устанешь быть лирическим героем – так просто пообедать заходи

В какой-то момент Македонский замечает, что Слепого в его жизни становится очень много. Мысль не вызывает раздражения или отвращения. Это такое радостное пресыщение, будто разгрызаешь карамельку, изжевываешь её в сахарную труху — и становится невозможно, восхитительно сладко. Он догадывается: Слепой ведёт одному ему понятную битву, пытается отвоевать Македонского у какого-то эфемерного противника. Мак, наверное, даже может назвать имя этого загадочного антагониста. И он бы хотел сказать Слепому, что война давно выиграна, но страшно опуститься до пустых, лживых утешений. Македонский эгоистично наслаждается тем, как Слепой отчаянно пытается ему безмолвно сказать: вот он я, весь твой, лучше и значимей того, кто был до меня. Он отдаёт Маку всю свою нежность, нескладную и неумелую, но трогательную до цветистой ряби под рёбрами. Изучает, идеально подстраиваясь под ритм жизни Македонского, но не растворяясь в нём, оставаясь собой, разящим, живым, полнокровным. Постоянно касается: холодные ладони под свитером, обветренные губы на шее, долгие объятья на прощание — будто пытаясь отпечататься, влезть под кожу, стереть следы всех прошлых прикосновений. Слепой выуживает на поверхность всё самое тёмное, что Македонский годами пытался в себе подавить. В их первую близость он проворачивает невообразимый психологический манёвр на грани с психологическим насилием, за секунду превращаясь из литого хищника в ломкого мальчика. Слепой отдаётся с выражением жертвенности на лице и замашками заправской бляди. Македонский почти слышит щелчок внутреннего тумблера, отключающего в нём хорошего мальчика. И вроде ничего нового — секс с Волком в худшие времена их отношений вообще напоминал грызню — но торкает, как в первый раз. Пробирает податливостью, плавностью движений, рваными выдохами. От этого внутри разливается приятная, оглушающая чернота, и не получается осмыслять — только фиксировать отдельные кадры. Пальцы вплетённые в тёмные волосы и с силой тянущие их. Кусачие поцелуи, хаотичные касания, оторванная в спешке пуговица. Слепой, стоящий на коленях. Тонкие искусанные губы, сомкнувшиеся вокруг члена. Гортанный стон, вибрация от которого прошивает колкими искрами удовольствия. След от укуса под ключицей. Наливающийся краснотой отпечаток ладони на бледной коже. Влажные шлепки, редкие выкрики, искаженное предоргазменной судорогой лицо. Когда позже, отдышавшись, Слепой говорит: «тебе было хорошо?» — Македонский осознаёт две вещи. Во-первых, под «хорошо» он имеет ввиду «лучше, чем с ним». Во-вторых, в этой фразе, кажется, не было ни капли вопросительной интонации. Пока Слепой самозабвенно борется с прошлым Македонского, сам Мак пытается ужиться с собственным настоящим. Он вспоминает, где проходит грань между осмысленным чувством и стихийным, неконтролируемым обожанием, которое — Македонский проверял — быстро вырождается в жгучую злобу. Ему очень сложно, потому что Слепой — за всеми возможными гранями, будто древнее полузабытое божество, запертое в обманчиво хрупком теле. Слова, облачённые в его голос, обращаются заклинаниями, речитативом волхвов. На заре их знакомства Македонский ловит себя на мысли, что Слепой с его чернильными волосами и печатью скорби на измождённом бледном лице похож на Спасителя из мрачных фресок в кособокой церквушке, куда мать таскала маленького Мака по воскресеньям. К его ногам хочется бросить всё золото, смирну и ладан мира, приносить во славу его кровавые жертвы. Македонский влюблён дико и голодно. Как впервые. Точно так же, как было впервые. Ему страшно и терпко, но бесстыдно радостно, как после исповеди и причастия. И самое страшное, что Слепой не ждёт от него вероломных даров и жертв. Он требует чего-то куда более земного, но не менее пугающего. Говорит: — Я хочу познакомить тебя со своими друзьями. Сфинкс с Лордом звали всех к себе завтра. Пойдёшь со мной? Македонскому эта идея не нравится. Ему сложно даются социальные связи, он не любит новые знакомства и не умеет производить впечатление. Велик соблазн выдумать себе несуществующее внеочередное дежурство, важные планы, неожиданную болезнь. Но Мак знает, что Слепой может различить его ложь по одному только вдоху, предшествующему словам. — Зачем? — начинает он издалека, надеясь по ходу разговора убедить Слепого в провальности его идеи. — А нужно зачем-то? Мне казалось, что мы уже на той стадии отношений, когда такие вещи делают просто так. И в конце концов, ты мне предлагаешь, как Чёрный, почти два года скрывать тебя от друзей? — Ни в коем случае, — посмеивается Македонский. Его искренне веселит ребячество Слепого. Он вроде взрослый, осознанный мужчина, но готов из штанов выпрыгнуть, лишь бы не быть в чём-то похожим на Чёрного. Насколько Мак понял, это у них взаимная принципиальная позиция. — Но я просто не понимаю, зачем я тебе там нужен. Это же твои друзья, твоя жизнь. И от того, что они меня увидят, ничего не изменится. Так к чему эти смотрины устраивать? — Смотрины, значит? Вот как это называется! — деланно обиженным тоном тянет Слепой. — То есть когда ты меня знакомил со своей подругой, это тоже были смотрины? Я оскорблён в своих лучших чувствах! — Начнём с того, что это была случайность, — пристыжено ворчит Македонский. — Мне тоже тогда несладко пришлось. Но не в шкаф же было тебя прятать. Мак до сих пор с нервным смехом вспоминает, как они со Слепым суетливо одевались и заправляли раскуроченную постель, пока Химера, решившая без предупреждения навестить старого друга, измывалась над дверным звонком. Потом они неловко пили чай в тяжелом густом молчании, а на прощание она шепнула Македонскому: «Мутный какой-то твой новый хахаль, но главное, чтоб тебе нравилось». Слепой, конечно, всё услышал, но тактично дождался ухода девушки и только потом хохотал над этой ситуацией и просил отныне обращаться к нему только в таких выражениях. Мак прекрасно понимает, что после упоминания этой истории крыть ему нечем, и придётся согласиться на знакомство с друзьями Слепого. — Ладно, — говорит он. — Во сколько ты завтра за мной зайдёшь? Всё оказывается куда проще, чем Македонский себе представляет. Разве что в самом начале вечера ощущается неловкость, когда они входят в полную народа комнату, гудящую десятком голосов, — и повисает тишина. Только из угла, где сидит парень в расшитой бисером жилетке, слышится одобрительный присвист. Слепой берёт Мака за руку, представляет своим друзьям. — Я всё же осмелюсь спросить, — наконец подаёт голос, кажется, Сфинкс. — Это ведь тот, о ком мы все подумали? — Вероятней всего, что да, — отвечает Слепой, пока Македонский пытается догадаться, чем заслужил широкую известность в кругу его друзей. — Ну и чего ты, Табаки, ждёшь? Тащи своих скорпионов в масле, будем вершить кровную месть, — весело говорит Чёрный, и со всех присутствующих наконец спадает оцепенение. Вечер течёт размеренно: болтовня, обсуждение последних новостей, звон чашек и стаканов. В какой-то момент Македонский расслабляется настолько, что перестаёт всюду хвостиком таскаться за Слепым и даже заговаривает с деловито уткнувшимся в свой альбом Курильщиком. — А ты быстро освоился, — ободряюще улыбается тот. — Я первый месяц после знакомства с ребятами только нервно курил и бросал на Чёрного подчёркнуто печальные взгляды. — А потом что изменилось? — спрашивает Македонский, радуясь, что нашёл себе товарища по несчастью. — Да ничего. Просто они же все — семья Чёрного, что бы он ни говорил. Я тоже хочу быть ему семьей. Так что приходится вливаться в коллектив. — И как? Получается? — Когда как. Вот с Лэри у нас, например, непреодолимые идеологические разногласия. А с Табаки мы легко сошлись. Но это неудивительно: он любого задружит до смерти, — Курильщик задумчиво покусывает кончик карандаша, а потом добавляет: — Знаешь, я себя здесь иногда чувствую больше дома, чем в своей квартире или мастерской. Так что да, получается. Но это точно не моя заслуга. Македонский даже не думает, а интуитивно ощущает, что пройдёт пару месяцев — и он по-настоящему поймёт смысл этой фразы, проверит его на практике. Когда будет спорить со Сфинксом о трактовке прочитанных книг, когда выучит наизусть несколько песен Табаки и начнёт тихо ему подпевать, когда перестанет чувствовать смущение и неловкость, замечая что Курильщик в очередной раз исподтишка рисует его. Но до этого ещё многое должно произойти. Например, должен произойти Слепой, который, впервые оставшись на ночь дома у Македонского, случайно смахивает со спинки дивана свою пачку сигарет, лезет за этот самый диван её доставать, но не находит. Вместо этого он вытаскивает оттуда покрытую пылью гитару. — Не знал, что ты играешь, — говорит Слепой, озадаченный своей находкой. — Не играю, — вздыхает Македонский, предвкушая непростой разговор. — Да и гитара это не моя. Её Волк забыл, когда съезжал. А у меня рука не поднялась выбросить. Вот я её за диван и приткнул, чтобы лишний раз не натыкаться. Господи, почему это звучит, будто я оправдываюсь? — Так не оправдывайся, — пожимает плечами Слепой, садится обратно на диван и на пробу наигрывает начало простенькой, смутно знакомой мелодии. — Надо же, почти не расстроена… — А ты, значит, и на гитаре играешь. Есть хоть что-то, чего ты не умеешь? — Готовить, — улыбается Слепой. Он так редко улыбается, и от того улыбка его кажется то ли смущённой, то ли надломленной. У Македонского каждый раз в груди щемит от восторженной нежности. Сидят в тишине: Мак любуется, Слепой, похоже, на что-то решается, нервно барабаня пальцами по корпусу гитары. Наконец, он говорит: — Можно? — Да. Мог и не спрашивать. Слепой играет плавную, тягучую мелодию, напевает незатейливый куплет. Македонский даже не вслушивается в текст. Он думает о том, что Волк предпочитал другую музыку: оглушительную, дребезжаще бьющуюся об оконные стекла. Эта мысль кажется чужеродной, как и любая мысль о нём. Последнее напоминание об этом человеке теперь никак с ним не связано. Македонский понимает: в этой квартире больше нет ничего — никого — что принадлежало бы Волку. У Слепого мягкий, шелестящий голос, который, сплетаясь с мелодией, навеивает иллюзию рассветного леса. Кажется, будто в комнате пахнет сырой землёй и хвоей. Последние призраки прошлого растворяются в густом тумане. Македонский закрывает глаза, полностью погружаясь в это марево.