинить на неопределенный срок), в кои-то веки расправляя и с тем расслабляя плечи. Луна как-то не светила, и в комнате было совсем темно. Силуэты друг напротив друга только угадывались. Тишину, что постепенно, все же, убаюкивала, а не раззадоривала, прервал какой-то полутреск-полузвон - судя по всем доступным звукам, загадочный духовой инструмент. Оба мужчины одновременно вздрогнули, но переговариваться не стали, как и обращать много внимания на звук в целом. Но когда хриплое и достаточно громкое урчание предположительной... флейты, фагота, кларнета и тромбона вместе взятых идет лучом, начавшись и не закончившись, сон снова сдувает, а голова начинает гундеть, оставляя на Дилюке привычное недовольное выражение лица. Альберих, если еще несколько минут назад свободно, но тихо рассуждал на тему оружающего мира, - деревьев за окном, размеренного мычания холодильника - то сейчас замолк, уткнувшись лбом в колени, смиренно ожидая конца этого сумбурного сольного концерта. Дилюк же мириться особо не собирался: звук определенно был где-то рядом. Из простого воющего он врос в трескающийся, бьющийся, можно было даже предположить, что в одной из квартир запозднившаяся вечеринка, но топота и голосов и с усердием не услышать. Рейгнвиндр нервно, после пяти минут честного терпения, чуть ли не бежит на кухню, покинув нагретую простынь. Вернувшись в спальню сразу с двумя приборами - ложкой и ножом - подходит к батарее, немного медлит, будто примеряет самый выгодный угол удара. А потом бросает и стучит как попало, и звук глухо и гулко разливается по трубам. -Дилюк, скажи честно, ты бабка старая? -Да нет же, ты!.., - отвечает Рейгнвиндр, не прекращая хаотичных и злых ударов по обогревателю. -Брось. Они не услышат, а мы все равно не спим. -Да ну! Бесит же. - он бросает попытки так достучаться до злосчастного музыканта и по пояс высовывается в окно, задирает голову вверх и поворачивает в разные стороны, пытаясь уловить свет хоть в каком-нибудь из окон, и разгоряченно чертыхается, снова заведясь от глупости. -Дилюк, ну брось, успокойся, это же всего лишь звук. И, если ты не забыл, мы все еще не спим, а так хоть муызку послушаем. Просто не обращай внимания, ладно? Зачем все так усложнять? -А тебе еще не надоело терпеть? Дилюк как-то даже не задумывается, что разговор метафорически переходит в другую степь. Кэйа кивает несколько раз к ряду и подпирает подбородок коленом. -Ты все равно ничего не можешь с этим сделать. Так что хотя бы успокойся. Рейгнвиндр прикусывает щеку изнутри и бросает ложку на подоконник, прикрывает окно. И, по совету Кэйи, все же ложится, стараясь не обращать внимание на оркестр одного инструмента. Альберих окончательно раскидывается на постели, натягивая одеяло повыше. А курить все еще хочется. -Знаешь, Дилюк? -Что? -Ты совсем не похож на отца.