устанешь быть лирическим героем – так просто пообедать заходи

— Где твой дом, девочка? — спрашивает тучная женщина с доброй улыбкой и морщинками в уголках глаз. Крысе пять, у неё рваное платьице, непослушные волосы, ярко-красный мячик в руках, и она впервые забрела так далеко. Её мир совсем маленький: свой двор и соседний, который хорошо просматривается из окна их квартиры. Он остался позади пять произнесённых в уме считалочек назад, и теперь девочка не может вспомнить дорогу обратно. Большой мир, чужой и шумный, гудит враждебным ульем, пахнет пылью и бензином, а не нагретыми на солнце абрикосами. Крыса растирает слёзы по худому, чумазому лицу, а потом называет незнакомой тёте адрес, который мама заставила её выучить, прежде чем стала отпускать одну во двор. — Где твой дом, девочка? — шепчет Крыса своему отражению в видавшем виды зеркале в ванной очередного хостела. Ей немного за двадцать, она тонкая, резкая и бледная, вечно мёрзнущая в своей куцей кожанке. Непослушные волосы острижены коротко и неровно. На ногтях облупившийся чёрный лак. Её мир огромен, почти безграничен: загранпаспорт пестрит десятками печатей. Дороги послушно стелятся ей под ноги, новые места встречают радушно, шумно и цветасто. Она подводит глаза чёрным карандашом и, не дождавшись ответа от равнодушного отражения, идёт собирать вещи в рюкзак: к двенадцати нужно выселиться. Если у моряков по девушке в каждом порту, то у Крысы — по знакомому в каждом городе. Она не то чтобы приятная собеседница, обладательница очаровательной внешности или хотя бы мрачного магнетизма, просто умеет находить нужных людей, скреплять полезные знакомства словом и алкоголем. Крыса вертится, как может, выгрызает себе у судьбы лучшие куски жизни, даже если иногда они становятся поперёк горла. Ей нравится этот суррогат свободы — сегодня я здесь, завтра буду за сотни километров — вечное передвижение без конечной цели, холодный солёный ветер с Балтийского моря или густой, пряный запах южных рынков, узкие койки хостелов, ночёвки у случайных людей, в лучшие времена — номера с минималистичным интерьером в небольших отелях, если очень повезёт, то с окнами на закат. Бессмысленной трёп на немного неуверенном английском: — Какой у тебя забавный акцент. Ошеломлённые взгляды и одобрительный присвист: — Автостопом до самого Лиссабона? Да ты отчаянная! Пьяные авантюры и лёгкие деньги: — Так ты тату-мастер? А набьёшь мне тигра на спине? Плачу сто евро! Крыса довольна этим сумасшедшим темпом, калейдоскопом видов и голосов, пока банальный вопрос не впивается осколком под рёбра: — Откуда ты? — Да я скорее «куда», чем «откуда», — отмахивается она. — Нет, серьёзно, где твой дом? Крыса и сама хотела бы знать, отвечать не задумываясь, но ни один из всплывающих в мыслях вариантов не кажется ей честным. Отцовская квартира перестала казаться домом ещё задолго до того, как девушка начала жить отдельно. В какой-то момент её неуместность стала слишком заметной: Крыса совсем не вписывалась в идеальную жизнь отца и мачехи, контрастировала с их улыбчивыми, светловолосыми, ясноглазыми послушными детками, которые, кажется, и сестрой-то её никогда не считали. Ей не за что винить отца: он продолжал жить после смерти жены, как умел, не возлагая свою судьбу на алтарь траура. Но и благодарить не за что: рукописи, договоры с издательствами и презентации книг всегда были для него важнее детей, которых он наплодил аж пятеро. Крыса могла бы любить отчий дом хотя бы за витающие в нём отзвуки маминого голоса, заразительного хохота и напевов на незнакомом языке, за пропитавший обои запах сладких пирогов, которые она пекла по выходным. Но в той квартире уже давно другая хозяйка, тихая, кроткая, не умеющая петь и готовить выпечку. Она переменила жильё под себя, вытравив из него — пусть и не со зла — последние осколки счастливого детства Крысы. Небольшую съёмную комнатушку язык тоже не повернётся назвать домом. Это скорее перевалочный пункт. Отоспаться, перестирать вещи, бежать дальше, не привязываться. Хозяйка квартиры, кажется, даже питает к Крысе определённую симпатию. Это неудивительно, ведь как может не нравиться квартирантка, которая не водит гостей, не шумит по ночам, дома почти не появляется, но исправно платит, иногда за пару месяцев вперёд. Столкнувшись с девушкой в коридоре, сердобольная старушка каждый раз начинает причитать: — Какая ты худющая стала, скоро совсем прозрачной будешь. У меня там супчик на плите свежий, иди поешь. Крысе неловко принимать эту заботу, да и супы бабуля варит пресные и едва съедобные, но нужно поддерживать хорошие отношения с арендодательницей: кто ещё будет сдавать ей жильё за такие гроши. Квартира Рыжего — полуфабрикат дома, наиболее близкое к этому понятию место. Крыса приходит туда, когда кажется, что идти некуда; возвращаясь из странствий она идёт непременно к Рыжему, даже не думая подняться тремя этажами выше, чтобы оставить дорожный рюкзак на своих честно арендованных девяти квадратных метрах. Рыжий, конечно, шут — то ли гороховый, то ли шекспировский — но с таким искренним рвением стремится, как и его старшая сестрица, обогреть и приютить всех несчастных и обездоленных, что нельзя на это не повестись. Поэтому Крысу будто магнитом притягивает к порогу этой квартиры. И ещё немного потому, что здесь она может увидеть Горбача. Рыжий говорит, что Горбач — его друг детства. Крыса знает, что это наглая ложь. Во-первых, потому что несложно заметить, что так Рыжий представляет почти каждого, когда предпочитает не распространяться о реальной истории знакомства. Крыса и сама у него удостаивается этого статуса время от времени, хоть они и выросли в разных городах. Во-вторых, потому что иногда ей и вовсе не верится, что у Горбача было детство. Кажется, будто он появился на свет сразу таким, цельным и слитным, чтобы нести миру свою музыку и килотонны не заслуженного никем добра. Горбач тихий и неброский, почти не заметный в толпе. При должной огранке его резковатых южных черт он мог бы быть похож на молодого цыганского барона. Крыса иногда представляет его в красной атласной рубахе, с гитарой на перевес, массивной серьгой в ухе — и не может сдержать восхищённого вздоха. Но она точно знает, что никогда не увидит его таким. Ему чуждо желание быть заметным, он витает в других, необозримых измерениях. Однажды Рыжий шутит, что Крыса обрела в лице Горбача потерянного брата: настолько они похожи и внешне, и своим желанием не привлекать лишнего внимания, раствориться в чужой суете. Она тогда хохочет вместе со всеми, но догадывается, что это вовсе не смех щекотно пузырится под сердцем. Горбач говорит редко и коротко, будто боясь истратить слова, предназначенные для более важных целей. Если же он хочет о чём-то рассказать, то играет на флейте. Обычно музыка в их компании служит незатейливым фоном для приятной беседы, но когда играет Горбач, все замолкают в одночасье, перестают шептаться, шуршать фантиками, греметь чашками. Весь мир будто застывает, укутанный его печальной, тягучей музыкой. Горбач приручает бродячих собак, терпеливо добиваясь их расположения месяцами, приносит им еду, а, накормив, подолгу гладит, нашёптывает что-то, искренне веря, что они его понимают. Облезлые дворняги узнают его по шагам и прибегают на их звук в ожидании своей порции лакомств и ласки. Горбач приручает Крысу нехитрой заботой: забирает из рук тяжёлый рюкзак, укутывает её, озябшую, в плед, отпаивает горячим чаем, спрашивает, не голодна ли, мастерит оберег от неудач, передаёт через Рыжего банку мёда, когда узнаёт, что она заболела. Крыса держит оборону долго и упорно, пока он не дарит ей на Новый год чёрный свитер со сложными серебристыми узорами. — Я его сам связал. Только ты об этом никому не рассказывай, ладно? — говорит он, смущённо улыбаясь. В тот день Крыса убеждается в двух вещах: во-первых, у неё все ещё абсолютно нелепый, несовместимый с её характером типаж; во-вторых, её чувства к Горбачу уж точно далеки от сестринских. Она из раза в раз обещает себе, что непременно поговорит с ним об этом, но постоянно откладывает беседу до следующей встречи, до следующего возвращения из путешествия, до того момента, когда перестанет бояться отказа. Эта игра в прятки с собственной любовью могла бы длиться вечно, но проходит всего чуть больше года. Русалка огорошивает Крысу рассказами об их с Табаки идиллии и девушка понимает: пора ей тоже отпустить прошлое и хотя бы попытаться снова стать счастливой. — Почитай мне свои стихи, — говорит она Горбачу в их следующую встречу. Крыса знает, что он не любит делится своей поэзией с другими. Об этом, как и о том, что Горбач пишет стихи, ей рассказал Рыжий, а уж он точно знает всё и про всех. Крыса прячет за этой глупой, неожиданной просьбой свою неуверенность, будто проверяет таким образом, как далеко ей позволят зайти. — Ладно, — демонстративно легко соглашается он, — но я хочу ответную услугу. Посмотри мне в глаза. Крыса ухмыляется, думая, что парень-то оказался куда зубастей, чем может показаться на первый взгляд. Тут не русалкина щемящая нежность, а безграничная сила, обращающаяся в свет и мягкость. Впрочем, от этого только интересней. Крыса приосанивается, отрывая взгляд от привычных бирок-зеркалец, и смотрит на Горбача, надеясь, что в глазах читается вызов, а не по-подростковому нелепая влюблённость. Он улыбается — такой же мечтательный и возвышенный, как и в осколочных отражениях — и тянет руку к одной из подвесок: — Можно? Крыса в ответ только кивает. Горбач, вопреки ожиданиям, не снимает с неё зеркальца, а лишь переворачивает их амальгамой наружу. Они долго молчат, удивлённые обоюдной дерзостью, а потом — почти синхронно решаются. Поцелуй выходит тягучим и плавным, почти невинным, но пряным и пьянящим нотками ванильного табака, креплёного вина и горького шоколада. Крыса ещё не понимает, что значит вернуться домой, но уже знает, каково это на вкус.