устанешь быть лирическим героем – так просто пообедать заходи

Поначалу Слепому кажется, что они с Македонским не поладят: он молчаливый и замкнутый, избегающий физического контакта. Слепой же живёт на слух и наощупь, ему сложно и непонятно, чего ждать. Но Македонский ходит к нему упорно по несколько раз в неделю, несёт свою заботу и вкуснейшее домашнее печенье, терпеливо ждёт, пока до Слепого дойдёт: всё куда проще, чем он себе навоображал. Македонского не нужно разгадывать, он — не задачка со звёздочкой, а элементарный тест на внимательность. Из его редких реплик несложно собрать цельный образ; примечая повадки, можно если не понять, то хотя бы выучить его. И Слепой усердно постигает этот новый уровень искусства слышать и осмыслять. Он выясняет о Македонском множество бытовых мелочей и случайных фактов. Например, что ромашкой он пахнет из-за увлажняющего крема для рук. От постоянного пользования антисептиками и перчатками у Мака шелушится кожа. Приходится пользоваться кремом. Ромашковый запах Македонского раздражает, но ни одно другое средство не помогает так хорошо. Ещё Слепой узнаёт, что Македонский на дух не переносит лимоны. Дед Мака — старый невротик и фанат народной медицины — пичкал ими хилого, болезненного внука круглый год. Деда уже лет десять как нет в живых, а отвращение к «целебным» фруктам осталось с парнем на всю жизнь. Слепой запоминает, что Македонский не любит, когда его благодарят, о чём-то просят или много от него ждут. Он слишком устаёт от клейма спасителя и чудотворца на работе. Поэтому о близких заботится тихо и буднично, не дожидаясь просьб и не привлекая внимания. Самым большим откровением для Слепого становится то, как Македонский бережно, невесомо касается. Не потому что робеет или смущается близости, а потому что осознаёт свою силу и не обращает её во вред. Слепой собирает из этих осколков мозаику долго и старательно, пытаясь ничего не упустить, очаровываясь даже сырым незаконченным вариантом. Но иногда он чувствует, что для полноты картины не хватает деталей. Тогда приходится, преодолевая смущение и привычный уклад, спрашивать напрямую. Слепому лестно, что его вопросы никогда не остаются без ответа. В этом слышится добрый знак, невысказанное обещание: ты на правильном пути, ещё немного терпения — и тебе откроется нечто особенное, только для нас двоих. — Почему ты боишься собак? — спрашивает Слепой однажды, прислушиваясь, как нервно топает запертый на кухне Фрейд. — Есть какая-то история про это? — С чего ты взял, что я их боюсь? — в голосе Мака проскальзывает такой холодок, что даже становится неуютно. Но перебить им фальшь всё равно не получается. — Ты нервничаешь, когда видишь Фрейда. Я слышу это, — Слепого немного коробит от вранья собеседника, но больше от того, что он наткнулся на преграду в самом неожиданном месте и не знает, что теперь делать: пытаться найти лазейку или переть напролом. — Иначе зачем я по-твоему закрываю его в другой комнате каждый раз, когда ты приходишь? — Ты делаешь это из-за меня? — по тону не понятно, растроган Македонский или растерян. — Нет, мщу ему за погрызенные кеды, — Слепому немного стыдно за саркастичный ответ, но он уязвлён осознанием того, что его забота остаётся незамеченной. — Но я действительно не боюсь собак, — возвращается к теме разговора Македонский. — Просто у меня с ними связаны не лучшие ассоциации. — Расскажешь? — Это не очень красивая история, — будто извиняется Мак. — Для красивых историй у меня есть Табаки, — беспечно отмахивается Слепой. — От тебя я хочу правдивую. — Мой бывший — Волк — кинолог. И редкостная мразота, — грубые слова голосом Македонского звучат неестественно. — Я, наверное, не лучше, но неприятных воспоминаний это не отменяет. — Почему не лучше? — последняя фраза цепляет Слепого куда больше, чем откровение о мудаковатом бывшем. — Мне казалось, что ты весь из себя хороший и милый. — На первых порах все хорошие и милые. — Даже твой бывший? — не удерживается от шпильки Слепой. — Он особенно. Когда мы познакомились, он казался мне лучшим на свете. Выдумщик, затейник, обаятельный хулиган, мечтатель, — Мак выплёвывает комплименты как проклятья. — Говорил, я могу ему доверять. Мы съехались так быстро, провстречавшись всего пару месяцев. После мамаши-истерички, которая считала меня ошибкой молодости, жизнь с Волком казалась раем. Пока я не понял, что из двух зол выбрал большее, — Македонский замолкает, будто подбирая нужные слова. — Он не то чтобы резко переменился, просто с близкого расстояния сложнее рассмотреть в действительном желаемое. Оказалось, все его советы и наставления были всего лишь попыткой выдрессировать меня, как его дурацких псин, а участливость — поиском рычагов давления, — злость Мака почти ощущается физически. — Знаешь, как мозг закипает, когда на работе пациенты на тебя чуть ли не молятся, коллеги смотрят восхищённо, а дома ты распоследний дурак, которому нельзя доверить принятие элементарных решений. Я от этого ужасно оскотинился. А, может, и всегда таким был. Двоих мудаков эти отношения не выдерживали, — он замолкает, словно надеясь, что его перебьют, но Слепой молчит, и приходится продолжать. — Постоянные крики, ругань, даже драки. Я до этого не представлял, что могу нарочно причинить человеку боль. Оказалось, ещё как могу. Ты, наверное, спросишь, почему мы просто не расстались. Я не уходил, потому что понимал: никто другой мои закидоны терпеть не станет. А что держало Волка, я ума не приложу. Но, похоже, держало не так сильно, как меня. Ну или я его окончательно довёл. Когда после очередного скандала он ушёл, я почувствовал такое облегчение. А потом отвращение к самому себе: все вокруг считают, что я чуть ли не ангел во плоти, а ближайшему человеку со мной невыносимо. Такая вот история. Минут пять сидят в тишине. Македонский не выдерживает молчания. Встаёт, направляется к выходу из комнаты. Слепой вскакивает следом, неловко обнимает со спины в попытке удержать. Это их первый настолько близкий физический контакт. Осознав этот факт, оба испуганно замирают. Первым оттаивает Слепой: — Не знаю, какой реакции ты ожидал, — он рассеяно поглаживает Македонского по плечам, — но ни жалости, ни отвращения не будет. Спасибо, что поделился. Я рад, что теперь лучше знаю, какой ты. — Какой? — Македонский возвращается к тихому, неуверенному тону. — Не солнечно-ромашковый идеальный мальчик, а такой же человек, как остальные. Все иногда выбирают не тех. И бывают злыми. С людьми много всего случается. Македонский оставляет эти слова без ответа, но Слепой чувствует, как он расслабляется. Кажется, самое время разомкнуть объятья, но Бледный не отказывает себе в удовольствии постоять так ещё немного. Он отмечает, что Мак на полголовы выше него и тоже очень худой, но при этом совсем не кажется хрупким. Больше не кажется. — Знаешь, что самое глупое в этой истории? — наконец подаёт голос Мак. — Твой бывший? — отшучивается Слепой. — То, что иногда мне кажется, будто вы с ним похожи. Я узнаю в тебе какие-то его черты. — Поэтому ходишь ко мне? — холодно спрашивает Слепой, отступив на шаг. — Нет. Потому что отличий больше, — отвечает Македонский, а потом тихо-тихо, думая, что Слепой не слышит, добавляет: — Ну или такой уж у меня типаж. После этого разговора между ними почти ничего не меняется. Разве что теперь Македонский не избегает прикосновений. Слепой испытывает от этого почти щенячий восторг и с трудом сдерживает порывы облапить Мака с ног до головы. Он заставляет себя притормозить, дать им время привыкнуть к новому витку близости. И запоминает. Длинные тонкие пальцы с обкусанными заусеницами. Ссутуленная спина под изношенной тканью свитера. Худые коленки в прорехах дырявых джинсов. С каждым прикосновением образ Македонского становится для Слепого ярче, объёмней, значимей. — Можно я коснусь твоего лица? — спрашивает Бледный, перебив читающего вслух Мака. Книжка, которую тот принёс, безусловно, интересная, но Слепого куда больше интригует Македонский, беспечно уложивший голову ему на колени. — Зачем? То есть, я не против, но это неожиданно… — растерянно лепечет Мак, убирая в сторону книгу. — Хочу знать, как ты выглядишь, — пожимает плечами Слепой. — Тебе рассказать? — Только о том, что не смогу ощутить наощупь, — Бледный на пробу очерчивает пальцами впалые щёки, высокий лоб. — Например, какого цвета у тебя глаза? — Карие. — Как мёд, как коньяк или как шоколад? — уточняет Слепой, чувствует, как у Мака удивлённо поднимаются брови и добавляет: — Сфинкс пытался обучить меня цветам, но на бытовом уровне. — Как коньяк. — А кожа бледная или смуглая? — Слепой мягко оглаживает нос, едва касается губ, проводит пальцами по линии челюсти. — Бледная. А ещё я жутко конопатый, — недовольно ворчит Македонский. — Разве это плохо? — Для меня — да. Из-за веснушек на меня часто пялятся. Настолько их много. — Не любишь, когда на тебя смотрят? — Терпеть не могу. — Да мы идеальная пара! — смеётся Слепой. Македонский нервно хихикает и ничего не отвечает. Слепой понимает: это возможность сделать вид, что просто отговорился. Но он знает цену словам и никогда не открещивается от сказанного. Македонский продолжает лежать у него на коленях, поэтому Слепой трактует затянувшееся молчание как согласие. — Можно тебя поцеловать? — загоняет он последний гвоздь в крышку гроба их добрососедских товарищеских отношений. Македонский выдыхает что-то среднее между «да» и «мог и не спрашивать». Губы у Мака тонкие, тёплые, в трещинках и крошечных шрамах. Он целуется невесомо и трепетно. Слепой чувствует, как находят своё место последние детали яркой, чарующей мозаики, и улыбается в поцелуй.