* * *
Женщина, ведущая машину, не открывала окно, потому я слишком часто жаловалась на жар, исходящий от багажника; мне было плохо, меня тошнило, но вскоре я провалилась в сон — укачало. Очнулась я уже тогда, когда мы подъехали к воротам интерната и припарковались, ставя автомобиль в тень, потому и первое, что я почувствовала, было холодом. Госпожа Кан проверяла комплектацию документов, цокала языком и, смотря в зеркало заднего вида, приговаривала «бедная, бедная девочка». В силу своего детского разума, я не знала, почему она называла меня бедной, почему я вообще должна реветь, просить отвезти меня обратно или спрашивать «когда приедет мама?» У этих всех людей, работающих с детьми, есть разные ответы на разные вопросы, они их будто заучивают наизусть, внутри себя проговаривают, а потом выливают на ребёнка слова «тебя скоро заберут» или «не беспокойся, тут тебя не обидят». Вторую фразу мне говорили чаще всего: запуганный ребёнок с большими карими глазами вызывал у всех инспекторов странные ощущения, что эта девочка обречена навсегда сидеть взаперти и видеть, как остальных детей забирают в их семьи. Меня тоже раз за разом забирала мать, и в тот момент, когда она только-только приезжала, женщина была ухоженной: на ногтях блестел лак, коротко стриженные волосы уложил то ли стилист, то ли она сама, а на лице — лишь улыбка и доброжелательность. Следы отсутствия нормального лечения проявлялись в ней спустя пару недель, и тогда она снова швыряла в меня табуретками, била тарелки и грозила, что пристрелит меня, если я не буду послушной. Приходилось подчиняться, уворачиваться, спрашивать «мамочка, почему ты меня так не любишь?» и получать в ответ лишь «лучше бы я тебя не рожала». Место, в которое мы приехали, было на редкость живописным и в определённом смысле сочным: кругом зелёная трава, плодоносные деревья и сладко пахнущие цветы, от которых я была в восторге. На небе виднелись чёрные точки птиц, белые кудрявые облака и следы самолётов, уходящие вдаль, куда-то в сторону Сеула, из которого мы приехали, находясь в тесноте и жаре, что опаляла своим дыханием кожу. Я хотела затеряться в тени акаций и рододендронов, чтобы немного охладиться, даже дёрнула ручку, чтобы открыть дверцу, но реальность не позволила мне немного покапризничать и поступить самовольно — госпожа Кан повернулась на мои резкие телодвижения и немного нахмурилась, пряча бумаги и отстёгивая ремень безопасности. — Там у дверцы проблемы с открыванием, нажми сильнее, — сказала женщина, и я выдохнула — дети, перенёсшие насилие со стороны своих родственников, всегда как-то не так реагируют на посторонних людей. Анализируя уже своё состояние сквозь года, начинаешь понимать, что ни в одном из приютов, ни в одном из интернатов мне не оказали должную психологическую помощь, лишь осмотрели разбитые губы и костяшки и сказали, что угрозы жизни нет. Да, угрозы жизни нет, но вдруг я, будучи ребёнком, повесилась бы на любом поясе под потолком, понимая, что будущее не изменится? За мной вновь приедет мать, потом снова будут побои, и в конечном итоге опять заберут службы, и то не навсегда. Бог знал, как я мечтала исчезнуть, раствориться во мгле и больше никогда не знать о том, что я — Дженни Ким, я рождена в муках и в муках умру. Наверно, в прошлой жизни я либо осквернила святое место, либо предала Родину, иных вариантов, почему моя жизнь напоминала порой дешёвый фильм ужасов, просто не находилось. Когда на разных шоу спрашивали о детстве, приходилось улыбаться и говорить, что я была счастливым и беззаботным ребёнком, а ещё у меня идеальные взаимоотношения с матерью. Ни черта подобного, вся ложь слетала с губ легко, и только менеджеры и продюсеры знали, каких трудов мне стоило держать фирменную улыбку и смеяться, рассказывая об абсолютно выдуманной ситуации из детства о том, как я попала в Новую Зеландию. Не было никаких экскурсий, где мне дали право выбора — получать корейское образование или же иностранное, мама просто однажды собрала вещи и сказала, что мы уезжаем и «нахуй эту страну, я пресытилась ею». Я дёрнула ручку посильнее и вскоре вывалилась на гравий, что хрустел под ногами; опустив глаза вниз, смотрела на стопы в простых детских босоножках и думала о том, как там мама. Именно она подбирала мне эти босоножки, а потом сказала «это мой подарок тебе, малышка» таким заискивающим голосом, что меня чуть не стошнило, но я приняла подарок и даже поцеловала её в щёку, хотя за день до этого мама рассекла мне скулу камнем на кольце, который всегда поворачивала во внутреннюю сторону ладони. Говорила, что секретные службы так не опознают её по кольцам и оставят наконец-то в покое хоть на час-два, чтобы она не слышала, как в её голове копались и извлекали из неё нужную информацию. Только какая была информация, нужная правительству или кому-то ещё, в голове женщины, которая из Сеула толком не выбиралась и редко с кем говорила? Здание, представшее передо мной, было выложено из серого кирпича, а сам вид зашторенных окон и ощущение пустоты вгоняло в уныние. Шестилетняя девочка была бы рада играм и большому количеству детей на улице, что сразу бы её окружили, завели в круг и заставили играть, но меня, наоборот, большое количество народа пугало, и я вцепилась в пальцы госпожи Кан, вдыхая сладковатый от распускающихся цветов горячий воздух и закрывая глаза. Мне хотелось остаться на улице и наблюдать за закатом, а ещё кушать, стоя босиком на поляне, но сопровождающая меня женщина не дала ничего сделать, лишь мягко подтолкнула к зданию и сказала мужаться, ведь я не впервые в подобном заведении. Она знала буквально всю мою биографию, и когда я дебютировала, то думала, что эта госпожа Кан, такая безликая в толпе, но при этом отличающаяся, выскажет хоть что-то, что расскажет всем о том, что у меня проблем с целую угольную шахту, а ещё мать-кукушка с протекающей крышей. Выдохнув, я покрепче ухватилась за женский палец и пошла вперёд со всей храбростью, что у меня имелась — действительно, если жизнь хочет дать тебе согнуться, иди напролом, хоть путь полон терновников и иных колючих веток, что могут выколоть глаза. Строение, к которому мы медленно шли, не было новым или отремонтированным: оно еле дышало на ладан, казалось, предстоящую зиму не переживёт — развалится, и я почувствовала, как холод сковал локти. Как скоро вернётся к маме рассудок? Приедет ли она до зимы, пока не замело всё снегом? И хоть был ещё душный июль, меня уже поглощал ужас, который я не могла преодолеть. Со сжимающимися мышцами и плечами я шла, а госпожа Кан рассказывала мне историю интерната, в котором я проведу, наверное, ближайшие пару недель, если не месяцев. Обязательно в таких рассказах упоминалось, что какой-то огромный дом подарило государство какой-то бедной женщине, любящей детей, но не имеющей своих, и она тут сделала интернат, в который мы сейчас идём для заселения и знакомства с разными обитателями — от уборщиц до самого директора. В данной же организации, я помню до сих пор, была маленькая изюминка, всех от неё отличающих: интернат святой Девы Марии принимал и девочек, и мальчиков, но они все жили раздельно, в разных крыльях, не мешали друг другу и пересекались лишь в столовой да на занятиях. Он был религиозным, и на окраине территории располагался небольшой полуразваленный после Корейской войны храм, что долго стоял без духовников, но сейчас использовался; в помещении были новые скамейки, на коих сидели подопечные и делали вид, что слушали проповеди. Признаться честно, я была одной из тех, кто предпочитал сон молитвам и сытость пустоте желудка во время чтения благодарностей за завтрак, обед или же ужин. Наши шаги отдавались до самого сводчатого каменного потолка, и я засмотрелась в окна без витражей, что скрывали за собой маленький безопасный мир, полный сочности и зелени, в которую так хотелось упасть, которой так хотелось дышать. Я никогда не была свободной, даже вдали от мамы, и всё ухудшилось с моим дебютом, когда моя фигура, тонкая на тот момент, молодая, оказалась окружена светом софитов и вспышками камер. Все считали меня девственно-невинной, красивой, беззаботной и богатой — что уж поделать, хороши слухи YG, которые якобы берут только людей из обеспеченных семей. Никакой невинной к моменту дебюта я не была, беззаботной и богатой тоже, а вот красивой — да, но не красивее Джису-онни или же других девочек из агентства. Скованная обстоятельствами, публичным имиджем и тем, что действительно держало в узде — Джиёном-оппой, директорами агентства, тайнами, которые не должны были разглашаться, я больше страдала, чем радовалась высокому положению в обществе и большим деньгам. Сейчас, ступая по тихому коридору по направлению к трапезной, я не знала, что на коже в будущем расцветут ужасные шрамы, которые придётся прятать, что первым моим мужчиной будет человек, для всех любимый, но для меня самый ненавистный. — У нас особый распорядок дня, — я до сих пор его помню. Ранний подъём, утренняя служба, завтрак — и так же дальше, чтобы максимально приучить нас молиться и быть благодарными за кров. Как-то смотря с Лисой фильм «Изгоняющий дьявола», старый, меня накрыло волной отвращения, когда я наблюдала на экране, как девочка лишала себя девственности крестом. Как мы разбирали с психотерапевтом, всё, что связано с храмами и церквями, религией, — закрыто для меня, я испытывала подсознательное омерзение из-за наставниц как раз этого приюта, что из благих намерений избивали голую кожу прутьями и говорили, что таким образом изгоняют из нас демонов. Я относилась к воспитанницам младшего возраста, и меня повели мимо учебных классов, в которых слышался бубнёж детей, что заучивали материал, и заметила взгляд одного молодого человека. Я побаивалась мужчин уже тогда и прислонилась к госпоже Кан, объясняющей мне что-то. Вроде как говорила о том, где можно найти молитвы, если наизусть их не знаешь, и постепенно страх, возникший во мне, утихал, и я уже веселее шла вперёд, надеясь на то, что после экскурсии меня выведут на улицу и дадут набегаться. Только потом оказалось, что все гуляли во внутреннем дворе, где была лишь одна жалкая клумба, окружённая каменным мешком здания, которое уже в первый день мне стало ненавистно. Мы повернули направо, уходя от спален, и оказались в большом помещении, походившем на громадную примерочную с многочисленными вешалками с одеждой. Каждая полка была подписана, ведь там находились вещи, принадлежащие воспитанникам, и примерно половина из них была мальчиками в возрасте от года до семнадцати. После семнадцати лет юноши часто сбегали из своеобразного приюта или же решали закончить свою жизнь здесь и сейчас — на следующий день после моего прибытия в трапезной как раз обнаружили такого мальчика, удавившегося, с вылезшими глазами и языком, и я была так поражена этим зрелищем, что это событие отпечаталось в моей памяти и живо до сих пор. — Здесь ты должна переодеться, мы оставим твою одежду, а когда ты будешь уезжать отсюда — заберёшь, хорошо? — госпожа Кан улыбалась мне, осторожно подбирала слова, а я кивнула, вцепляясь в сарафан и начиная переодеваться. Мне выдали форму — такую же, как и у остальных, забрали вещи и положили их в отдельный ящик, подписав «Ким Дженни, 1996, 2001». С того самого момента, как мне окончательно пригладили волосы и поправили тёмно-синего цвета одежду, я стала на три недели воспитанницей интерната, который оказал на меня в более взрослом возрасте самое настоящее влияние, ведь из него вышел уже далеко не беззаботный ребёнок, думающий только о развлечениях.* * *
Меня привезли в десять утра и оставили сидеть в трапезной до самого обеда, который начинался в два часа дня. Ноги не дотягивали до пола, потому я болтала ими в воздухе, оставленная всеми, и с любопытством озиралась по сторонам. Дети в большинстве своём активны, но я выделялась и в этом: если мне сказали сидеть, то я сидела, смотрела большими глазами на мир и губкой впитывала всю информацию, поступающую извне. На данный момент мне было интересно только меню и почему на столах наклеены какие-то бумажки, на которых что-то написано на неизвестном мне языке — я с трудом читала по-корейски, мама почти не занималась моим образованием, а перед глазами была латынь — мёртвый язык, на котором и написали молитвы. Я хмурилась, фыркала, но всё равно ничего прочитать не смогла, лишь заскучала сильнее и сжала подол юбки в руках. Когда прозвенел звонок, я будто очнулась, но дети, помогающие на кухне, прибежали из своих классов лишь через минуту, на ходу снимая пиджачки и вытирая потные лбы. Я не хотела следовать за ними, но шею вытянула, дабы увидеть, как пухлого мальчика с очками на носу стукнули по лбу деревянной ложкой, а девочку с коротко стриженными волосами отругали за вновь укороченную юбку. Нравы были строгими, но обоих детей не победили: мальчик так и продолжил в будущем есть как не в себя, а девочка так вообще как-то заявилась на занятия в одном нижнем белье. Поварихи со скоростью света накрывали столы и поторапливали воспитанников, которые вздумали зевать на так называемой работе, за которую им не платили даже дополнительной порцией обеда. Я бы себе тоже позволила немного расслабиться, но сейчас в сон клонило сильно, а угодить лицом прямо в гороховый суп, напоминающий кашу, не хотелось. Как только дети стали заполнять обеденный зал, послышался гул, нарастающий, как рой насекомых, и неотвратимый, как будущее каждого ребёнка, находящегося в интернате. Как только все уселись и появились воспитатели, молчание повисло в помещении, а я с любопытством взглянула на таких разных, ни на каплю ни на кого не похожих детей. Из одинакового у них была только форма: строгая, тёмно-синего цвета, без лишних нашивок и карманов, и все отличались друг от друга — волосы, их длина и оттенок, форма лица, ушей, рост, возраст, и я бы продолжила рассматривать всех, но слева от меня приземлился тот самый мальчик, который смотрел на меня, когда я и госпожа Кан проходили мимо учебных классов. На вид ему было пятнадцать-шестнадцать лет, он являлся на редкость симпатичным юношей, и мои щёки даже покраснели, выдавая смущение и стеснительность, которая не давала мне покоя. Он всматривался в черты моего лица, будто запоминая, а потом склонил голову к плечу, хватая за руку и заставляя опустить глаза в наполненную едой тарелку. Кто-то про себя, кто-то вслух благодарил за трапезу, но я подсознательно знала — этот мальчик хуй клал на Бога и всё, с ним связанное, я же не знала ни одной молитвы, а потому тогда, когда нам разрешили есть, схватилась за ложку. Голод глодал кости, и я с удовольствием принялась за еду, не сразу поймав на стиснутой в кулак руке взгляд соседа, что решил приступить к поеданию обеда чуть позже. — Ты что, новенькая? — я осторожно кивнула, пережёвывая овощи и проглатывая их. Мне не хотелось разговаривать, мама учила меня, что во время еды лучше молчать — так она усваивается лучше, но новый знакомый явно этого правила не знал. — И по какой причине ты здесь? Родители в психушке? Или их просто лишили родительских прав? Не томи, девочка. Я повернула к нему лицо, намереваясь высказать всё, что хочу: что я устала с дороги, что мама моя жива и родительских прав её до сих пор не лишили, что мне хочется есть, как вдруг поняла, что парень смотрит на меня слишком долго, слишком пристально, так ещё и взгляд был пугающим. Только спустя несколько лет начинаешь понимать, почему смотрят таким взглядом, ведь так, как на мясо, на меня смотрело множество мужчин, оценивали фигуру, лицо, представляли свой член в моём рту или ещё где. Одна сторона популярности — это обожание, фанатская слепая верность, другая же — жизнь в вечном страхе из-за тонны хейта или же обожания, превращающегося в слепоту, когда знаменитость считаешь за «свою». Розэ как-то буквально убегала от сумасшедшего фаната, сняла к чертям свои дорогие туфли от Yves Saint Laurent, размазала по лицу косметику, а потом чуть не подверглась изнасилованию. Хорошо, что тогда её нашёл Ханбин, дело дошло до банальной мужской драки, но вроде как нападавший не подал никуда заявление: тогда бы вскрылась попытка сексуального домогательства, да и Чеён-и с Бинни не хотели быть раскрытой парой, которая встречалась ещё с предебюта. — У меня имя есть, — смогла лишь пробормотать, отворачиваясь и зачерпывая ложкой тёплый суп, который очень сильно хотелось влить в себя. Если бы я была постарше, то запросто отбрила мальчишку одним только своим коронным «сучьим» взглядом, но сейчас, будучи мелкой шестилетней шмакодявкой, единственное, что я могла делать — это попытаться закрыться и сделать вид, что я не существую. — Меня зовут Дженни Ким. — Поверь, мне абсолютно неинтересно, как тебя зовут, мне лишь интересно, почему ты тут оказалась, — его рука погладила мою щёку, и я напряглась, потому что этот жест показался мне мерзким, неприятным. — Но, на всякий случай, меня зовут Бокён. Я тут уже десять лет, и мои предки сдохли при пожаре, который сами и организовали. Такая себе история, но родственники отказались, сказали, что не возьмут под свою крышу сына алкоголика и психованной шизофренички. Если бы я знала половину тех терминов, что он употребил, то незамедлительно позвала бы воспитателя и сказала, что у мальчишки начался припадок. На момент разговора со мной Бокён не пил положенные таблетки уже на протяжении месяца, и результат этого виднелся невооружённым взглядом: он был навязчивым, много говорил, а потом и вовсе обмакнул палец в суп, размазав еду по моей щеке и криво ухмыльнувшись. Мне было противно, я старалась оттолкнуть парня, но никто не обращал на нас внимания; лишь потом, когда я осматривала щёки, поняла, что он начал писать кашицей на лице слово «сука», но не смог закончить, не хватило то ли терпения, то ли усидчивости, то ли концентрации. — Отстал бы ты от малышки, — шикнули напротив, и я снова опустила глаза в тарелку, уже понимая, что не хочу есть — только домой. Там тепло, и пусть пахнет не очень и мама порой бьёт, а потом прощения просит, — минусы угасали на фоне того, что здесь и сейчас на меня пялились разные дети и гадали: кто я, зачем я, почему я. — А то что ты мне сделаешь? — вызывающе проговорил Бокён, внезапно сжав моё плечо и заставив тихонько пискнуть от боли. — Ты даже драться не умеешь, педик, мы это с тобой уже выяснили. Приятно было падать со второго этажа на спину? Или хочешь повторения? Ничего не было сказано в ответ, а потому юноша почувствовал превосходство как надо мной, так и над оппонентом, что не посмел ничего ответить. Лишь потом я узнала, что Бокён и Мичоль устроили драку как раз по вине первого из-за того, что добропорядочный Ми видел, как задира сливает медикаменты в унитаз. Это поведение было мерзким и недопустимым, потому и сделали замечание, но психбольной воспринял всё в штыки и набросился на соседа по комнате, которого потом буквально вытолкнул из окна. Девочки говорили, что хруст был слышен на всю округу, а болезненные крики Мичоля — и того дальше, даже при аккуратной транспортировке медиками он всхлипывал и говорил, что проще наложить на себя руки, чем терпеть эту боль. Долго восстанавливаясь, мальчик отдохнул от узурпатора, которого почему-то не поместили в специальный детский дом, а оставили среди нормальных, обычных детей. Теперь же его мишенью стала я, но вместе с этим он продолжал отравлять жизнь Мичоля, который уже не знал, куда деться. После еды Бокён оставил меня, и я даже смогла выдохнуть, потому что атмосфера жестокости и безумия, что его окружала, давила на меня, я готова была позорно расплакаться. Госпожа Кан, возникшая будто из ниоткуда, осторожно тронула меня за плечо и улыбнулась, призывая за собой, и я доверчиво пошла следом, кивнув Мичолю, что смотрел в тарелку и пытался слиться со стулом. Бедный мальчик, ведь в будущем его постигла ужасная участь. — Ты из маленьких, потому учиться не будешь, — это означало «тебе можно выдохнуть», ведь учителя, приезжающие из города, отличались особой жестокостью и не стеснялись отбирать у бедных деток хорошие вещи, если с собой было хоть что-то. Я как-то присутствовала на такой лекции, когда одна из учительниц, госпожа Квон, кричала и распалялась, что мы бесхозные, как вещи, нас не любят, нигде не ждут, а что-то хорошее мы непременно сломаем, ведь её деточкам нужнее. А то, что мы не получали важной для нас ласки, её заботило в последнюю очередь. — Завтрак, обед, полдник и ужин у тебя будут как у всех, а всё остальное время будет расписано в зависимости от того, в какую группу ты попадёшь. Будучи уже взрослой женщиной, я понимала все слова, сказанные тогда госпожой Кан, в то время как маленькая Дженни, идущая с ней, лишь раскрывала большие глаза и смотрела на губы, получая информацию за счёт их движения. Почти все дети читают по губам, таким образом воспринимая всё, что им говорят, и я не была исключением, кивая и улыбаясь. Я знала — с госпожой Кан мы больше не будем разговаривать так, как прежде, ведь ей станет всё равно на меня — она занимается лишь новоприбывшими, а остальные пусть социализируются как хотят. Возможно, из-за отсутствия интереса ровесников ко мне я и прилипла к телевизору, смотря на выступления группы Seo Taiji and Boys и в особенности на своего будущего работодателя — Ян Хён Сока. Я раскрывала рот, глядя на хореографию, хотела так же танцевать, и дети смеялись надо мной, говоря, что «с такими большими, как у бурундука, щеками и складками на боках» я ничего не добьюсь. Сучки, я была выше вас всех в своё время, кто смел что вякнуть в сторону королевы рэпа? Меня привели в небольшое помещение, похожее на игровую комнату, и разновозрастные дети от года и до семи лет посмотрели на меня, будто привыкли, что к ним вечно заходят такие же ненужные, всеми покинутые дети. Меня погладили по спине, представили и буквально втолкнули в толпу, чтобы все рассматривали, нюхали, потому что я даже пахла по-другому: детским шампунем, в котором меня в последний раз мыла мама, а не хозяйственным мылом, которое было одно на двадцать детей. Я испугалась и даже заплакала, потому что меня обступили со всех сторон и принялись трогать — тогда я ещё не знала, что спустя много лет буду ехать в машине, а за мной будут ехать журналисты грёбаного Dispatch в погоне за сенсацией, и я, не подумав, поехала тогда к Джиёну, потому что словила паническую атаку прямо за рулём и орала на весь салон, чувствуя, как руки страха, как руки фанатов на концерте, захватывали со всех сторон. От меня отошли только тогда, когда полностью потрогали, оставили плачущую девочку в покое, и я осела на пол, вытирая слёзы и приглаживая встопорщенные волосы; я не боялась толпы, множества людей, но это событие стало важным в моём становлении как личности. Каждый носит маску, каждый скрывается за выдуманной личностью, и было несколько раз такое, что я улыбалась перед камерами, держалась ради фанатов, а ночью плакала от того, что на время слепла от вспышек, от ощущения беспомощности. Лиса в это время мне очень сильно помогла, прижимая к себе, гладя по голове и говоря, что всё обязательно пройдёт, всё наладится, я не одинока в том, что чувствую. Розэ же подливала масла в огонь, и однажды за её поведение я отвесила ей пощёчину, говоря, что она самая мерзкая стерва, которую я только встречала на всём белом свете. Её последующие слова поразили меня до глубины души: «я просто отражаю твоё отношение ко мне», и кажется, тогда началась холодная война без наступления, но наша группа окончательно раскололась на две половины: Джису и Чеён, и мы с Лисой. — С тобой никто играть не будет, потому что ты уродина и пахнешь неприятно, — произнесла девочка мне прямо в лицо, и я раскрыла рот, дабы ответить хоть что-то, но мне не дали этого сделать: — Убирайся отсюда. Сироты порой бывают жестокими, как и все остальные люди, что готовы казаться овечкой до того момента, как оступишься, упадёшь с пьедестала или же, наоборот, поднимешься на самую высь, перстом указывая на своих обидчиков со словами «сдохни». Я, честно, надеялась, что смогу хоть с кем-то подружиться, но меня в первый день доведи до истерики и оставили без компании, ведь если Минха сказала, что человек урод и не достоин общества сих людей, то никто и не будет общаться. Самое смешное, именно Минха впоследствии пыталась со мной связаться, но тогда у меня был промоушен с Solo и мне было далеко не до остальных людей — прогрызться бы сквозь конкуренцию навстречу желанной победе. Но я тогда выложилась на славу, заблокировала всех старых «знакомых», которые пытались до меня дозвониться, повела себя как самая настоящая стерва, но мне было не впервой относиться к людям так, как они того заслуживали. Я сидела в углу, игралась с кубиками, потому что всех кукол, даже самых убогих, забрали, и мечтала о том, чтобы меня забрали обратно домой, чтобы рядом была мама, пусть бьющая, но находящаяся рядом и не дающая никому из соседских детей в обиду. Как всё же надо обидеть ребёнка, чтобы он захотел в условия намного хуже, но зато в те, в которых он точно уверен?* * *
Как я уже писала раньше, во время моего нахождения в приюте случилось кое-что пренеприятнейшее, а именно — самоубийство одного из воспитанников. В то время когда я сидела и складывала кубики в башню, которую потом разрушил карапуз, он раздумывал о своём будущем, а потом пришёл к неожиданному выводу: ничто не вечно, его тело, он сам тоже. Выкрав перед отбоем мыло и верёвку в хозяйственном блоке, к которому, как ни странно, он имел доступ, мальчишка посередине ночи покинул постель, вышел в столовую и совершил там то, что давно планировал. Он изначально сделал петлю, укоротил саму верёвку, оставив часть под собственной койкой, а придя в столовую, просто повязал её на раму. Затянув петлю вокруг шеи, он взял и спрыгнул с маленькой высоты — с подоконника, и верёвка, ко всеобщему ужасу, оказалась крепкой, не лопнув и не оставив парня в живых. Он задыхался в течение нескольких минут, дёргался в объятиях смерти, которую так давно хотел принять, а потом окончательно обмяк, повис, мёртвый, синий. Но это было утром. Вечером того дня, когда я только прибыла в интернат, мне показали, где находятся душевые, в которых я могла ополоснуться, буквально один раз намылив тело. Я была очень брезгливой, но понимала, что если даже хоть один раз не проведу по грязи на теле мылом, то все последующие дни просто буду жалеть об этом поступке. На мытьё каждого отводилось пять минут, всё было строго, будто в армии, и девочки могли абсолютно шлёпнуть по ягодице и сказать «теперь моя очередь, куколка». В этом месте не скупились на телесные наказания, глядя на своих наставниц, девочки нависали толпой над одной и могли обнажить запястья и лодыжки, забивая их до крови прутьями, бросая в истерике в пыли и упиваясь страхом и болью жертвы. Наверно, стоит немного рассказать о наставницах, которые посеяли некоторое зерно жестокости в бедных детских сердцах. Госпожа О занималась в основном младшей возрастной группой: она была молоденькой девушкой лет двадцати пяти, только окончившей университет и решившей помогать сироткам, потому что своих детей не имела, да и не могла иметь — неудачно сделанный аборт перечеркнул все её мечты, и из-за этого она винила себя во всём, хотя могла сказать своему парню о беременности и жить счастливо. Порой необдуманные поступки приводят к необычным последствиям и кардинальным изменениям в жизни, так вышло и с госпожой О, с которой я пересеклась во времена предебюта в бизнес-центре в Сеуле. Она устраивалась там работать, говорила, что просто не выдержала и ушла из интерната спустя пару месяцев после того, как мама забрала меня, подписав все нужные документы и сказав, что от своей болезни она полностью излечилась. Госпожа Квон была жестокой и деспотичной женщиной, которая работала с детьми младшего и среднего школьного возраста, не стеснялась называть уродами детей, лишённых тепла родителей и их ласки, вызывала самое настоящее отвращение, как только её рот раскрывался. Все воспитанники искренне и от всего сердца желали ей смерти, чтобы она попала в аварию и разбилась или же случайно сорвалась с крыши интерната. Я не поддерживала детей в стремлении избавиться от наставницы, я по натуре была человеком, который старался давить в себе негатив, да и к тому же госпожа Квон никаким образом не влияла на меня и мою судьбу — я была не той возрастной категории, чтобы желать воткнуть ей в горло острый зонтик. Как ни странно, она была жестокой из-за мужа: ушёл из семьи «к какой-то молодой шаболде», оставил на неё три голодных рта и не поддерживал общение, дабы жёнушка ничего не вякнула против; бракоразводный процесс прошёл очень быстро и не оставил женщине буквально ничего, потому со своим образованием пришлось идти работать в интернат. За тяжёлым человеком может крыться достаточно тяжёлая судьба, которая ломает, как наркотик, и льётся из раны, подобно крови, а может, человеку доставляет удовольствие вести себя по-скотски по отношению к другим, питаться их страданиями и знать, что этот человек несчастен. Госпожа Ли занималась со старшими, которые не сбегали, если им что-то в голову ударит; по природе своей набожная женщина, она знала наизусть, кажется, все каноничные книги Евангелия и могла в любой момент процитировать какой-то стих. Воспитанницы смотрели на неё со скепсисом, им было жаль бедняжку, которая «слегка тронулась умом», а потом и оказалось, что самая благоразумная является самой сумасшедшей, намного хуже госпожи Квон. Монстром она не была, конечно же, детей не доводила до истерики своим криком и мазавшей ненавистью, но воздействовала психологически: если переспали парень и девушка в интернате, а наставница про это узнала, она не обращала внимания на молодого человека, отводила юницу в сторону и, поглаживая запястья, говорила: «ты знаешь, что боженька тебя накажет за такой грех?» Эта фраза повторялась из раза в раз, звучала в ушах всех, и уже молодые девушки, по любви отдавшиеся возлюбленным, истерично плакали, вырывали клоки волос, били всё, что попадалось под руку, а потом из-за воздействия госпожи Ли пытались наложить на себя руки. Сколько идиотов на свете живёт, а если упомянешь религию, то за нею пойдут не то что десятки — сотни, тысячи, миллионы, и чем сильнее человек горит религиозной идеей, тем легче ему взаимодействовать на других. Когда после душа я направилась спать, оказалось, что девочки испачкали мою кровать какой-то непонятной пеной, а потом и посмеялись над моей беспомощностью, когда я искала нянечку и просила её заменить мне простыню, потому что она грязная. Женщина бормотала что-то типа того, что не положено менять бельё вне очереди, потому что прачки не успевают всё выстирать и высушить, а мы, засранки такие, грязнули, вечно что-то делаем с этими кусками ткани, на ощупь твёрдыми и неприятными. Я сдерживала слёзы, когда остальные девочки, переодетые уже в хлопчатобумажную пижаму, которую закупили в ближайшем городе, и готовые ко сну, самостоятельно заплели волосы в косы. Они показывали на меня пальцем, говоря, что я беспомощная, раз не смогла молча проглотить какую-то там грязь на простыне, а побежала жаловаться, чтобы мне заменили что-то. Errare humanum est — человеку свойственно ошибаться — как говорится на латыни, и эти малышки тоже ошибались, говоря, что я избалованная неженка, которая с писком убежит от маленькой живой мышки, а если не испугается сильно, то прихлопнет её рукой. Я чувствовала себя оскорблённой и униженной, а когда переодевалась, то вообще ощутила, как по щекам покатились слёзы, не давая мне нормально дышать — хотелось позорно заистерить, забить ногами по полу и потребовать, чтобы эти гадкие девчонки так себя не вели, потому что я такая же, как и они: маленькая, покинутая, нелюбимая. Отвернувшись от всех, подавляя в себе истерику, я смогла заснуть, поджав губы и ноги под себя, примеряя защитную позу эмбриона и мечтая, чтобы всё это оказалось обычным кошмаром — не было ни моей мамы, которая швыряла в меня табуретками, не было госпожи Кан, которая при первом знакомстве опустилась передо мной на корточки и говорила, что я отправляюсь с ней. Как же, чёрт побери, я хотела, чтобы моя жизнь и судьба не были предрешены тогда, когда сошлись мои родители и решили, что они важны друг для друга, — тошнит, честно. От оцепенения я очнулась в четвёртом часу утра и, потирая сонные глаза, встала с постели, намереваясь спуститься в столовую, чтобы выпить воды, которой там был полный графин — никто не запрещал выходить из спален, а сейчас все воспитанники спали, я могла хоть плюнуть в их лица, но была выше этого и просто пошла вниз. Тапочек не выдавали, потому я ощущала дискомфорт, надев на босу ногу выданную обувь, в которой чувствовала каждую шероховатую поверхность и камешек, не замеченный раньше. До перил я не доставала, потому лишь прыгала со ступени на ступень, создавая шум, и ещё удивилась, почему никто не спустился и не отправил меня спать, ведь самое важное для ребёнка — это сон, крепкий и здоровый, от отбоя и до подъёма. Пройдя к большой двери, я нажала на ручку и проникла в большое помещение, в свете рассвета рассмотрев кого-то рядом с окном и поняв, что я не одинока — кто-то из мальчиков тоже захотел попить водички. Я бодро поздоровалась, но не уловила в ответ ничего — ни движения, ни слова, и нахмурилась, потому что в первую секунду подумала, что мой оппонент не умеет говорить или же вообще меня, такую шумную и красивую, не заметил. Моей ошибкой было приблизиться к мальчику и поднять его голову двумя руками, потому что в следующую же секунду я завизжала, отскакивая от трупа и судорожно вытирая руки о пижаму. Я кричала и плакала, чередовала эти два занятия, а в моей детской голове отобразился весь ужас, который я испытала при взгляде на синее лицо, выкатившиеся глаза и язык, распухший, высунутый изо рта. Я только потом обнаружила петлю, верёвку, и меня позорно стошнило прямо на пол рядом с телом, а я упала на колени, вытирая слёзы и не переставая плакать. Я испугалась очень сильно, перебудила всех нянечек, что были на этаже, заставила их искать источник звука, а потом они нашли меня рядом с повешенным мальчиком, которому я гладила волосы и умоляла проснуться, лужу рвоты и мокрые хлопчатобумажные штанишки, пострадавшие от неконтролируемого мочеиспускания. Первая женщина, вошедшая в столовую, была не то что ошеломлена — она стояла и не могла двигаться, её губы шевелились, а когда она заметила меня, то сразу побежала отрывать от тела и успокаивать, хотя знала, что ничем детской искорёженной психике не помочь. Я билась в истерике, отказывалась выпить воды или задержаться в тёплых объятиях чуть дольше, чем надо — мне хотелось в туалет, подальше от трупа Мичоля, а это был именно он, я не хотела ни с кем разговаривать о том, как я вообще тут оказалась. — Умойте её, дайте молока и отправьте спать, нам до подъёма надо разобраться… с этим, — госпожа Квон обмахивалась ладонью и вообще старалась вести себя безразлично, но в тот день я увидела в её глазах сострадание по отношению ко мне, ведь не каждый готов встретиться лицом к лицу с трупом. — И ничего здесь не трогайте! Няня подхватила меня на руки и повела в душевую, дабы там окатить холодной водой, спровоцировав тем самым ещё больший визг, прямо как у поросёнка, и окончательно намочив спальную одежду. Я дрожала от холода, зубы стукались друг о друга, я всхлипывала, понимая, что никому мои истерики не нужны, и женщина, закатав рукава своей ночнушки до локтей, погладила меня по волосам. Этот жест был настолько тёплым и любящим, что я расширила глаза и уставилась на неё, потому что ожидала, что меня одарят пощёчиной, но никак не лаской, которой, как я думала, не заслуживала. Мать выбила из меня все нормальные представления о родительской любви, я была буквально искалечена ею, и сейчас, понимая, что человек пытался меня успокоить, я надеялась, что за сладким пряником не последуют мощные удары кнута. — Детка, у тебя кто-то умирал? Хомячок, может, котик? — что самое странное, нянечка имела психологическое образование и решила сразу провести со мной беседу, так как знала — психологи из приезжающих на время не будут заниматься таким. Просто скажут, что это всё надо забыть и идти дальше, и из-за такой своеобразной «терапии» многие дети потом страдали ночными кошмарами и энурезом, которого стыдились и вследствие чего не ходили к нянечкам, чтобы рассказать о своей проблеме. — Мама говорила, что папа умер, когда я была в её животике, — с меня стягивали мокрую одежду, обматывали в махровое полотенце и внимательно выслушивали. Я не сталкивалась со смертью с как таковой, на моих глазах никогда не умирали животные, о родственниках, похороненных в моём детстве, я не слышала ничего, а от трупов зверей, которые валялись порой в парках, мама меня отводила, прикрывала глаза, уводила внимание, лишь бы я не увидела смерть. — А домашних животных у меня не было. Женщина говорила о многом, вытирая меня, одевая и ведя в небольшую кладовую, где как раз и хранилось в темноте молоко, которое мне сказали дать, и я впервые тогда услышала о том, что смерть — это естественно, хоть мы имели самоубийство, и смерть — это начало чего-то нового. Конечно же, о последней части госпожа Ан говорила тихо: в христианстве не существовало колеса Сансары, как в буддизме, и она, зная о щепетильности правил интерната, сказала, что о таком нельзя никому ни в коем случае ведать, даже подругам, которых, то ли на её счастье, то ли на моё несчастье, не было. Я не смогла ни с кем подружиться, пообщаться, меня обходили стороной, но никто не знал о случившемся — кроме наставниц и нянечек, никто не говорил об этом происшествии, мальчика будто вычеркнули из общественного сознания и сказали, что его никогда раньше не существовало. А я осталась страдать, терзаемая страхом умереть и ночными кошмарами, из-за которых просыпалась, визжа и желая лишь одного — укрыться от чудовищ. Молоко на редкость оказалось вкусным, нянечка, которую звали Ан Кванхи, сказала, что только специальные коровы допускаются до того, чтобы их молоко послали нам, и этот рассказ поднял мне настроение: из просто вкусного оно превратилось в самое-самое питательное, и я даже приняла новые ласковые объятия, когда меня в новой сухой пижаме вели обратно в спальню, желая спокойного отдыха. До подъёма оставалось чуть больше двух часов, все ещё спали и не знали о моём приключении, которое позитивным назвать язык не повернётся; я знала — смолчу, ни одна живая душа, кроме взрослых, об этом не узнает, и так и произошло — Мичоля выкинули из коллективного сознания, а во тьме остался один аутсайдер, которого группа банально не приняла из-за отличия в запахе. Подъём не ознаменовался чем-то необычным или пугающим: просто пришла женщина с колокольчиком и, звеня им, будила детей от мала до велика, говоря захватить зубные щётки и полотенца, чтобы пойти умыться. Очередь надо было выдержать громадную, и на умывание, как и вечерние водные процедуры, отводилось определённое время: примерно по полторы минуты на воспитанника, готового быстро воспользоваться скудным запасом зубной пасты, жёсткой щёткой и на редкость мягким полотенцем. Я была в очереди пятой, будучи энергичной девочкой, я достаточно быстро вскочила с кровати и побежала умываться, чтобы окончательно смыть с тела и разума остатки ужасной ночи и почувствовать себя хотя бы во второй день пребывания здесь хорошо. Чётко через семь с половиной минут оказавшись у умывальника, я забралась на небольшую подставку, так как была маленького роста, и потянулась к зубной пасте, выдавливая её на щётку и принимаясь быстро умываться, разбрызгивая воду по всему пространству в окружении метра от меня. Меня толкнули, и я соскочила на пол, лишь чудом не валясь с ног, а потом устремилась к нянечке, которая ночью давала мне молоко, и она достаточно ловко и быстро сделала мне одну косу, завязывая на волосах резинку, и я понеслась дальше, поблагодарив добрую госпожу. К сожалению или к счастью, я наткнулась на наставницу О, которая ловко поймала меня, вертящуюся, как волчок, улыбнулась и сказала: — Ты веришь в Бога? Мы сейчас пойдём в его обитель. Я никогда не верила ни во что сверхъестественное, старалась даже на интервью обходить такие вопросы стороной, а если не получалось, то просто давала слово другим участницам моей группы. Вне зависимости от того, кому я поклонялась, я уважала все религии; человеку надо во что-то верить, чтобы не загнить в самом себе, чтобы было кого винить и на кого надеяться в самые тёмные времена, когда поддержки ждать не от кого. Я верила лишь в себя, надеялась тоже, но алтарь не был построен, а все благовония уже давно сожжены; Джису как-то шутила, что если бы она была обычной девушкой, то я бы стала её биасом, и тогда я возгордилась по-настоящему, мол, это моя онни и я её кумир. — А как называется место, где он обитает? — я доверчиво обхватила руку наставницы О и широко улыбнулась, надеясь, что с помощью этого милого жеста вымолю у неё всю информацию, которую женщина только знает. На тот момент она казалась мне до невозможности старой, и я с ужасом осознавала, что буду точно такой же, как вырасту, но лишь с годами стала понимать одну простую истину — у детей смещены все понятия возраста, и маленькой девочке тридцатилетняя женщина может показаться старухой с лицом, что изрыто, будто червями, морщинами. Небольшая церковь на краю территории была построена достаточно давно, ещё до моего рождения, и выглядела побитой жизнью и безумно закопчённой, будто её охватил пожар некоторое время назад. Никакой огонь не коснулся священных стен, лишь многочисленные ладони воспитанников, что трогали побелку и оставляли грязные следы. Моя рука ни разу не легла туда, я относилась очень трепетно к храмам и их истории, а ещё предпочитала сидеть в игровой комнате, лишь бы меня никто не трогал — сказалось непринятие обществом и увиденный ночью труп ребёнка. Даже врагу не пожелаешь такое увидеть однажды в своей жизни, ведь это слишком бесчеловечно и жестоко, и хоть я не скажу, что отличалась особым человеколюбием, но всё же их порой жалела. — Мы пойдём сейчас в церковь, чтобы послушать всё, что нам расскажет священник, это человек, который является Его служителем, а потом пойдём на завтрак. Вкусив пищу духовную, нам потом следует и тело ею наполнить, — наставница О говорила путанно, странно, но я, как и остальные воспитанники, покорно шла за ней, вскоре надевая форменную курточку и чувствуя, что нянечка застегнула мне молнию неаккуратно, защемив нежную кожу на подбородке. Я лишь поморщилась, а потом, подобно грызуну, следовала за Гамельнским крысоловом, что вовлекал в объятия религии, диктующей, как мы должны в будущем поступать и жить. Из своего окружения я не знала ни одного человека, который следовал всем заповедям, относился с любовью к ближнему своему и не лишался девственности уже после свадьбы. Рози легла под кого-то ещё до приезда в Корею, Джису поздравила своего парня, на тот момент Бобби, с дебютом этим событием, а Лиса терпела, оставаясь девочкой ещё примерно год после релиза первого сингла; со мной же ситуация была намного сложнее. Церковь не поражала своим величием или же какой-то святостью — любой дух, который мог там завестись, уже давно его покинул, не оставив нам ни намёка на то, что здесь должны совершаться чудеса, а свечи никогда не гаснут. Священник, господин Кан, как поговаривали наставницы, успел искусить нескольких неопытных старших девочек, которые предпочли из-за обрекаемого на них позора покинуть этот мир, решив для себя, что они поступают правильно. Мужчине было плевать, ведь на место умершей придёт следующая девушка, которую тоже будет просто растлить, а он сам, прикрываясь священным саном, сделает всё, чтобы она замалчивала всю информацию, а потом надавит на якобы совесть, говоря, что это она согрешила, а не он. Сколько на его руках крови? Слишком много, чтобы он оставался духовным лицом в интернате для буквально брошенных детей, что ищут тепла, любви и поддержки у взрослых, которые делают с ними всё, что захотят. Присев на скамейку, я оглядывала с интересом интерьер, достаточно бедный, но какой-то уютный и притягивающий, такой, что хотелось остаться, болтая ногами в воздухе и слушая речь священника. На вид он был не молодым и не старым, средний возраст, но вместе с тем он сам по себе притягивал взгляд, заставляя смотреть чётко в его лицо, не опуская взора, и сжимать кулаки. От него шла сила, которая была мне ещё чуждой, но именно её чувствовали старшие девочки, начиная сначала понарошку, а потом уже с определённой целью заигрывать с ним, и тут уже вставал вопрос: а кто кого использует? Видимо, взаимное пользование — это нормальные отношения между взрослыми и детьми. Наставница О сидела рядом со мной всё время и ничего не говорила — она исчерпала все свои знания о церкви и её обрядах, а потому предпочла лишь думать о своей жизни и держать меня за руку. Я же жадно впитывала всё, что говорил господин Кан, не упустила ни единого слова и осталась, кстати, довольна — поняла, как надо правильно себя вести с матерью, чтобы она меня не била, а я потом не попадала в интернаты и приюты. Я даже стала на радостях вертеться, поймав тем самым шиканье и «не вертись!», а потом, как кончилась утренняя молитва, которая мне совершенно не понравилась, я сразу направилась на выход, но поймала внимательный взгляд священнослужителя. Если бы я была постарше, то точно стала следующей целью — ему нравились такие девочки с лёгкой гиперактивностью, которые не могут на одном месте просидеть, потому что потом они станут шёлковыми и послушными. Меня что-то очень сильно от господина Кана уберегло, а вот девочек, которые впоследствии выросли здесь, участь иметь первый опыт с этим человеком не обошла стороной. Стройным рядом пройдясь к основному зданию, мы стали переодеваться, порой в коридоре видя старших, что кружили в каком-то неизвестном нам ритме и выглядели счастливыми — вероятно, из-за того, что скоро подадут завтрак, состоящий из сладкой каши и булки с вареньем. Все казались какими-то одухотворёнными и чересчур радостными, и я ненароком заразилась этим настроением, тоже вприпрыжку направляясь к столовой и занимая одно из самых светлых мест, вертелась на месте, а потом ко мне подсел тот человек, которого я видеть точно не желала. Бокён присел по правую руку, и я уткнулась в тарелку, от которой шёл пар, и желала приступить к еде, но меня остановили — не прозвучала благодарственная молитва, и я уже хотела плакать, как пришлось с этим мальчиком вообще взяться за руки. — Спасибо за еду, приятного аппетита, — и я брезгливо отдёрнула ладошку, принимаясь за нехитрый завтрак и с неудовольствием пиля взгляд сидящего рядом мальчика, который мне был неприятен. Я бы, честно, пересела на другое место, прихватив с собой все столовые приборы, тарелки и кружки, но в этом интернате нельзя было переменить место, за которым сидишь, как и подняться должным образом по социальной детской лестнице, когда ты сам решаешь, с кем общаться, а с кем нет. Всё решено давным-давно за детей, их выбор заключался в единственном пункте — молчать и выполнять то, что им предписано, играть роль, умело прописанную в сценарии жизни. Я хотела воспротивиться и поплатилась за свою дурость и недалёкость, которая портила мне жизнь буквально всегда. После завтрака я устремилась хвостиком за наставницей О, которая относилась ко мне с добротой, и уже по этому пункту я готова была следовать за ней, засматриваясь на приятную улыбку и движения рук, которые я никогда не наблюдала у матери. Я пользовалась у неё некоторым вниманием, коего мне недоставало из-за жестокости детей и отсутствия рядом родного человека, потому и цеплялась за её ладони, понимая, что она молодая, хоть и выше, а ещё умная и безумно красивая. Будучи ребёнком, я всегда стремилась к привлекательным людям, это сыграло роль и во взрослой жизни — я всеми силами тянулась к своим одногруппницам, которые недоумевали, мол, откуда во мне столько ласки и тепла, хотя у самой меня «мило-сексуальное лицо». Я находила забавным то, что порой люди приходили к пластическим хирургам с моей фотографией в руках: они сами не понимали, что череп не перекроить, придётся сделать слишком много операций, а не только инъекции в губы или куда ещё. Все люди, вне зависимости от возраста, пола, расы красивы, и жаль, что большинство просто этого не понимает, гоняясь за стандартами красоты и желая выглядеть намного лучше. Достаточно просто грамотно пользоваться косметикой — ведь с помощью неё можно выделить глаза, сузить нос или увеличить губы, а с ботоксом и разными имплантами лучше вообще не шутить, ведь что-то из этого может либо не прижиться, либо спровоцировать аллергию, раздувающую кожу. Я знала немало девушек, что, сделав операцию, потом кричали и хватались за волосы: черты лица искажались, кожа либо натягивалась, либо страшно отвисала, и я выслушивала плач и восклицания «боже, забери у меня жизнь!» — А можно ли выйти и погулять? — спросила я, смотря в окно, когда дети играли, а меня решили полностью игнорировать. Наставница О, отложив вязание, коим занималась всё это время, глубоко задумалась, ведь если скажет «нет», то обидит ребёнка, который просто хочет подышать свежим воздухом. Я подсознательно понимала, что мне откажут, но питала надежду на то, что моё «хочу» выполнят, а остальные ребята будут завидовать такой удачливой девочке, что удалось сходить и погулять. — Мне не хватает луж и травы. Наставница О твёрдо сказала мне «нет» и стала заниматься вязанием дальше, будто ничего не произошло, и это меня очень сильно обидело: я хотела быть победительницей, а не проигравшей, потому отказ жёстко ударил по моему самолюбию и оставшееся время я сидела с надутыми щеками. Потом, конечно, захотелось немного поиграть, и я качала на руках старого облезлого медвежонка без уха, потому что только его мне и отдали, мотивируя выбор игрушки фразой «терпи, мы тут все лишены любви и хороших игрушек, ты просто не привыкла ещё к этому». И действительно, пришлось только терпеть, ведь отношение потом ко мне не улучшилось вовсе, и даже Бокён, тот самый мальчишка, от которого я хотела сбежать, стал только чаще проявлять навязчивое внимание. Всё начиналось с утра, с церкви: всем было разрешено сидеть там, где они хотели, и я, стараясь быть ближе к священнослужителю, потому что тот хоть как-то незримо пугал парня, помещалась на передних скамьях. Бокён сидел либо сзади, либо сбоку, и я каждый раз тряслась, надеясь, что он ничего не учудит в этот раз, но как же я ошибалась, надеясь на его благоразумие или хотя бы понимание, что преследовать маленьких девочек нельзя. Однажды, когда мы молились, а я сидела с закрытыми глазами и хотела, чтобы мальчик меня не трогал, я почувствовала прикосновение к волосам, но оно не было ласковым, наоборот, пряди намотали на кулак, а потом голове стало легко и свободно: копна, отращиваемая мамой с самого детства, осталась в руках преступника, её похитившего, вместе с ножницами. Я закричала на всю церковь, осознавая свою потерю, дети засмеялись, посчитав всё это хорошей шуткой, слёзы полились по моим щекам, и я выбежала из храма, слыша отдалённое «Бокён, зачем ты это сделал?» Я спряталась в небольшой роще, присев на корточки и глотая слёзы, которые текли, не переставая, и капали прямо на листву. Ощущая себя слепым котёнком, я ткнулась в ствол дерева, вздрагивая всем телом и горячо желая внутри себя, чтобы обидчик понёс достойное наказание. Я ценила свои волосы, любила их, и хоть мне казалось, что в условиях интерната они будут лишними, старалась их всеми силами сохранить — даже мыла сама, но пена залезал в рот и заставлял меня хрипеть. Боль и обида захлестнули меня даже тогда, когда наставница О коснулась моего плеча, и я увидела в её руке мои, те самые пряди восхитительных тёмных волос, которые хотелось приклеить обратно. Женщина присела рядом, погладила меня по голове, легко щёлкнула по покрасневшему носику и улыбнулась, будто бы надеясь тем самым подбодрить, но ничего не вышло — я зарыдала с удвоенной силой, так как в данный момент не хотела никого видеть. — Не в волосах счастье, Дженни, — ласково проговорила она. — Бокён жизнью обижен, я тебе клянусь, он никогда больше не подойдёт к тебе и не сделает ничего плохого. Пойдём на тихий час? Я думаю, сон тебя успокоит. Меня ничто не успокоило: ни сон, ни тёплое молоко, ни ровно подстриженные кончики волос; я хотела мести, неприкрытой и жестокой, и в тот момент, кажется, чернота овладела моим сердцем полностью, выпила всё доброе и влила мазут. На кухню доступ был воспрещён детям, но я, оплетённая негативными эмоциями, под покровом ночи, спустилась вниз, прошла в тёмную столовую, а оттуда уже и к ножам, что будто ждали меня. Рукоятка легко легла в ладонь, лезвие блеснуло в лунном свете, и я, ребёнок, невинное дитя, отринула от себя всё святое, ведь в голове вертелось лишь «я должна убить Бокёна». Много ли маленьких девочек с остервенением хотели убить своих обидчиков, пустить им кровь и оставить синяки на всём теле? Не все, и я знала, что детский интернат с его особыми правилами и детьми исказил мои понятия о добре, зле, мести и справедливости. Но ещё большую роль, однако, во всём сыграла именно моя мать, которую, я знала, уже подлечили, а сама она собиралась за мной ехать. Я знала, где спал Бокён, а потому бодро направилась прямо к нему, не спрятав оружия и показывая всем своим видом, что я настроена серьёзно и воинственно. Тишина окутывала здание, в коридорах никого не было, и вскоре я проникла в небольшую комнату своего обидчика. Он мирно спал в своей постели, держа руки на одеяле, и я вспомнила все злодеяния, что он делал, всю боль, что он мне причинил, крепче сжала нож в руке и нахмурилась. Он вечно пытался обмазать меня едой, ударить, а однажды прижал к стене, и от боли в сжатых запястьях я стыдливо завизжала, и хорошо, что отреагировала воспитательница, хлопнув парня по затылку и взяв меня на руки. «Она маленькая девочка, Бокён!» — но сейчас «маленькая девочка» была полна желания отомстить за все обиды. Я забралась к нему на кровать и присела на живот, с удовольствием заметив, что не потревожила этим явно глубокий сон, а потом занесла нож над ним, намереваясь ранить или, может быть, просто напугать. Но кажется, Бокён не спал и просто ждал момента, когда меня можно будет подловить; он раскрыл глаза, напугав меня, и вцепился рукой в остриё ножа, раня ладонь, но вместе с этим резко переворачиваясь. Позиции сменились — теперь молодой человек нависал надо мной с ножом, с капающей на белую простыню кровью, а я кричала от страха, понимая, какой была безрассудной и неосмотрительной дурой. Я будто бы пришла в себя, задаваясь вопросом «зачем я это сделала?» — Ты, блядь, какого хуя пришла на мою территорию с ножом? — мои руки были прижаты его коленями к постели, я плакала и кричала, а молодой человек вцепился пальцами в мой подбородок. — Совсем страх потеряла? Я не могла спастись от него, убежать, спрятаться, мне было банально страшно даже шевельнуться; Бокён размазывал свою кровь по моему лицу, слушал крики и будто бы наслаждался им. Он поднёс острый конец к моей шее, слегка вспарывая кожу, и я почувствовала жжение, понимая, что всё — это конец, окончательно и бесповоротно, скоро наступит моя смерть, а зная этого юношу, нельзя точно сказать, что он сделает всё быстро. Нет, он будто бы наслаждался всем действием, оставляя небольшие раны на шее, на подбородке, а потом вообще разорвал ночную одежду, переходя к ключицам и поглядывая на них с интересом. Хрупкие, как косточки курёнка, они привлекли его внимание, и я уже хрипела, когда он пальцами трогал их, ножом проводил, а потом ухмыльнулся. В те минуты я горячо молилась Богу, чтобы он меня услышал, чтобы помог мне, и когда чуда сиюминутно не случилось, моя и так хрупкая вера треснула, разошлась по швам, и я поняла одну простую истину: если ты сам себе не поможешь, то и тебе помогать не будут. Но я не могла противостоять взрослому парню с воловьей силой и ножом в руках, понимая, что мне проще умереть, чем дальше существовать на этой планете. — Ты действительно не понимаешь, что ты полная дура, Дженни, — ухмыльнулся Бокён. — Ты забавная девочка, хотелось бы тебя не убивать, но… Qui gladio ferit, gladio perit. Кто придёт с мечом, от меча и погибнет. Простая истина, не так ли? Готовься сдохнуть, сука. Но кажется, именно в то мгновение, когда он окончательно решил меня прикончить, его и оглушили, буквально стаскивая с меня и ударяя под дых — наставница О, услышавшая мои крики и мольбы вперемешку со слезами, среагировала хоть и сонно, но оперативно, подняв на уши всех и побежав первой. Именно она сейчас орала на олуха, который посмел тронуть маленькую девочку, и как бы он в ответ ей не плевал то, что я сама пришла к нему, никто не поверил, слишком уж красноречиво выглядели все мои ранения, мои слёзы от страха, и я будто физически почувствовала пощёчину, коей угостили парня. Меня быстро стащили с кровати, пропитанной кровью, и так же стремительно увели, чтобы я не видела ада, что творился с Бокёном, его разгорячённых споров с наставницами и того, как он ударил госпожу О ножом, поранив её плечо и выставив себя ещё более сумасшедшим, чем есть на самом деле. Я знала, что после этого врачи забрали парня в психиатрическое отделение, сказав мне, что больше никогда его не выпустят, все мои ранения промыли, а мне было банально стыдно признаться в том, что всё, что сказал Бокён, было правдой. Из-за меня пострадал человек, который хоть и относился ко мне как к мусору, но всё же не трогал в том смысле, за который его можно было повязать. Спустя неделю после всех событий приехала моя мама, и кажется, это был тот самый эпизод, давший мне понять, что моя жизнь точно изменяется. Её волосы были коротко стрижены, её одежда представляла собой хорошо отглаженный брючный костюм, а также она ехала с каким-то мужчиной, будто бы таксистом — честно, я не знала. Мне не хотелось отпускать госпожу О, я цеплялась за её перебинтованную руку и просила её стать моей мамой, потому что та женщина, что предстала передо мной — не моя мать, она слишком ухоженная и выглядит не так, как раньше. Но меня лишь передали в руки госпожи Ким, «излеченной», но с теперь появившейся гиперзависимостью от меня, посмеялись и сказали, что я отныне буду в безопасности, не случится ничего плохого. Как же они ошибались.